Один день и немножко сплетен

Нутенко
Не повезло мне с фамилией. Если бы она начиналась на "И", я с чистой совестью озаглавил бы свой рассказ "Один день И.Д.", и вышла бы почти классика. Но, даже если поменять местами мое имя и фамилию, вместо И.Д. выходит Н.Д., и ассоциации с классикой не возникает. Думать же, что она возникнет при чтении того, что вышло из-под моего пера, было бы с моей стороны самонадеянно. Ну уж, что вышло, то и вышло. Представляю это на суд снисходительного читателя.

– Работать вашему сыну не придется. Мы назначим его начальником сектора, и он будет руководить работой своих подчиненных, – эти многообещающие для меня слова Анна Николаевна А. сказала когда-то моей матери. Была она тогда беременна и посещала женскую консультацию, где в то время работала мать. Меня она ни разу не видела, искать расположения не занимавшей никаких видных должностей матери причин у нее не было, но она была добра и ей нравилось говорить людям приятное. Так, после двух месяцев поисков работы, я очутился в отделе АСУ областной больницы города Ч, начальницей которого и была Анна Николаевна. Увы, работать мне пришлось. На роль надзирателя, пощелкивающего бичом над спинами ленивых рабов, я не подходил. Анна Николаевна поняла это с первого взгляда. И стал я бумажной крысой. И сам пробыл в египетском рабстве двадцать лет, ровно половину того срока, что водил Моисей евреев по пустыне. Первые годы занимался бумажной документацией, а с появлением в отделе персональных компьютеров, стал работать на них.
…Одноэтажный домик, снаружи напоминающий барак, с зарешеченными казенными окнами, мимо которых три-четыре раза в день проплывают печальные процессии (отдел наш был расположен шагах в пятидесяти от больничного морга). Лето и зима сменяют друг друга, снег выпадает и снова тает, меняются лица сотрудников, а я сижу и сижу со своими бумагами. А то стою курю у крыльца.
 Сегодня, из моей дали, предстает мне райским видением: пустой дворик, одинокая яблонька, стоящая между нашим бараком и моргом, редкие снежинки, мгновенно тающие на асфальте, синий, завороженный мартовский день. Синий-синий! Какой-то даже не совсем уже настоящий, явившийся из сказки. Гляжу и чувствую: сейчас заплачу.
– Дима, не найдется у тебя чего-нибудь пожевать, а то скучно что-то? – это говорит мне доктор Иванов, как бывало говаривал, выводя замысловатые вензеля на папке с бумагами в томительные дообеденные рабочие часы. (Я всегда предлагал ему клочок сена, правда, мысленно, а не вслух, чтобы не обидеть).
…Вот так всегда: начнешь о чем-то мечтать, стоишь себе тихо, и обязательно кто-нибудь влезет! Ах,ты!!!…
…Доктор Иванов на самом деле никакой не доктор, а врач-статистик, но все почему-то зовут его доктором. Ему сорок один год, выглядит он моложаво. Стройная спортивная фигура, широкие плечи. Став рядом со мной, он произносит печально: – Вот такие дела, Дима! Нам, молодежи, некуда даже пойти погулять после работы. (Надо сказать, что на работе доктор Иванов постоянно наведывается в комнату к молоденьким девчонкам-операторшам и подолгу с ними любезничает, после чего они жалуются: "Ну чего ходит к нам этот старый хрыч? Сидел бы лучше в своем уголке и напевал «У самовара я и моя Маша»"). Погрустив о несчастной участи стареющей молодежи, доктор Иванов начинает рассказывать мне что-то о съеденном за обедом супе… Потом он вспоминает о супах своего детства, печалится о недополученных тогда витаминах: – Без них, Дима, я совсем не тот, каким мог бы быть… Он рассказывает мне о бабах, с которыми переспал, о бабах, с которыми еще переспит, о бабах,с которыми, увы, не доведется переспать. Он говорит, говорит и говорит, и мне все явственней начинает казаться, что передо мной не человек, а оборотень, вол, с широко расставленными бессмысленными глазами в человеческом обличье! Я чувствую внезапный ужас и вспоминаю, как однажды молоденькая Света Ещенко сказала: – Мне страшно на Иванова смотреть: это не человек, а бык. Тогда я говорю "пора работать" и возвращаюсь в комнату с решетками на окнах. Я тихо сажусь за компьютер и начинаю набирать в текстовом редакторе «Word» стихи своего любимого поэта. Сидящая напротив меня Надюша Высоцкая вяжет носочки, спрятав, на всякий случай, руки под стол (из далей коридора доносится смех Анны Николаевны), Нина Михайловна рассказывает что-то о своем внуке. В комнате нашей очень уютно. Время тянется медленно…
…Читатель уже, наверное, сердится, что я рассказываю ему о такой чепухе. Что делать… Кто парил в небесах, тот пускай о них и говорит. А я уж… Продолжу уж я о своем, ужИном. Кто хочет, пусть читает…
…Итак, в комнате нашей очень уютно. Время тянется медленно… Внезапно идиллию нарушает жуткий крик. Он доносится из дальней комнаты, в которой находится копировальная машине "Эра". На этой допотопной "Эре" Неля Николаевна Н., немолодая уже женщина, размножает медицинские докторские диссертации, написанные слогом чуть-чуть отстающего в развитии шестиклассника. Работа эта очень ответственная, – недаром Нелю Николаевну время от времени навещают некие таинственные личности. Когда они приходят, комната запирается, и о чем они с ней беседуют, никто не знает…
…Услышав крик, мы во весь дух бежим туда… Прибежав, видим картину довольно фантастическую: посреди комнаты сидит крохотный живой мышонок, а перед ним, как Золушка или колдунья, стоит, внезапно ставшая невероятно громадной, Неля Николаевна. В первый момент мне чудится, что у нее в правой руке что-то вроде волшебной палочки, похожей на дирижерскую, и я пытаюсь сообразить, кого из наших коллег превратила она в эту зверюшку. – Ему плохо, плохо! – кричит она. Мышонку и вправду плохо, но что мы можем сделать: вчера всем проживающим под полом нештатным хвостатым сотрудникам нашего отдела предложили угощение, после которого многие из них не увидели рассвета… Жизнь вообще штука трагическая, а мышей у нас развелось так много, что недавно и в нашей комнате произошел несчастный случай: голова мышонка застряла между сужающимися книзу прутьями конусообразной урны и, явившись утром на работу, мы увидели бездыханный труп… Поэтому, полюбовавшись экзотическим зрелищем, мы, с чувством неопределенной вины, расходимся по своим комнатам. Впереди еще почти целый рабочий день, и нам ничего не остается, кроме как в сотый раз спорить о том, вульгарна или не вульгарна Алла Пугачева и убивать время, как доктор Иванов, по-лошадиному, жуя принесенные из дому съестные припасы... И работать, работать, конечно же, – об этом, – о ужас! – я чуть не забыл сказать. Работать, ожидая новых интересных событий. В этом нам везет: события сегодня происходят одно за другим.
