Крик кролика
Весенний пух тополей носился по воздуху, забиваясь в щели и земные трещины.
В прошедшие зимы я, наконец, рассмотрела снежинки…
Я всё-таки не могла привыкнуть к плоским ростовским улицам, занесённым снегом, жгучему степному морозу, обжегшему мои лёгкие до бронхита, а в эту весну, добавилась ещё и жуткая пыльная буря, когда в полях с места на место переносились тонны чернозёма, а улицы городов были черны и сумрачны.
В Архипо-Осиповке снег обычно летел по ветру и, не долетая до земли, таял…
Мы, дети, ловили снежинки, пытаясь их рассмотреть.
Но это удавалось редко.
Своим дыханием мы согревали их раньше, чем удавалось определить очертания. И приходилось верить рисункам снежинок на открытках. Я отлично помню свою мечту этого периода детства: увидеть заснеженную землю. Мне казалось, что снег лежит в сугробах только в сказках, где водятся Снегурочки и Деды Морозы
Увидеть же слой снега, наметенного под стену, мне довелось только здесь, в Ростовской области
Удивительная южная зима только прихватывала прозрачные лужи тонким стеклом льда, а под ним продолжалась жизнь: выплывали гривастые тритоны, серебряные рыбки и хватали ртом воздух, водяные насекомые и черви шевелились и передвигались между листьями водной травы.
При первых лучах солнца всё это многократно оживало, и зелёные лягушки оглашали окрестности своим пением. При этом мы, дети, знали, в какой луже живёт какой «кряк», и какую песню он заводит. Некоторые мальчики могли повторить сложное кваканье некоторых лягушек. Мы ходили слушать специально «этого кряка», раздувавшего за ушами пузыри.
Среди наших мальчиков совершенно не было принято побивать лягушек камнями, было что-то вроде запрета на такое деяние, и этот запрет соблюдался малышнёй неукоснительно. Говорили, что «если убьёшь лягушку, то не будет дождя!»
Не то, что мы жаждали воды с неба, но ни у кого из моих друзей просто не возникало желания приносить смерть этим тихим зелёным существам. Возможно, недавняя война наложила запрет на смерть ради смерти и всё, от детей до существ, было нацелено на жизнь.
Обнаружилось, что в некоторых дуплах лесных деревьев жили-поживали совсем крохотные лягушки – с ноготок!
Они лазали по деревьям, цепляясь растопыренными пальчиками за кору, и оттуда, сверху, тихонечко сюрчали: сюрррр-сюрррр-сюррр….
Но папа строго-настрого не разрешал их ловить – ядовитые!
Гораздо позже, я узнала о японской традиции слушать сезонное пение лягушек, и мне такая традиция показалась вполне понятной.
А нам тоже нравились песни зелёных лягушек, чем-то напоминающих барахтающихся в воде голых людишек.
Если возьмешь лягушку в руку и немного её погладишь, она замирает в тепле твоих рук и смотрит на тебя прозрачными глазами. Доверчивая, толстенькая, полосочки на ней ровненькие – через глаза и вдоль туловища. А бывает, попадется толстая бородавчатая лягушка с пузиком, по которому идут красные пятна – жерлянка.
Гладишь её, гладишь, а она сюрчит, как кошка.
Если какая-то лягушка оказывалась раздавленной машиной, мы бегали рассматривать её кишки и шёпотом сравнивали увиденное со своим же опытом наблюдения за потрошением кур или кроликов, свиней и коров, со страхом осознавая, что такие же разноцветные кишки и внутри каждого из нас. Это нас всех объединяло перед лицом незнамой-неведанной смерти: и лягушек, и куриц, и кроликов, и свиней, и коров, и людей.
В детстве близкое дыхание недавно прошедшей войны требовало разговоров о мире и гармонии. Родители никогда не разговаривали о Войне, особенно мама, ребенком выходившая из окружения. Её, отличницу центральной школы Ростова, вместе с одноклассниками премировали поездкой в Прибалтику. Шло лето 1941 года. Через несколько дней пути поезд с детьми попал под бомбёжку, директор покинул детей и сдался, а дети самостоятельно пытались вернуться домой. Мама как-то рассказала, что им, пятерым красивым девочкам, отобранным офицером и посаженным в крытый парусиной грузовик, пришлось на ходу прыгать, пока одна из них ногами оттягивала толстый канат, обвязавший край парусины. Она и осталась в машине. Та девочка вернулась после войны домой живой, но даже родители её не жаловали, пока уже взрослая мама не пришла к ним в дом и не рассказала эту печальную историю.
Но нашего любопытства к внутренностям животных было не унять.
Забивали скотину «бойщики», которых нанимали за пару килограммов грудинки с салом и кучку костей. Детвора, услышав визг свиньи или мычанье коровы, немедленно бежала по звуку: наблюдать.
Интерес к смерти был настолько сильным, что нас не останавливало чувство жалости – его просто не было.
Бойщики собирали кровь из горловой вены коровы и немедленно её пили из стаканов, окрасив рты, и размазывая кровь по щекам. Один из них подмигивал детворе и жестом предлагал присоединиться к трапезе.
Смелых не оказывалось.
Но собранную кровь хозяева немедленно жарили и выносили сковородку детворе. Коричневые куски крови разбирались руками и поедались.
Потом с коровы снимали шкуру, и она переставала походить на ту Майку или Бурёнку, которая была нам знакома.
