Как смогу попрощаться с тобой?

Деревья медленно и с достоинством роняли золотые листья на мраморные ступени, к подножию статуи Поэзии. Поэзия, прекрасная мраморная женщина в хитоне, увенчанная лавровым венком, держала в поднятых руках Лиру, на струнах которой сияло в золотых лучах осеннего солнца человеческое сердце.
Здание Академии возвышалось на холме подобно античному храму, тем более что и выполнено оно было в одном из величественных стилей Греции и напоминало афинский Акрополь. Казалось, стоит обернуться назад, и увидишь бескрайнее голубое море, услышишь, как оно тихим шепотом читает гекзаметры прибрежному песку, и в восторге воскликнешь: «Таласса!»  Конечно, никакого моря здесь не было, но удаленность этого места от города с его шумными магистралями погружала его в другой океан – воздушный.
Свежий осенний ветерок приятно холодил щеки, и Ирина поплотнее запахнула на шее легкий сиреневый шарф. Она пришла, похоже, слишком рано: не слышно было голосов, никто не прогуливался, вдохновенно жестикулируя, по парку, под сенью быстро терявших листву лип. Девушка поднялась по широким мраморным ступеням, но перед дверями остановилась и поймала себя на том, что поворачивается полюбоваться открывающимся видом – это уже стало для нее своего рода ритуалом.
Вид был прекрасен. Вдали рассеивалась утренняя дымка, словно кто-то нетерпеливо протирал запотевшее стекло, и проступали силуэты изящных зданий, виадуки скоростных шоссе, высокие шпили аэровокзалов и огромный сияющий серебром купол Всеобщего Храма. Город был по-античному гармоничен и совершенен, пропитан поэзией современности. Покинув его утром, Ирина каждый вечер возвращалась обратно, хотя путь в один конец занимал у нее около часа. Проще было бы жить неподалеку от Академии, в двух симметрично обрамлявших широкую липовую аллею зданиях, где предлагались квартиры профессорам, лекторам и поэтам, но девушка предпочитала шумную городскую жизнь тихой отрешенности Академического Холма.   
Ирина повернулась и вошла в Атриум. На нее повеяло ароматным теплом: работали кондиционеры, спрятанные за тяжелыми ткаными занавесями, и от движения воздуха легко шуршали жесткие листья пальм. Девушка вздохнула – никаких шансов встретить Иллариона. Это тоже было ритуалом, «суеверием», как сказали бы предки – если первым человеком, которого она встретит утром в Академии, будет Илларион Серебров, то день сложится радостно. Тишайший внутренний голос робко пытался пояснить, что вся эта радость возникала уже просто оттого, что она слышала бархатный голос, которым он произносил свое приветствие, видела его задумчивую улыбку. В темных глазах молодого человека всегда таилась некая отрешенность, а порой мелькала легкая грусть. Такими же были и его стихи – задумчивыми, немного печальными и неземными. Девушки, слушая их, чувствовали, как на глазах выступают слезы.
В аудиторию, где должна состояться лекция, идти было рано. Ирина поднялась на второй этаж и, минуя Главный Зал, прошла в Библиотеку. В высокие окна лился солнечный свет, и застывшие на полках фолианты неодобрительно взирали на того, кто решил извлечь одного из них из уютной темной ячейки. Ирина села за свой любимый столик, открыла электронный ящик-библиотекарь и, быстро постучав по клавишам, выбила: «Журнал по литературе, наукам и библиографии» за 1913 год, под редакцией М.О. Вольфа». Длинная лента транспортера тихо загудела, вдалеке щелкнула дверца ячейки, и к Ирине тихо поплыл старый журнал двухвековой давности. Осторожно взяв его в руки, Ирина нашла то, что хотела – анкету «Интересуется ли наша публика новейшей русской поэзией?» К предстоящему семинару девушка готовила доклад о русской поэзии начала двадцатого века.
«Интересно, что из 3429 опрошенных поэзией не интересуется 81 человек, но современную им русскую поэзию не признает гораздо больше – собственно, почти все, кроме шестисот человек, - считая ее оторванной от реальной жизни, напыщенной и уродливой. И при этом наиболее выдающимися поэтами опрошенные признали Бальмонта, Якубовича и Фофанова! Бальмонт – еще куда ни шло, но никакого Якубовича я вовсе не знаю, а про Фофанова, возможно, и слышала, но никогда не читала ни одного его стихотворения. А вот любимого мною Гумилева словно вообще не существует, его не упомянул ни один человек».