…К нам вбегает старший экономист Лариса, возбужденная как ученый, только что открывший еще одну великую тайну мироздания. Прямо от двери она с заговорщицкой улыбкой, шепотом крича : – "Тихо,тихо!" – бросается к телефону, поднимает трубку и долго молча слушает. На лице ее вспыхивают и гаснут улыбки, которые, не владея кистью зрелого Леонардо, достойно изобразить невозможно. Она застыла, даже не дышит, во всяком случае, старается не дышать, однако я ясно слышу, как она во весь голос то и дело вскрикивает: - ой!, ой!, ой! Не знаю, как это объяснить. Должно быть, телепатия.  Вдруг она бросает трубку и стремительно выбегает из комнаты. Секунд через пятнадцать в двери заглядывает голова Татьяны Богдановой,– не лишенного обаяния программиста бальзаковского возраста, чем-то напоминающая голову известного политика Ирины Хакамады и, не заходя в комнату, с порога, подозрительно всматривается в наши лица. Потом, ничего не сказав, исчезает, и женщины принимаются обсуждать девятнадцатую серию бразильского телесериала "Мужчины в ее жизни". Слушая их разговоры, я думаю, что Татьяна еще не совсем подходит для роли звезды изысканного телесериала, а вот Анна Николаевна прекрасно в нем гляделась бы. Она одна изо всех сотрудников областного больничного АСУ сподобилась вознестись на такие высоты. Недавно наша начальница закрепила свое пребывание на них, выгнав бригаду операторов ЭВМ, состоящую почти целиком из молоденьких девушек, из их уютной, расположенной как раз напротив ее кабинета комнаты, в другую, совсем неотапливаемую. Теперь она кейфует там с навещающими ее друзьями. Нужно сказать, что кабинет Анны Николаевны и сам по себе неплохо приспособлен для этой цели (большой холодильник, большой шкаф с бутылками, даже факс, – есть чем похвалиться перед публикой), так что задействовать дополнительную территорию приходится не так часто – только для очень уж больших загулов,  и комната неделями стоит запертой. Ну чем не звезда? Чтобы впечатление от ее сияния было еще ярче, звезда эта любит собирать под дверью своего кабинета как можно больше народа, например, срочно вызвать к себе всех инженеров отдела, якобы для важного производственного совещания, а самой запереться и сидеть, играя в детские компьютерные игры. Не далее как вчера, мы долго-долго стояли у дверей ее запертого кабинета, и я читал на ушко начальнице сектора программирования стих Некрасова: "Вот парадный подъезд, здесь по праздничным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям", – и она очень смеялась, а рассмешить ее, надо сказать, не так-то легко. Но уж больно похожая была ситуация.
Отнюдь не каждому, думаю я, дано быть настоящей звездой. Вот Валентина С., бывшая начальница моего сектора, совершенно напрасно воображала себя ею. "У меня папа начальник, у меня мама начальник, и я сама начальник", –  часто повторяла она в те времена, когда работала у нас, и это действительно было так. Мы слушали это дни напролет и радовались вместе с ней. Она была неплохой женщиной, но и у нее были свои недостатки: она любила, например, выходить из себя и бешено орать не только на нас, своих подчиненных, но и на саму Анну Николаевну – сучку Анку, как она ласково за глаза ее называла, –  чудовищно нарушая всякую субординацию. Неудивительна поэтому ее дальнейшая судьба. Всего лишь два года проработал я под руководством этой неординарной женщины, и ушла она из моей жизни навсегда, оставив в память о себе только время от времени обостряющуюся язву желудка. Сейчас Валентина торгует на базаре…
Читатель, наверно, уже думает: а сам-то ты кто, ехидная ты душа? Должно быть, сам завидуешь своей Анне Николаевне, сам бы непрочь иметь такой кабинет!
…Никому я не завидую, ну вот ей-Богу! И скажу вам, как на духу (вы должны мне верить: я стараюсь не лгать больше необходимого): завидовал сильно я в последний раз давным-давно, еще в детстве, моему товарищу Вовке, когда ему купили новый велосипед. Вот тогда действительно завидовал. Даже уши пальцами затыкал, когда он на своем звенящем чуде проносился под окном моей квартиры! Было это, как я сказал, в далеком детстве. Детство же мое пришлось на годы, когда политзаключенные возвратились уже из сталинских лагерей; времени однако с тех пор прошло еще немного. Помнится, я спрашивал своего отсидевшего много лет дедушку, скоро ли наступит пора, когда каждый день станет праздником. Произойти это, по моим представлениям, должно было естественным путем: года идут, выдающиеся события происходят, и, значит, праздники потихоньку вытеснят все рабочие дни. Коммунистические идеалы были еще сильны во мне… О том, как я уже тогда был прекрасен, вы можете судить по тому, например, что, счастливый юный пионер, я думал, что обязательно необходима новая война, во-первых, для увеличения количества праздников и, во-вторых, для того, чтобы было о чем снимать интересные фильмы. Материал предыдущей войны уже ведь почти исчерпан…
…Вот каким я был милым мальчиком.
…А с тех пор никому я особенно не завидовал… Да и чего завидовать: никаких сильных желаний у меня уже, вроде бы, и не осталось. Вот тротуары с липами хотелось бы еще увидеть, это да… Ну, размечтался… Раньше, чем их увидишь, скорее сам о себе услышишь что-нибудь вроде слышанного однажды: "В этот замечательный день мы с вами хороним нашего безвременно скончавшегося сотрудника, прекрасного человека…"
…Не хотелось бы... Особенно если в траурной толпе найдется человек смешливый, вроде меня, и ему придется сдерживаться, чтобы не хохотнуть. Вот это будет грустно… Хотя он и не хотел сказать ничего такого, милейший наш Иван Михайлович, да никто ничего такого, кажется, и не подумал, только я… Он просто повторил, немного упростив, фразу предыдущего оратора о чудесном, солнечном октябрьском дне, в который приходится заниматься таким печальным делом. Невинная оговорка; с любым может случиться. С нами, поэтами, такое происходит на каждом шагу. Пытаясь выразить что-нибудь очень проникновенное, мы то и дело, сами того не замечая, несем необыкновенную чушь. Бессердечные пародисты, дети ехидны, этим потом бессовестно пользуются. И напрасно мы со слезами доказываем им, что совсем не то хотели сказать…
Но Иван Михайлович не был поэтом. Иван Михайлович, как вы догадались, это еще один наш врач-статистик, мне уже даже неудобно упоминать об этом. Еще больше я краснею, будучи вынужденным сообщить, что вскоре после описываемых событий этот немного упрощенный врач защитил – нет-нет, еще не докторскую, –  но все же кандидатскую медицинскую диссертацию. Нужно сказать, что на этот раз удивились все, даже Анна Николаевна, для которой это стало полным сюрпризом. А доктором наук, думаю, он никогда не станет, слишком уж это к нему не идет, так и умрет кандидатом… Самое грустное, кстати, по-моему, это когда человек умирает кандидатом. Особенно, если это кандидат в члены Политбюро…
…А Анатолий Х., о котором он говорил на похоронах, умер от клещевого энцефалита. Было ему всего тридцать шесть.

