КУЧЕР.
Прошло несколько дней, а администратор, обычно отправлявшийся за пределы «Вацлавы» два-три раза в неделю, не подавал признаков выезда.
Его кучер – крестьянин из соседнего села Филицияновки, возивший на бричке администратора, утром приходил в контору, и там ожидал распоряжений хозяина.
Получив их, он отправлялся на конюшню, называл по кличкам лошадей, которых следовало запрягать. Нам же надлежало вывести из станков названных лошадей, помочь ездовому с упряжкой и подготовить корм, уложив опалку под сидение в бричке.
Из содержавшихся на ферме лошадей около десятка были годны для выезда, остальные, как уже отмечалось, были искалеченными и не годились к упряжке, а предназначались для размножения потомства.
Так что выбор лошадей ограничивался не более десятком особей. Происходило это обычно не раньше десяти утра, когда животные были напоены, накормлены и почищены.
Но ездовой не появлялся. И вдруг неожиданно на конюшню пришел Рогану, что было не раз до этого, но, как правило, в середине, чаще во второй половине дня, но не утром,
Первым заметил его ветеринар Билык и поспешил навстречу, когда тот остановился у станка, осматривая лошадь, жевавшую свежий корм. Ветеринар, улыбаясь, слегка поклонившись, произнес:
– Доброго ранку, домнули Рогану!
– Доброго… – и далее прозвучало что-то нечленораздельное плохо владевшего произношением украинских слов.
Они ходили от станка к станку, осматривая лошадей, жестами что-то объясняя друг другу. Мы тем временем были заняты уборкой навоза, погружая его на вручную продвигаемый по проезду воз, одновременно обновляя подстилку в станках.
Старик Здановский крутился между нами, иногда замечая наши недостатки, молчаливо исправлял их. В это время в конюшню вошел Репецкий, направившись в сторону администратора и ветеринара.
Он не поздоровался, из чего следовало, что они уже встречались, а теперь сошлись что-то выяснять. Подошедший стал на румынском языке что-то объяснять Рогану, а затем, повернувшись в сторону Здановского, окликнул его, маня старика к себе указательным пальцем, на что старик, втолкнув в навоз держащие в руках вилы, сняв с головы кепку, медленно подошел к ним.
– Їздового пан адміністратор прогнав, поки знайдемо другого тимчасово будеш ти.
– Дякую за повагу! Але я не можу згодитися, бо не здужаю, зовсім зістарився й до такої праці негідний… Хіба молодих мало? Якщо потрібна якась допомога, то за мною діло не зупиниться, допоможу…
Еще какое-то время они торговались со стариком и, наконец, вынудили его согласиться «на тиждень», т. е. одну неделю.
– Згодився на тиждень,– рассказывал нам старик о соглашении после ухода администратора, – вспомяну свою молодість, тих панів яких возив, ті коні, якими керував. Нема вже нікого з них на світі. Славні були роки,– и он поведал нам о себе.
Родился Здановский в крестьянской семье, отец, которого подрабатывал у помещика, позже переписавшего свою землю на имя брата, а сам с многодетной семьей переселился на Вацлаву.
Трудился на помещичьей земле. Унаследовав любовь к лошадям, после смерти отца много лет работал конюхом, затем кучером у помещика. После революции 1917 года на протяжении всего последующего довоенного времени работал конюхом, ездовым, пока не состарился.
*
* *
Из десяти обслуживаемых мной лошадей только две использовались в поездках администратора. Где и кем были присвоены клички этим лошадям, никому из нас не было известно, однако, как утверждал зоотехник, с чем соглашался ветеринар, клички животными воспринимались и даже наглядно демонстрировались.
Серая в яблоках Амазонка и золотисто-рыжей масти Качка (Утка) – так именовали кобылиц, запрягались в паре, реже – с другими лошадьми.
По утверждению тех же специалистов, лошади не достигли десятилетнего возраста и относились к потомкам породистых, какое-то время используемых в кавалерийских частях Красной армии, что подтверждалось срезом мочек их ушей, гноящимися на спине ранами, нанесенными плохими седлами, подковными засечками на белых «чулках» ног.
В конце недели на этой паре лошадей закончился срок устного соглашения администрации со стариком Здановским о временном исполнении обязанностей ездового. Он только что возвратился из поездки заместителя администратора Репецкого и принялся распрягать лошадей.
В таких случаях всем нам станочникам надлежало помогать ездовому и разводить лошадей по их местам. Старик вялыми движениями с большим усилием разгибал спину, явно недомогая от навязанного ему непосильного труда.
– Слава богу закінчилися мої муки. З мене досить, більше мене ніхто не заманить. Всю дорогу допитувався Репецький кого би я йому порадив їздовим, але я на це нічого не відповів, тільки пообіцяв поміркувати. А ти би зміг осилити?
– Ні! – не раздумывая ответил я.
– Чому? Ти би справився, а я допоможу, навчу того, чого не знаєш. Подумай.
Я увел, распряженных лошадей в конюшню, ничего не ответив старику.