Ирина, быстро водя серебряным карандашиком по экрану записной книжки, написала вывод: «Читатели начала двадцатого века увлекались скорее модными, чем действительно талантливыми стихами. То обстоятельство, что среди анкетируемых было много простых людей, отразилось на отрицательном отношении к футуристам и модернистам. Многие поэты обнаруживают незнание теории поэзии и не могут в должной мере проявить свои дарования, коверкая русский язык, демонстрируя узость общекультурного кругозора и неразвитый вкус».
За спиной Ирины раздались легкие шаги, повеяло ароматом «Утренней звезды». Так появлялась только ее лучшая подруга Нина Этуаль. Положив узкие ладони Ирине на плечи, Нина, не здороваясь, зашептала ей в ухо:
 - Сегодня вечером в Римском Зале будет читать свои стихи Илларион. Пойдем?
-  Ты же знаешь, что у нас вечером занятие по японским  танцам, - так же шепотом и тоже не здороваясь отвечала Ирина.
- Мы успеем, чтения начнутся позднее.
- Тогда я не попаду на последний аэробус.
- Не беда, переночуешь у меня.
  Ирина без колебаний согласилась – что могло сравниться с удовольствием слышать бархатный голос Иллариона, декламирующего чарующие стихи!
- Вот и чудесно, - обрадовалась Нина. – Пойдем в аудиторию, сейчас начнется семинар, Вольский уже приехал. Ты, кажется, сегодня выступаешь с докладом?
Профессора Илью Вольского в Академии уважали и побаивались. Этот представительный мужчина с белокурой бородой и какими-то русалочьими глазами обожествлял поэзию и требовал от всех безусловного перед нею преклонения и превосходного знания всех ее тонкостей. Одна неверно сказанная студентом фраза могла на целый день ввергнуть профессора в состояние трагической подавленности.
Подруги легко сбежали по лестнице, раскланиваясь с многочисленными коллегами, уже заполнившими залы и коридоры. На плечах всех девушек легкими сиреневыми облачками лежали прозрачные шарфики, а у молодых людей на шее топорщились сиреневые галстуки – так студенты Академии обозначали свою принадлежность к этому учебному заведению.
   Ирина на минуту остановилась перед расписанием:
- Сейчас история русской поэзии, потом теория стихосложения, греческий язык и мифология. День обещает быть интересным.
 В аудитории к подругам сразу подошел, прихрамывая, их однокурсник, темноволосый, темноглазый и некрасивый Азат, пишущий стихи под вычурным псевдонимом «Ланселот Озерный», хотя все друзья в глаза и за глаза звали его Тамерланом.
- Мне сегодня снился страшный сон, - угрюмо поведал он девушкам, – о том, что я расстроил Вольского, и тот от расстройства обратился в белую сову и вылетел в окно. Дубровина, выручайте! Читайте свой доклад как можно дольше и медленнее, тогда я не успею прочесть свой.
- Тамерланчик, вы, такой умный и смелый, прячетесь за женскую спину, нехорошо, - укоризненно проворковала Нина, но Ирина согласно кивнула Азату – мол, постараюсь. Бедный Тамерлан просветлел лицом и занял место в последнем ряду. Через минуту в коридоре раздалось характерное постукивание, и в аудиторию вошел Вольский со своей неизменной тростью, ручка которой была вырезана в виде головы волка, всегда напоминавшего Ирине скандинавского волка Фенрира с огненным языком.
 Прислонив «Фенрира» к столу, Вольский жестом попросил вставших при его появлении студентов сесть и подошел к окну, за которым резвящееся солнце пробовало обнять сразу все березки, разбежавшиеся по склону холма.
 - Серебряный век, - начал профессор безо всякого вступления, восторженно глядя в окно, -  научил поэзию поклоняться солнцу. Оно уже не просто звезда, светило, как в стихах поэтов века девятнадцатого, оно – символ: символ Бога, Жизни, Природы, Любви, Будущего, Прекрасного, самой Поэзии. Когда я говорю об этом, студенты сразу вспоминают блистательного Бальмонта, его «Будем как солнце», и сегодня, вероятно, обязательно расскажут об этом, но сперва мне бы хотелось представить вам другого поэта.
Вольский подошел к кабинке времени и набрал код. Тихо зазвенел звонок, дверца открылась, и в аудиторию, щурясь, вошел странный человек – длиннорукий, нескладный, в длинном сюртуке, с нелепым черным атласным бантом под отложным воротником. Он обвел всех светло-голубыми глазами, глядящими на всех и ни на кого и вдруг радостно улыбнулся, увидев Вольского.
- Ах, друг мой, это вы? Вы хотели говорить о солнце? Как это замечательно – Вольский – о Солнце. Воля и Солнце – это прекрасно!  Это промысел, про-мысел, введение мысли в предмет, оживление, одушевление предмета! Одушевление Солнца!   
Он говорил страстно, останавливаясь, подыскивая слова и играя ими, строя из них ему одному ведомую конструкцию, счастливо улыбаясь, когда  казалось, что нужное слово найдено.
- Я Константину  Бальмонту посвятил стихотворение «Солнце», помните?