Как хрупка наша жизнь…
…Вот эта девушка – прошлым летом я стряхивал для нее яблоки с нашей яблоньки, а нынче она лежит с тяжелым осложнением после гриппа и доктора сомневаются, поднимется ли.
(Поднялась. Через год опять приходила к нам, правда уже не такая цветущая и веселая).

Какие преподносит сюрпризы…
…Ну вот, могли ли мы подумать, что Светлана Б., которая сегодня так мило с нами беседовала, завтра напишет на нас анонимку. И не потому, чтобы ей была от этого какая-то польза, а просто так, из одного благородства. Она была, очевидно, из тех, кто близко к сердцу принял призыв "спешите делать добро" и боялась, что не успеет сделать его достаточно.

Но бывают и приятные…
…Вот, например, хохотушка Аллочка взяла да и родила ребенка среди полного здоровья. Ну, то есть никто ничего до самого последнего момента не подозревал и даже, говорят, доктор в роддоме, глядя на нее, не сразу понял, что это сейчас случится…

…Погруженный в эти возвышенные раздумья, я не сразу замечаю, что на пороге нашей комнаты выросла внушительная женская фигура. Это конечно же сама Анна Николаевна. Кого-то ее появление в разгар рабочего дня у нас могло бы удивить, но мы не удивляемся, потому что знаем, зачем она здесь. Дело в том, что у Нины Михайловны сегодня день рождения и, значит, в обед в нашей комнате будет накрыт праздничный стол. И Анна Николаевна тоже это знает. Более того, она отлично знает, что ее пригласят, не могут не пригласить, пусть попробуют не пригласить, но… Тут что-то такое тонкое, неуловимое, иррациональное, чего уже и не высказать словами. Нет, Анна Николаевна не может не заглянуть, еще и не дождавшись приглашения!
Я вовремя успеваю переключить картинку на экране компьютера.

...Неспешно, царственно, в священной тишине Анна Николаевна обходит нашу комнату, как солнце обходит грешную землю.

ОНА подходит к моему столу, берет листок с распечатанной на нем таблицей, указывает пальцем на одну из клеток и просит объяснить, откуда взялась изображенная там цифра. Я объясняю, с ужасом чувствуя, что через секунду уже не в силах буду подавить подкатывающий к горлу смех.
АННА НИКОЛАЕВНА хочет спросить еще что-нибудь, но она так далека от наших таблиц…
АННА НИКОЛАЕВНА с глубокомысленным видом глядит на цифры, однако ничего не приходит ей на ум…
АННА НИКОЛАЕВНА удаляется.