Когда и кто решал, кому быть ездовым, я не знаю, подозреваю, что идею все-таки подал старик. В начале недели на конюшню пришел Репецкий и стал обходить станки, что-то высматривая, занятые чисткой лошадей мы изредка оглядывались в спину на мимо проходившего инспектора, от которого можно было ожидать любой подвох.
Он же приближался к выходу, но неожиданно остановился перед закрытыми дверями, открыв в них калитку, заглянул через проем в сторону выходящего на дорогу проезда. Видимо он ждал появления администратора, но тот запаздывал.
Оставив калитку открытой, он продолжил идти в обратном направлении и вдруг, оглянувшись на калитку, остановился – там стоял, маня его рукой, Рогану.
Они шли вдоль станков, о чем-то переговариваясь на румынском языке, остановившись у одного станка.
– Йди сюди! – позвал меня Репецкий.
Воткнув вилы в навоз, я подошел к ним.
– Пан адміністратор вирішив назначити тебе їздовим. В цьому ділі тобі допоможе Здановський. Даємо тобі два дні на навчання. Що на це скажеш?
Как всегда, выбора у меня не было. Что я мог ответить, отказаться? Каждый из них мог мне в двух словах, как говорят, коротко ответить: что бы ни моей ноги, ни духу моего на «Вацлаве» не было!
– Чого мовчиш?
Мне нечего было ответить…
К вечеру обслуживаемые мной лошади были распределены между станочниками, для чего понадобилось увеличить их число еще двумя сезонными рабочими. Наутро, мой, уже обо всем осведомленный учитель, принялся за порученное ему дело. Начал он его с упряжки лошадей, которую я должен был с его помощью осуществлять.
Не скажу, что все шло гладко, однако все же не с улицы я был взят и за время работы на конюшне познал и научился многому. Отбор лошадей сделал старик, избрав для этого самих спокойных. Сбруя была достаточно исправная из эластичной сыромятной животной кожи.
Бричка тоже оказалась исправной, хотя из-за своей давности и нескольких поколений панов, которые на ней возились, частенько ломалась. Закончив с упряжкой, мы вдвоем забрались на «козлы», несмотря на то, что там отводилось место только для одного, но тощему старику и истощенному юноше все же удалось уместиться на него.
Из конюшни высыпали все наши товарищи, заметившие пробный выезд, ведь подобного зрелища никто из них не видел. Ничего необычного и не происходило, лошади без кнута, спокойно тронули с места четырехколесную телегу, называемую бричкой, разве что смешным казалось только, что на ней можно было увидеть вместо одного ездового – двух.
Растопырив мозолистые пальцы рук, учитель держал в них вожжи, слегка всплескивая ими по спинам лошадей, от чего уши животных заострялись и, не переходя на рысь, движение ускорялось. Кнут торчал рядом, но старик к нему не прикасался, не было в этом необходимости.
Так спокойно мы проехал почти до лесополосы, ограничивающей земли «Вацлавы» от соседних земель, а затем развернулись в обратном направлении, вот тогда Здановский рывком выхватил кнут и, взмахнув над головой, хлестанул лошадей, от чего те вздыбились, вожжи вытянулись струной, колеса брички завертелись и мы помчались...
Произошло что-то невероятное: постромки на лошадях вовсе не натянулись, а провисли. Раздираемые удилами рты лошадей развернули их головы в противоположные стороны, наш поезд принял лихаческий вид, а энергия движения исходила вовсе не естественным, а другим путем.
Старик, откинувшись всем туловищем назад и упершись ногами в опору «козла», вытянутыми руками, что было силы, посредством вожжей принимал на себя всю силу энергии, которая невидимым путем передавалась на колеса брички, от чего они все быстрее вертелись.
Наконец, по всей видимости, руки старика устали, и он опустил их, от чего повисли вожжи.
– Досить! Ну, досить вам,– уткнув на свое место кнут, успокоительно и еще что-то шептал старик. Лошади, выпрямив головы, перешли на шаг.
– Отак хлопче, бачив, як це все робиться? – и, разминая старческие руки продолжил,– ніколи марно не понукай коня батогом, а роби це ласкавим словом, тим більш коли для двох коней цей тарантас, майже пухова подушка…
Мы еще долго кружились полевыми дорогами по окружающей «Вацлаву» местности, поили лошадей в небольшом ручье, затем без передышки «согревали» животных, а когда они, по определению старика, достигали этого, кормили припасенным овсом или, разнуздав, позволяли им пощипать растущую у дороги зелень.
Здановский поделился со мной своим скромным «обедом» – краюшкой подового хлеба, кусочком свиного сала с зубчиком чеснока. Закончился первый учебный день уже на усадьбе «Вацлавы», куда мы вернулись в конце светового дня. На второй день урока уже не последовало.
С утра приступили к упряжке лошадей, короткие наставления учителя, а затем первая поездка с администратором на Боровское отделение. Лошади в упряжке были другими, несколько погорячее, но они, перейдя на рысь, вскоре охладели.
Я не оглядывался на сидевшего позади меня Рогану, смотревшего мне в спину, но ощущал его пронзительный взгляд и внимательное наблюдение за моими движениями, ведь кто-кто, а он не понаслышке считал себя знатоком коневодства.