Солнцем сердце зажжено.
Солнце - к вечному стремительность.
Солнце - вечное окно
в золотую ослепительность.

В сердце бедном много зла
сожжено и перемолото.
Наши души - зеркала,
отражающие золото.

Учитесь отражать золото Солнца, дети мои, от-ражать его, по-ражать им. Оно тоже разит нас -  солнечными стрелами. Меня тоже разило солнце, по-разило еще в детстве. Золотое детство, золотые локоны, словно у девочки, золоченый обруч, который я подгонял золоченой палочкой! Я бы мог взять псевдоним «Золотой», а не «Белый», но белый цвет — слияние, все цвета сразу, божественный цвет, символ воплощения, полнота бытия. В белом цвете все цвета живут, а в черном – умирают!
Что-то знакомое почудилось Ирине уже в первых ритмичных перепевах речи незнакомца, в непрерывных поисках слова, в восторженности и отстраненности, и вот он сам назвал свое литературное имя. Это был поэт-символист Андрей Белый. Ирина затаила дыхание, а Белый все говорил и говорил, словно завораживая своих слушателей.    
- Но золото Солнца – это еще и золото власти, Золотое Руно, символ обладания тайнами природы, их могуществом, укрощение жизни и смерти. Золото жизни может обернуться золотом царя Мидаса – и убить. Жизнь – может убить! Любовь – может убить!  И тогда:

Дети солнца, вновь холод бесстрастья!
Закатилось оно -
золотое, старинное счастье -
золотое руно!
Нет сиянья червонца.
Меркнут светочи дня.
Но везде вместо солнца
ослепительный пурпур огня.
 
    Стареющий поэт печально опустил голову, словно мучительно что-то вспоминая.
- Вольский, Вольский, - тихо сказал он, - на волю – и за Золотым Руном, за счастьем, на край света. Но у света нет края – он бескраен, бессмертен. Мне он не нужен. Мне нужна Россия - большой луг, зеленый, пестреющий цветами. Прощайте, Вольский, прощайте, я больше ничего не знаю о Солнце.

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,—
А жизнь прожить не сумел

Белый тихо потянул на себя дверь кабины времени и вошел в нее так, словно всходил по сходням «Арго», отправляясь за своим Золотым Руном. Профессор Вольский закрыл за ним дверь, дождался, пока тихо звякнет звонок, и сказал:
- Кто?
- Андрей Белый! – восторженно выдохнула Нина Этуаль.
 Ирина молчала. Она чувствовала, что просто не сможет сейчас встать и начать свой доклад, который будет звучать так банально после блестящей импровизации ушедшего поэта.
- Дубровина, - обратился к ней профессор, - мы готовы выслушать вас.
 С заднего ряда жег спину тревожный взгляд Ланселота-Тамерлана, выжидающе смотрел профессор, которого никак нельзя было огорчить, и Ирина, решившись, открыла свою записную книжку.