…Есть предание: когда-то кто-то из мужчин назвал Анну Николаевну самой красивой женщиной во всей больнице, и оно не совсем безосновательно. Свидетельствую об этом, как человек, сам созерцавший это диво. С годами, однако, красота ее увяла, а самой толстой ей стать так и не удалось, хотя она и продвигалась в этом направлении.
«Анна Николаевна, вам это платье так идет», –  незамысловато льстили ей наши лукавые дамы, и она расцветала, хотя ничего уже не шло ей, стареющей, становящейся понемногу  такой же прекрасной, как ее лучащаяся необщим выраженьем возвышенная душа.
Анна Николаевна ездила на встречи и симпозиумы, съездила однажды даже на международную конференцию и сделала там доклад. Содержание конференции осталось, впрочем, нам неизвестным, несмотря на то, что, вернувшись переполненная впечатлениями, она собрала нас, чтобы поделиться увиденным: – Я английский почти понимаю, словарного запаса только не хватает… Ну, я и так все поняла: Internet, Online, Offline! А этот канадец в президиуме – он все время по сотовому телефону разговаривал. (Сотовые телефоны в то время были еще редкостью).
…Тамара Николаевна, родная сестра Анны Николаевны, объясняла нам: начальником нужно родиться, и Анна Николаевна родилась начальником. Ее натуре был свойственен какой-то природный начальнический аристократизм. Даже сидя за праздничным столом, Анна Николаевна в любую минуту могла сказать гадость. Она никогда не ошибалась, как и другой мой начальник, незабвенный Петр Харитонович, однажды в порыве вдохновения воскликнувший:  – Ну скажите,ошибался я когда-нибудь, ошибался? Ну вспомните, вспомните хоть один случай!
К слову сказать, это тот самый Петр Харитонович, который, часто повторяя свой любимый рассказ о том, как выбивал для себя путевку в санаторий, всегда заключал волнующее повествование фразой: – Я тогда молодой горячий был, за справедливость горой стоял, – ну, сущий тебе народоволец да еще и декабрист впридачу…
…Заносит меня однако…
…Вернусь к Анне Николаевне. Было бы несправедливым утаить от истории еще одно свидетельсво ее редчайшего природного аристократизма, сохраняющееся пока в моей одряхлевшей памяти. Думаю, оно доставит вам удовольствие. Вот как она отзывалась о женщине, которую сама называла своей лучшей подругой: – Вот Антонина Ивановна, она моя лучшая подруга. Только увидит в окошко, что я иду, и уже бежит с докладом под двери моего кабинета. Она работы совершенно не знает, но я ее ни на кого не променяю. (Нужно в скобках заметить, что присутствовавшая при этом заведующая сектором Антонина Ивановна Суровая всегда почему-то принимала эти публичные похвалы с немного расстроенным видом).
…Но я немножко увлекся, описывая вам свою начальницу. Сознаю, что фигура эта занимает в моем сознании непропорционально большое место, но ничего не могу с собой поделать. Вам, не имевшим счастья двадцать лет быть ее подчиненным, меня, конечно, не понять. Вам не представить себе, что звезда эта долгие годы соперничала на моем небосклоне с самим солнцем.
Но как ни великолепно было ее сияние, как ни украшало оно мою жизнь, мерцали мне и иные звезды. Жизнь, она ведь богата. "Сколько типов и лиц", – сказал поэт… Пора сказать пару слов и о них, тем более, что, как раз в данный момент, один из этих типов заглядывает к нам в дверь. На этот раз ко мне… Ну что ж, я к Вашим услугам, Василий Пантелеевич! Я не одолжу Вам рубль, у Вас давление, Вы можете умереть, меня строго предупредили…
…По тому, как он медлит, как долго говорит что-то нейдущее к делу, постороннее, я чувствую, что мой ответ для него крайне важен, ему уже, наверное, не один человек отказал сегодня, я его последняя надежда. Мне его жалко, и очень хочется дать этот несчастный рубль. Я с трудом говорю "нет", что-то бормочу, но он сразу обрывает меня: нет, так нет. Я вижу, как он потух, и сердце мое разрывается от сострадания.
…Человека этого все должы были бы звать по имени-отчеству, судя по его очень интеллигентной, породистой внешности, но зовут его все Вася, хотя ему за пятьдесят. Он сын большого медицинского начальника, правда бывшего… Это хирург, правда тоже бывший, сосланный в Сибирь… тьфу, что это я говорю?! – устроенный в наш отдел врачом-статистиком, – вы, конечно, сами уже об этом догадались – после того, как был изгнан со своей прошлой ответственной работы, на которой слишком уж часто появлялся в не очень трезвом виде. Теперь на работе он в нетрезвом виде не появляется никогда… да и вообще редко на ней появляется… Ему покровительствует сам… ну, вы поняли, кто… и, до поры до времени, ему это сходит с рук, только вот объяснительные приходится иногда писать…
…Ох, не доведет меня до добра мой язык! Говорю, говорю, а у самого мурашки по спине бегут: не слишком ли много наговорил?