Последним лакомством были сырые коровьи глаза. Их раздавали уже в кромешных сумерках и доставались они самым терпеливым. Мы высасывали безвкусный холодец глазного яблока, давая друг другу «по чуть-чуть» и обсуждая твёрдость и несъедобность зрачка. На этом «коровьи» развлечения заканчивались.
Разве что, на другой день, можно было прийти на суп с вареной требухой и чесноком.
Но мама меня не отпускала, убеждая, что такой суп – для совсем бедных.
Но однажды я его попробовала. Потом несколько лет подряд, став совершенно взрослой женщиной, я пыталась приготовить требуху так, как помнила по своим детским ощущениям – не получалось. Купленная требуха совершенно отвратительно пахла коровьим навозом, и этот запах оказывался неистребим.
Помогла мне в этом вопросе соседка-алкоголичка, работавшая на местной бойне
Она как-то заявила, что даже в страшном сне, не возьмет в рот требуху, включая «закусь». Но согласилась приносить мне свежую.
А я ставила эксперименты, одновременно выкармливая требухой свою молодую собаку породы колли. На двадцатой требухе опыт удался: оказалось, что нужно немедленно очищать еще теплую требуху, и тогда запаха не будет вовсе. Одновременно, пролистав кулинарные книги отца, я обнаружила огромное количество блюд из требухи различных животных в качестве любимых блюд чуть ли не всех народов мира. Значит, моё «чистоплюйство» было ни чем иным, как неграмотностью в народной кулинарии. Завершив эксперимент, я с радостью рассталась с этой затеей.
Нам было гораздо интереснее, когда забивали свинью.
Свиньи не имели имен, как коровы – Майки, Бурёнки, Зорьки…
Процесса закалывания мы не видели, так как пока мы добегали на крик, свинья уже лежала бездыханная. Мы не уходили и ждали процесса осмаливания свиньи. Некоторые даже немедленно включались в помощь по обкладыванию свиньи соломой, притаскивание воды и прочей бытовой мелочи.
Потом солому поджигали, и она охватывала тушу горячим пламенем, солома быстро выгорала, распространяя запах жженного волоса и осенней травы.
А иногда включался в работу хозяин паяльной бензиновой лампы. Обычно, это был хозяин или бойщик. Он медленно осмаливал уши дочерна, с боков соскабливал щетину большим ножом, таким образом, обривая все тело огромной свиньи. Когда наступала пора свинью запарить водой и накрыть клеёнкой и одеялом, чтобы шкурка сала была мягкой, то уши и хвост отрезались, а детей приглашали посидеть на туше сверху – чтобы уплотнить сало.
Сырые хвост и уши, уже осмоленные и оскобленные, раздавались сидящим детям, и мы грызли эти хрящи, высасывая из них силы выжить.
Спустя годы, залечивая внутренний воспалительный процесс, врач выписал мне для уколов препарат, названный «Стекловидное тело», где в аннотации было написано, что это – стекловидное тело глаза крупного рогатого скота. Возможно, от такого нечастого и дикого рациона мы вовсе не болели?
Вырос ли кто-то из нас жестоким?
Уверена, что нет. Но понимание забоя скота как смерти, приводит меня к необходимости, если не отказаться от мяса вообще, то и не брезговать субпродуктами, не понимая убийства курицы ради её ножек и грудки…
Но, я думаю, что такое незамысловатое детство и определило моё бесстрастное умение препарировать животных сначала в студенческих лабораториях биофака, а потом в стенах научно-исследовательского института медицинского профиля.
Студенты, не прошедшие аналогичную школу жизни, от омерзения не могли к лягушкам даже прикоснуться!
Лягушек привозили специальные люди, умевшие их отлавливать. Известно, что лягушки живут в чистой воле и являются индикаторами здоровой экологической обстановки. Ловцы лягушек жаловались на то, что зелёных красавиц становилось всё меньше и меньше. А мы их резали и резали, заставляя снимать лапкой бумажку с кислотой, приклеенную к спине. А в НИИ, куда я устроилась работать сразу после школы, сотни белых мышей и крыс отдавали свои крошечные жизни за поиски сыворотки от чумы и холеры, сапа и мелиоидоза…
Чтобы приготовить сыворотку из крови переболевшего кролика, нужно было её высосать шприцем из бьющегося сердца. Кролик кричал. Врач, которому я ассистировала, вздыхал и сетовал: «Это нужно для науки. Это такая работа!»
Наверное, так сетовали все сотрудники концлагерей и до сих пор сетуют работники моргов и похоронных бюро.
В какой-то момент крика кролика я почувствовала собственную загрудинную боль, как будто боль кролика, исходящего предсмертным криком, перешла ко мне.
Я уволилась из НИИ.
С этого момента, как бы надорвалась оболочка детского бесчувствия, предохранявшая моё сердце, и я стала физически ощущать боль других.
И теперь, когда я смотрю в глаза оперирующему хирургу, у меня к нему постоянный не- озвученный вопрос: брат, как ты себя чувствуешь, создавая своё маленькое кладбище?
Слышишь ли ты ультразвук улетающей души пациента?
Сколько тебе нужно, чтобы со-чувствовать?
Я не употребляю кроликов в пищу и уверена, что если есть ад, то там все замученные мной животные, будут смотреть мне в глаза.
Как та лягушка.
Я не знаю, как оправдаться.