Занятия по японскому танцу подходили к концу. Девушки в ярких шелковых кимоно  напоминали больших утомлённых бабочек, а преподавательница, маленькая Окику, живо порхала вокруг своих учениц, поправляла руки, державшие веера, тонким белым пальчиком увеличивала или уменьшала наклон головы, объясняя что-то девушкам звонким голоском на довольно правильном русском языке. Сам по себе звучал сямисэн, стоящий в углу зала, наигрывая причудливые экзотичные мелодии. С лакированных ширм смотрели на девушек грациозные журавли, лукавые обезьянки и театрально-свирепые тигры.
  - Урок окончен, благодарю вас, - наконец, объявила Окику-сан. – В следующий раз начнём разучивать танец с барабанчиками.
 Ирина никак не могла привыкнуть к тому, что учительница после урока с поклоном благодарит своих учениц, и хотя они в ответ тоже низко склонялись, стараясь прямо держать спину, у неё оставалось какое-то чувство несправедливости. Окику ловко подобрала подол своего вышитого хризантемами кимоно и засеменила к столику, на котором стояла крошечная чашечка с остывшим чаем.
  Девушки торопливо переодевались – до выступления Иллариона осталось совсем мало времени. Вдруг сямисэн, который Окику не успела отключить, заиграл мелодию, совсем не похожую на танцевальные. Звучало в ней какое-то варварское достоинство, непривычная, дикая красота.  Ирина замерла, прислушиваясь, хотя Нина торопила, тянула за рукав.
- Окику-сан, что это за музыка?
- Это «Гимн богине Аматэрасу». Аматэрасу-о-миками – «великая священная богиня, сияющая на небе», прародительница японских императоров.
-В Японии есть богиня Солнца? Как необычно! На занятиях по мифологии нам рассказывали, что божества Солнца – обычно мужского рода. Она – ваше главное божество?
- Нет, у нас все ками почитаются одинаково. Аматэрасу сама ухаживает за своими полями, устраивает празднество «первого риса». Я помню, как ещё совсем девочкой побывала на  Каннамэ-сай, празднике урожая риса, в святилище Найку, где когда-то слышали голос Аматэрасу. Я видела её зеркало, все правильно отражающее и олицетворяющее честность. Отдавая это зеркало своему внуку, первому японскому императору, Аматэрасу велела: «Думай об этом зеркале так, как могу думать о нем только я одна, береги его и почитай вечно». Поэтому императоры поклоняются этому зеркалу, считая, что в нем обитает сама Аматэрасу. Я знаю, вы тоже поклоняетесь Солнцу, но оно у вас – главное божество.
- И притом единственное, - сказала Ирина.
- Это не совсем правильно: другие ками могут разгневаться.
- Не разгневаются, у нас их просто нет.
– Ирина, сумасшедшая, опоздаем ведь! – уже в голос взмолилась Нина, и её слова прозвучали неожиданно громко: сямисэн в этот миг замолчал. Богиня Аматерасу отпускала девушек. Быстро поклонившись улыбающейся Окику-сан, они выскочили из зала и бросились вниз по лестнице.
  Римский зал уже наполнился слушателями. Они сидели на длинных мраморных скамьях, переговаривались вполголоса, словно стесняясь мраморных бюстов презрительно вскинувших подбородки цезарей и полководцев, разглядывали развешенные по стенам «руины» Юбера Робера. Нина и Ирина устроились на одной скамье с толстенькой Лилечкой, пламенной поклонницей Иллариона, которая нервно расправляла и складывала носовой платок.
- Рыдать собирается, - насмешливо шепнула подруге Нина.
  Ирина сочувствовала бедной Лилечке, зная, как можно страдать от невнимания избалованного поклонницами поэта, хотя и не понимала, зачем так открыто выражать свои страдания. Девушка вставила пишущую пластину в видеокамеру – бархатный пластинодержатель пополнится новой записью, и Ирина в любой момент сможет нажать кнопку и заново насладиться сегодняшним вечером. Вот тогда, оставшись наедине с собой, можно будет и всплакнуть…
  Ответственный за чтения Тамерлан нажал на небольшой панели, сбоку от бюста Марка Аврелия, кнопку с надписью «Летний вечер», и зала наполнилась шелестом листьев, журчанием фонтана, трелями соловья и ароматом цветущих роз. Неслышными шагами, театрально запахивая на груди фиолетовый плащ, появился Илларион Серебров. Свет стал розовым, на потолке замерцали первые звезды. Илларион посмотрел на них долгим печальным взглядом и начал:

Когда же сумерки пришли,
И в синеве простёрлись дали,
А звезды над лицом Земли,
Как бы ожив, затрепетали,-
Я в утомлённом забытьи
Предался ясному покою,
И поспешили снизойти
Ко мне видения толпою[ Стихи А.Чижевского].
 
  Словно ища снизошедшие к нему видения, Илларион обвёл слушателей взглядом, в котором уже заранее теплилась слеза. Скользнув по замершим в восторге  лицам поклонниц, его взгляд вдруг неожиданно утратил равнодушие – поэт увидел Ирину, которую в поэтическом восторге вдруг представил итальянской мадонной: большие тёмные глаза, коса, короной уложенная вокруг головы, правильные черты лица. Тон его голоса стал упоительно-нежным:

Смотрю: Арно струит былые времена,
Все тот же Сириус
Огонь свой плещет в водах,
И шагом медленным
Вдоль берега
Ступает Беатриче:
Уходит в ночь
Любви бессмертный призрак.
Ей путь указывают
Травы и цветы,
И целый мир –
От сумрачных теней
Тускнеющей Земли
До самых ярких звёзд
Звучит ей музыкой
Божественной канцоны[ Стихи А.Чижевского]. 
 