…Есть у меня один знакомый – очень милый, всегда в прошлом доброжелательный ко мне старичок. Встретились мы с ним недавно на улице, побеседовали о том, о сем. Ну и политики, конечно, коснулись, как же без нее. А старичок, надо вам сказать, в вопросах политики радикал. Удивительного в этом, впрочем, мало: почти всякий нормальный человек, если говорить, конечно, о бывшем советском человеке, в этих вопросах радикал. И вот заговорил я с этим радикалом об одной прошедшей недавно мирной демонстрации. С большим сочувствием заговорил. Нарочно. (По правде, я и сам не знал, сочувствую этой демонстрации или нет. Гражданское мое самосознание, с прискорбием должен признаться, очень неразвито). – А я бы их, –  сказал мне в ответ милый старичок, –  я бы всех этих мирно демонстрирующих, я бы их, на таком важном стратегическом объекте нагло собравшихся, я бы всех этих пришедших на вонючую свою демонстрацию, я бы собрал их всех да и поставил бы к стенке! – С сердцем так, от души сказал. А потом бросил на меня быстрый взгляд и добавил: – и тех, кто их поддерживает, тоже.
…Вот так, на свою голову, нажил себе врага…
…Ну ладно, продолжу и, чтобы покончить уже навсегда с нашими врачами-статистиками и перейти к другой публике, скажу пару слов еще об одном из них, В-ве. Надо ли говорить, что и он недавно был изгнан с работы в детской поликлинике за какие-то скандальные историйки с молодыми медсестричками? Это не очень молодой, но еще очень жизнерадостный человек. К молодым медсестричкам он, необходимо заметить, и после своих неприятностей, не потерял интерес. Да и наши женщины, хотя они, конечно, чуть постарше, не оставляют его равнодушным. В-в сегодня уже заглядывал в нашу комнату и с порога весело проорал им, что они опять в рабочее время занимаются черт знает чем, – "етьбой", как он, по своему обыкновению, выразился. Женщины в этот момент и впрямь намеревались немного перекусить. Они оживились, начали доктора В-ва подкалывать, а он в ответ рассказал им пару неприличных анекдотов. Затем между сторонами разгорелся неожиданно серьезный спор о свергнутых коммунистах.
…Нет, ну никуда нельзя уйти от этих самых гражданских мотивов. Даже вот поэты, с которыми я в последнее время обмениваюсь мнениями в интернете, даже поэты, эти самые лирические на свете существа…
– Мне не нужно придумывать музыку к своим стихам: она сама поет во мне,– может сказать о себе почти каждый из них, как сказала недавно одна моя знакомая – женщина неполных восьмидесяти лет…
…Так вот, даже поэты, даже они…
…Хочешь потолковать с ними о Фете, а они тебе об этом  старом, осточертевшем всем демагоге, видном деятеле известной всем партии. Да на кой черт мне этот ваш деятель, который может безо всякого грима играть в театре гоголевского Держиморду?! – Скучно, девушки, – как говорил когда-то великолепный Остап. Негде и ему, наверно, было развеяться и отдохнуть душой…
…В то незабвенное время, о котором я рассказываю, если мне было скучно и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды, я шел в комнату к девушкам-операторшам и слушал их щебет. Особенно отрадно было мне слышать одну из них. Звали ее Света Ещенко. Она всегда была переполнена впечатлениями – даже муха, севшая на подоконник, была для нее событием. Влетая в комнату, где сидели ее товарки, она сообщала им новости со скоростью сто слов в минуту. Голос ее иногда как бы пускал петуха, не справляясь с этим невероятным темпом, но и это удивительно ей шло и навевало мысль о каком-то продуманном соответствии одушевленного ее облика и голоса. Есть люди, в которых явно чувствуется Создатель. Ведь Создатель – он не только в церковных хоралах. Мне, например, он голосом веселой юной Светы рассказывал, как плевала его обладательница со своего балкона, стараясь попасть в чужого кота, и много других таких же замечательных историй…
…Но не одна Светлана была радостью и отрадой той моей жизни. Раз уж я начал вспоминать о приятном, скажу: лучше всего были поездки в колхоз, в село! Те, кто жил в эпоху развитого социализма, помнят: каждую осень, каждую весну в помощь работникам сельского хозяйства… На месяц! На два!! В сентябре!!! В мае!!!!
…Ах, зачем я наговорил когда-то столько гадостей о коммунистах? Честное слово, я сам себе противен! Ну кто б еще устроил мне такое существование?
…Вспоминается один май, кажется, года восемьдесят третьего, жаркий как июль. Мы, несколько мужчин, обыкновенно, разгрузив за полчаса утром грузовичок с зерном, шли купаться на пруд. Бывали дни, когда грузовичок вообще не приезжал и, прождав его час –полтора, – ах, Веничка, ничего такого! Да с чего нам пить при такой-то жизни!! – Просто мы опять же шли купаться на пруд.
Природа… Облака… Дали…
Осокори… Вязы… Липы…