В неуверенности успешным исполнением своего назначения я ошибся: все прошло, без каких либо осложнений, мы вскоре оказались на месте и были встречены коллегой и другом Рогану, администратором Боровского отделения, который распорядился определить место лошадям в конюшне, мне – ночлегом в бараке с харчами в «столовке».
*
* *
Первым покинул «Вацлаву» Афанасий Зинин. Нам, то есть Саше Мишанину, мне и другим Афанасий не говорил о том, что собирается куда-то уйти. Мы были осведомлены о том, что еще летом Афанасий познакомился с сезонно работавшей на «Вацлаве» девушкой из села Вилы Яругские, что были где-то юго-западнее «Вацлавы».
Лишь после его ухода пошли разговоры о том, что мол, «пленного» увела к себе в село эта девушка. Через какое-то время женился Саша, став «примаком» у родителей своей избранницы – сезонно рабочей Моевской девушки.
Однако он продолжал работать на конюшне на правах штатного рабочего, ежедневно вечером уходил, а утром приходил из окраины села Моевка, где он после женитьбы жил.
Теперь из пяти «пленных» первоначальных обитателем барака остался я в одиночестве. Правда, иногда в нем ночевал Саша, и другие станочники из окружающих сел, работавшие на конюшне. В большей части рабочих дней недели мне приходилось ночевать в других местах, куда я отвозил Рогану к его коллегам и друзьям.
Чаще всего это было Боровское отделение, где администратором был его друг, а их общим другом – комендант жандармского пикета села Боровки. Реже отвозил Рогану по аналогичным Вацлаве отделениям сахарных заводов Черневецкого, Могилев-Подольского и Ямпольского районов, навещали несколько раз какого-то администратора хозяйства вблизи села Антоновки Томашпольского района.
Несколько раз Рогану навещал своего друга коменданта Бабчинецкого жандармского пикета. Частыми визитами Рогану навещал своего друга – директора моевского сахарного завода, однако в редких случаях мне приходилось там ночевать, так как Рогану гостил здесь несколько дней, а меня он отправлял на «Вацлаву», куда сам возвращался на конном выезде друга.
Были однодневные поездки в город Ямполь, местечки: Черневцы, Дзыговку и другие, в которых существовали еврейские гетто. В однодневных, коротких по времени поездках к кому-то в село Моевку приходилось возить Репецкого.
К тому времени у него появилась сожительница, ранее упоминаемая мной Катя, младшая сестра Марии – моевских девушек, которые нас приглашали на вечерки, а мать их выставила за двери, как вшивых женихов…
Подробностей о том, как Катя оказалась в объятиях Репецкого, я не знаю, надеялся, что рано или позже дойдет ее очередь навестить маму и сестер, вот при такой поездке и расспрошу Катю обо всем, но такой случай не представился мне. Иногда на окраину села Моевка навещать родителей и своего сынишку Эдика отвозил я сожительницу Рогану – Франю Ольхович.
Излюбленным местом сборищ местной верхушки жандармских и гражданских румынских оккупационных администраций был Моевский сахарный завод. Здесь было все необходимое: соответствующие помещения для застолья, отдыха и ночлега, материальная база и средства.
В прохладные летне-осенние вечера 1943-го можно было видеть на аллеях шикарного парка, вытянувшегося вдоль левого берега пруда протекающей здесь речки Бушанка, гуляющих из числа гостей. По пруду на лодках уединившиеся пары любовались не столько окружающей их природой, сколько сами собой.
Словно мирное время окружало их, и не было уже слышно доносившегося с востока артиллерийского раската приближающегося фронта. Но никто из них в такие дни не прислушивался к тому, что происходило вокруг них. И вдруг все оборвалось – веселое сборище превратилось в панихиду, а в последующее время в траурные поминки.
Из-за давности стерлись в памяти подробности этого случая, потому, что как всегда в трагических случаях, причиной было коллективное пьянство. Затейник и организатор веселий директор моевского завода боярского происхождения румынский офицер в гражданском платье, очевидно, переборщил себя алкоголем до беспамятства.
С отцовской любовью, играя с малолетним сыном, снял со стенки висевшее на ней охотничье ружье и направил его на малыша! Как он объяснял позже, пытался этим движением вызвать у ребенка ответную реакцию, но не помнит, как нажал на спусковой крючок!
По каким причинам в ружье оставалась заряженный охотничьей картечью заряд и другое разбирательство, если оно вообще состоялось, не проникло за пределы определенного круга. Похороны малыша состоялись в траурной обстановке, а местом захоронения была избрана одна из аллей парка.
Впоследствии на могиле ребенка была возведена небольшая часовня, где в оставшееся короткое время до изгнания румынских оккупантов – до середины марта 1944 года, собирались на поминки некоторые участники кутежей, а чаще всего можно было видеть одиноко скорбящую мать малыша.
Не знаю, как отнеслись к этому захоронению советские власти после освобождения, перенесли его на кладбище или только снесли часовню…