  Рядом раздались всхлипывания: уткнувшись в свой платок, рыдала толстушка Лилечка, на которую холодно и укоризненно смотрел мраморный Апулей.
  Когда утомленный Илларион бессильно уронил голову на грудь, изображая полное изнеможение, поклонницы, поняв, что чтения окончены, толпой окружили сразу пришедшего в себя и встрепенувшегося поэта, изливая свои восторги и расточая комплименты. Ирина потянула Нину к выходу – ей не хотелось быть одной из многих, не хотелось кричать рассчитанные на эффект и на посторонние уши слова похвалы. Вот если бы шепнуть, как замирает сердце от его меланхолических и проникновенных строк… Нина без слов поняла подругу, и девушки медленно спустились в Атриум.
- Ко мне? – спросила Нина.
- К тебе.   
  На улице их сердито освистал холодный ветер, только что бросивший кленовый лист, словно перчатку, к подножию статуи Поэзии. Какой контраст с тихим летним вечером, только что дарившим им печальные стихи Иллариона! Фонари освещали длинную аллею, ведущую к «Дому поэтов», и бледная осенняя луна притворялась одним из них, словно боясь напомнить двум озябшим девушкам о своём  существовании. Фонтан, распрощавшийся с водой до лучших, более тёплых, дней, угрюмо молчал; притих в глубине аллеи и опустевший летний театр, где ещё недавно девушки участвовали в постановке  галантной фантазии в стиле Мариво. 
 Нина занимала в «Доме поэтов» две небольшие комнаты на втором этаже. Она легко прикоснулась пальцем к фотоэлементу, и дверь откатилась в сторону, открыв вход в уютное жилище, так непохожее на все другие. Нина обожала русскую старину, и её комнаты, утратив строгую красоту и функциональность, так любимую современным дизайном, утопали в кружевах и атласе. «Дворянское гнёздышко», - ласково говорила девушка о своей квартирке. На камине (при нынешней-то совершенной отопительной системе!) стояли несколько фарфоровых безделушек и портреты родителей Нины, выполненные в старинной манере. Стоило девушкам войти в комнату, как в камине затеплился огонь, к пламени которого они протянули озябшие руки. Ирина со смехом вспомнила, как галантный Серж Талантов, виртуоз  гитары и автор многочисленных романсов, надрывно пел:

Я нагряну в гости к Нине:
При пылающем камине
Тихо посидим вдвоём
И романсы попоём.

- Завтра занятия по культурному колориту, - вздохнув, сказала Нина. – Талантов звал с ним в Венецию, изучать песни гондольеров. Не знаю, согласиться или нет? В прошлый раз, когда мы записывали фольклор в Трансильвании, он развлекался тем, что стращал меня вампирами.
- В Венеции вампиров нет, - рассеянно сказала Ирина, думая о том, что Илларион никогда не пригласит её с собой в другую эпоху, пожелав служить ей защитой при каких-нибудь неожиданностях. Куда же ей самой завтра податься? Она давно хотела побывать в Древней Руси, лучше всего во времена татарского нашествия: немногие осмеливались туда отправиться для изучения трагических русских песен о разорении городов и сел, о татарском полоне.
- Отправлюсь в древнюю Рязань, - сказала она Нине.
- Ирушка, у тебя депрессия после стихов Иллариона, - решительно сказала подружка. Она  заварила любимый обеими чай с жасмином  и зажгла ароматическую свечку. – Туда нельзя отправляться одной, возьми с собой кого-нибудь.
- Иллариона? – и Ирина горько усмехнулась.
- Тебе он очень нравится? – тихо спросила Нина.
- Иногда очень, а иногда кажется, что была бы счастлива никогда его не встречать.
- Это его стихи так действуют, - сказала Нина. – Ты не грусти.
- Думаешь, зареву, как Лилечка? Нет, мне хватает и того, что мы встречаемся утром на лестнице и здороваемся, словно добрые знакомые. Давай пить чай.
  Вот чай выпит, все разговоры переговорены. Ирина переоделась в атласный халатик, заботливо приготовленный Ниной, и забралась под мягкое пышное одеяло. Нина задёрнула кисейный полог и погасила свет. В окно, словно Баба-Яга, заглядывала сморщенная луна, и её старческое лицо обрамляли седые космы облаков.
- Спокойной ночи, Нина.
- Сладких снов тебе, Ирушка.