Боже мой, те самые фетовские липы!!!!

Как здесь свежо под липою густою,
Полдневный зной сюда не проникал,
И тысячи висящих надо мною
Качаются душистых опахал!…

Ну вот, я уже и плачу. Слаб я стал… Вот недавно встретил у одного поэта слово "автостанция", зарыдал и долго не мог остановиться.

Чистое, золотое время. Как славно шутили тогда наши девушки с молодыми паталогоанатомами!

(Шацкий была его фамилия, если вам интересно. Ночь была на исходе, костер потух, но двум нашим девушкам хотелось встретить рассвет в лесу, и, конечно, не в одиночестве. А он в свои тридцать с хвостиком давно уж был неромантичен и огрубел душой; рассветы его не интересовали, как и мы, свидетели, которые его тоже совсем, впрочем, и не стесняли (а что ему: он давно привык отпиливать своим равнодушным трупам головы циркулярной пилой). Его интересовала только наша программистка Света, и ему уже надоело ее уговаривать. И он уже прямо сказал:  если нет, то давайте, мол, расходиться. И Света уже так же прямо ему ответила, что это, мол, не дело – расстаться, так и не узнав друг друга как следует.
...Ох, не так-то оно просто, скажу я вам, расстаться с нашей лукавой Светой, когда она пожелает встретить с вами рассвет. Так до самого рассвета и будет морочить вам голову, и, в конце концов, оставит ни с чем.
...Но и его, как я замечал впоследствии, согревало это воспоминание, хоть он и остался с носом. Всегда довольно хохотал, когда я напоминал ему об этом случае.)

…А были ведь еще отпуска. Помню в первый день какого-то отпуска мне приснилось ночное небо с большими счастливыми звездами.

…И бродишь целый день по родному городу и сворачиваешь туда, где ярче светит солнце.

…А ведь это еще то время, когда я встречал Ее… А знаете,как все меняется,когда встречаешь Ее?!

"Темнеет дорога приморского сада, желты до утра фонари"…

…А однажды почти сразу после такой встречи попал в селе на лесопилку. И зажимали в тиски какие-то бревна, и толкали их на пилы, и сами шли на эти пилы, и пилы бились и тряслись, как бешеные, и вообще ничего уже не оставалось кроме этого нарастающего визга, грохота, тряски, чудного райского запаха опилок, и приближающегося, приближающегося, приближающегося ее лица…

...Бывает снится нам кто-то до самой старости. В теплые дни реже, в холодные чаще. Тоскливые мечты наших снов...

…Но, как ни грустно, нужно мне возвращатся к мыльной опере, то бишь к моему повествованию, где мы уже сидим на дне рождения Нины Михайловны, и после третьей рюмки Анна Николаевна рассказывает мне о какой-то своей душевной травме: – Я не Татьяна  Александровна, которой я каждый день плюю в глаза, а ей все божья роса. Я переживаю, мне больно.
…Тут я невольно вспоминаю, что Петр Харитонович предпочитал говорить : "сцу в глаза", и, сравнивая их, вижу, что Анна Николаевна более деликатна.
…Изрядно набравшись, я выхожу покурить.
…И опять стою у нашего крыльца под табличкой, гордо вещающей, что здесь находится
Отдел Медицинских Информационных Технологий
и Национального Регистра.
Да, именно так официально именовался наш отдел, а его подотдел, так называемый «сектор», в котором – с гордостью произношу это слово – я трудился, носил название
Сектора Создания и Сопровождения Областного Подрегистра
Национального Регистра
(Когда скромные советские инженеры,обращались в администрацию больницы за выдачей, допустим, им, малоимущим, единоразового денежного пособия, они всегда указывали в своем заявлении сначала полное название отдела, за ним полное название сектора, и звучало это очень внушительно, примерно, как титул какого-нибудь  восточного владыки (и не самого захудалого): От инженера Отдела... и т.д... При этом, в комнатах наших стояли самые современные и дорогие компьютеры, очень, кстати, удобные для написания поздравительных адресов. Юбилеи начальства это вам не обеспечение лекарствами больничных аптек, на что средств уже не хватало.)
– Ну что, Димка, стоишь, нос повесил, – окликает меня веселый голос. Я поднимаю глаза и вижу перед собой Светлану Иннокентьевну Воронцову, великолепную, как ее великолепное имя. Так и хочется сказать: графиню Светлану Иннокентьевну Воронцову. Нет, конечно, она не графиня, хотя кто знает… Имя, ведь, и вправду, звучное! Да и повадки, изобличающие женщину высшего света, нельзя не заметить, когда, например, она самой Анне Николаевне дерзает возражать в изысканно-вежливой форме: – Нет, пардоньте, Анна Николаевна, пардоньте! – как настоящая графиня, на французский манер.
Сегодня, как и всегда в дни застолий, Светлана Иннокентьевна мила и весела. Через несколько лет, когда потребность в застольях станет у нее ежедневной, Анна Николаевна назначит ее начальницей сектора. Тогда чеканные формулировки отказов назойливым потребителям нашей высокотехнологичной продукции начнут слетать с ее губ так непринужденно и естественно, как будто они были вложены в нее с рождения. Так появившийся на свет котенок сразу произносит «мяу».
– Ну, правильно я им сказала? Дима, ты со мной согласен? Что они себе думают! – будет повторять она сто двадцать раз подряд, положив руку мне на плечо. – Дима, ты меня уважаешь?
…А когда обследовавший ее грубый мужлан-доктор посоветует ей отказаться от спиртного из-за начинающегося цирроза печени, она ему покажет цирроз печени!
…Да, Светлана Иннокентьевна была настоящей аристократкой. Думаю, больше даже, чем сама Анна Николаевна, которая имела обыкновение, насосавшись водки, бормотать что-то об окружающем быдле.
…Горлица из сказки, ударившись об пол, превращалась в красавицу-царевну.
…Светлана Иннокентьевна задолго до того, как, приняв на грудь последние сто грамм, брякнуться на пол, превращалась из похмельно злой мегеры в душу-девицу, графиню-свет Воронцову. И так удивительно было это превращение! В отличие от Анны Николаевны, она его не сознавала и носа поэтому не задирала. Аристократы – люди занятные и каждый по-своему, каждый в своем роде. Каждый достигает вершины своими путями. Сама причина, приведшая человека в ряды избранников, часто налагает отпечаток на его характер. Так, например, души, прикоснувшиеся к поэзии, скорее всего, при первом удобном случае, охотнее воспользуются вами, как подставкой, а любители классической музыки, как подстилкой...

…Нет, остановлюсь. Боюсь, если продолжу, многие меня, как тот старичок, захотят поставить к стенке; так и закончу свои дни. Не успею сказать даже, что я пошутил. А всё эта моя несчастная страсть к глобальным обобщениям.

…И все-таки, прежде чем оставить аристократов в покое, хочется добавить еще одно маленькое замечаньице.

…Когда даже и впрямь даровитый человек вдруг ни с того ни с сего говорит случайному прохожему: – Ты похож на сантехника, – думая, наверно, что сам похож на Наполеона, – это сдается мне немного противным.

…Тем более, после "Последнего троллейбуса".

…Да хотя бы даже и после Евтушенко…

…Оплеванного одним великим и всеми невеликими аристократами…

…Возвращаюсь к своему рассказу.

…Итак, я стою, пошатываясь, у крыльца и – Света права – чувствую себя не слишком хорошо. Оставаться одному пьяному тошно. Я начинаю перебирать в уме комнаты и лица, хотя прекрасно знаю, что говорить по душам мне здесь не с кем. Если бы тошнило немножко меньше, можно было бы зайти к вахтерше Вере Коровиной. Она человек истово верующий, адвентистка седьмого дня, принялась бы открывать передо мной небесные горизонты. Если задремать под ее речи, могут присниться очень приятные сны. Но я чувствую, что сейчас задремать не удастся.
Жаль, что Верочка Рюхина уже ушла от нас. С ней можно было бы поговорить о литературе. Вот недавно встретил ее приятеля, Сашу Хорова, молодого гения, и мы с ним долго говорили. Он рассказывал о своем пятилетнем сыне, который обладал неуживчивым характером и ссорился во дворе с мальчишками; мальчишки забрасывали его камнями. Саша очень оригинально сравнивал своего потомка с пророками древности, которых тоже побивали камнями. Потом читал стихи о высокой любви, стихи очень аллегорические, в которых говорилось, как пролетали на воздушном шаре два человека – он и она – в небесах, и лопнул шар, и упал на городскую площадь, и сбежались со всех сторон крысы, и показывали пальцами, и говорили своим крысятам: вот что случится с вами, если не будете есть манную кашу и слушаться папу и маму. Очень горькие стихи.
Ну, что поделаешь.
… Перебрав в уме все возможные варианты, я начинаю понимать, что ничего мне не остается, кроме как зайти в комнату к нашим программистам. Начальница сектора программирования, Валентина Ивановна Быстрова, которую я уже упоминал, – всё-таки она человек исключительного ума. Если вы сомневаетесь в этом, то вот вам факт: Валентине Ивановне удалось не один год просидеть за своим рабочим столом совершенно неподвижно, с лицом, обращенным на восток. Сама Анна Николаевна оказалась бессильной стронуть с места эту глыбу!
Чтобы немного унять тошноту, я читаю этой женщине стихи замечательных поэтов, и она внимает мне, как внимал бы, наверное, многопудовый могильный камень.
Рабочий день, между тем, приближается к концу.
В комнатах наших царит всегдашняя послеобеденная суета: кто пьет чай, кто болтает, кто играет в компьютерные игры. Анна Николаевна заперлась в своем кабинете с мужчиной. Вы, конечно, догадались,с кем. (И.И.Обормоткин.  Тот самый, известный в городе И.И.Обормоткин, который, баллотируясь на некий важный городской пост, сменил свою фамилию на фамилию жены, и именовался в избирательных бюллетенях И.И.Народолюбцевым.) Не подумайте, не дай Бог, ничего дурного, тем более, что у дверей кабинета снаружи в это время стоит, печально глядя в окно, муж Анны Николаевны, представительный двухметровый Толя. Вальяжный громадный Толя, большой начальник в системе городского строительства. Но для Анны Николаевны первым делом, конечно, самолеты, то бишь работа. Толе позволено будет войти в кабинет немного позднее…
…На улице – март, весна, «часовые любви»…
...................................................
…На следующий день я еду с отчетом в столицу.
...................................................
…Сегодня, когда в тополиной моей Украине у меня кроме жасмина и сирени никого близкого уже не осталось, с чувством, как выражались когда-то, неизъяснимым, вспоминаю я свои поездки в Киев, на окраине которого, в районе Святошино, среди сосен, в остатках еще не совсем вырубленного соснового леса, располагался республиканский центр медицинской статистики. Туда-то мы и представляли результаты своих трудов.
Всё видится мне знакомая с детства дорога, та самая, между прочим, дорога, где обитал когда-то Соловей-разбойник, о чем есть точное указание в одной из народных русских сказок. Та самая дорога, по которой скакал в телеге поручик Лермонтов, хоть и не осталось об этом никаких документальных свидетельств. Никаких, кроме его стихотворения, так идущего этим пейзажам, так слившегося с ними.
…Четыре часа езды на автобусе.
Неужели не проехать мне больше здесь никогда, слушая монотонное гудение мотора, глядя на длинную-длинную полосу лесов?
…Едешь и едешь, и кажется, ничего уже кроме этих лесов на земле не осталось и, внезапно, – деревенька, крашеные заборы, деревянные домики, садики, палисадники, колодцы… А то вдруг покосившаяся белая хата с соломенной крышей, из дверей которой вот-вот появится дородная тетушка Ивана Федоровича Шпоньки.
…Отчаянный блеск гибнущего августа…
…Крестьяне на велосипедах, лица крестьянок, озаренные солнцем яблоки, в блестящих цинковых ведрах, выставленные на продажу по сторонам дороги…
…И та, самая последняя моя поездка, в июне, когда неслась наша служебная «Волга» сквозь душистый коридор цветущих акаций…
…И разрывается сердце…
…А ездили мы чаще всего в Киев затем, чтобы представить туда данные о состоянии здоровья проживающего в нашей области населения и, в частности, о здоровье ликвидаторов последствий чернобыльской аварии. И если бы кто-то захотел углубиться в эти данные, он с удивлением бы заметил, что люди, числившиеся у нас ликвидаторами, умирали в среднем реже прочих смертных. Чуть-чуть. И у меня есть только одна гипотеза, объясняющая странный факт: слишком много начальства примазалось к этой, обеспечиваемой льготами, категории населения. Начальство помирать не торопится, это подтверждают все светила медицинской статистики. Все, без исключения, светила, с которыми и ты, мой терпеливый читатель, теперь немного знаком.*

*Прошу не принимать мой рассказ за документ. Факт этот  – художественный вымысел, как и многое другое в этом повествовании.

2004