 Студенты выстроились в очередь перед «ККК» - кабинетом культурного колорита. По одному или по двое входили они в небольшую полутемную комнатку, одну стену которой занимал экран. Ассистент Володя Непомнящий  записывал место назначения и отправлял будущего «колоритчика» в каморку к Никандре Сергеевне за костюмом и аксессуарами. Никандра заботливо интересовалась: «Куда?»; соображала, наморщив лоб; не заглядывая в каталог, привычно набирала инвентарный номер и вынимала из поднявшегося из хранилища ящика соответствующее эпохе и стране одеяние. Студент одевался, Никандра Сергеевна придирчиво его осматривала – все ли соответствует исторической правде? – и, дав несколько советов насчёт тонкостей поведения (Никандра знала все!), снова отправляла к Володе. Тот надевал студенту на шею пульт управления, тщательно прятал его под одежду и грозно указывал перстом на висевшую на стене табличку, которая гласила: «Запрещается категорически: тем или иным образом  вмешиваться в ход событий в прошлом; появляться в одном и том же месте раньше предыдущих посещений».
В основном студенты путешествовали «за колоритом» вдвоём или втроём – в одиночку было опасно, а толпой – глупо. Вот и сегодня все уже в очереди разбились на парочки. Ирина заметила Нину и Сержа Талантова, обговаривающих путешествие в Венецию, Тамерлана, держащего за руку девушку с восточной внешностью – наверно, отправляются куда-нибудь на Восток.
-  Ирина, почему одна? - окликнула  Нина подругу.
- Я, Ниночка, недалеко, в прошлый век, - солгала Ирина, - там неопасно, а мне хочется побыть одной.
- Тогда иди перед нами, - сказала Нина, - что тебе тут скучать.
- Спасибо, - отозвалась Ирина и быстро, пока никто не возмутился, вошла в «ККК».
  Володя критически посмотрел на неё:
- Почему одна?
- Моя тема больше никого не заинтересовала.
- Куда собираешься?
- Володя, мне бы в Рязань перед нападением Батыя, но не в сам город, а куда-нибудь в лес или поле поблизости.
- Отправлю, если пообещаешь в город не ходить – опасно.
- Обещаю, - честно сказала девушка, ей и самой не хотелось рисковать.
- Иди к Никандре Сергеевне.
  Никандра соображала, наморщив лоб.
- Не могу припомнить, какое там сейчас время года, - призналась она.
- «И взяли град Рязань в двадцать первый день декабря», - процитировала Ирина летопись. – Но я попаду туда раньше на месяц-другой.
- Тогда ясно, - деловито сказала Никандра, ловко выстучала код и через минуту вручила Ирине ящик. Девушка оделась – полушубок, перевязанный кушаком, на голове платок, на ногах странные кожаные сапожки.
- Волосы все под платок подбери, - со знанием дела посоветовала Никандра Сергеевна, одобрительно оглядев Ирину. – Ну, с Богом, как говорили на Руси. 
  Ирина заправила под полушубок пульт управления, надетый ей на шею Володей, и стала ждать. Ассистент поколдовал над рукоятками и кнопочками, и вот на экране мглисто высветился окружённый крепостными стенами старинный город.
- Портал! - крикнул Володя, и Ирина шагнула прямо в распахнувшуюся перед ней даль.
 
   Мгла не рассеялась, но видно было, что это последние мороки уходящей ночи, что близок рассвет, но не яркий и солнечный, а по-осеннему тусклый и серый. Совсем рядом зашелестели камыши, и Ирина замерла – кто-то шёл!
- Скоро рассвет, боярин, а ты так и не вздремнул, - пророкотал густой бас.
- Нет сна мне, друже, - отвечал чистый строгий голос, в котором слышалась суровая печаль. – И не будет сна, пока до Чернигова не доберёмся.
- Небось княжич-то Ингварь сна не лишился, - продолжал бас.
- Молод ещё княжич, пусть отдохнёт.
Судя по шелесту камышей, шаги удалялись. Ирина тихо направилась в ту же сторону, нащупывая ногой дорогу – почва оказалась болотистой.  Скоро сквозь редеющую мглу проступило неясное жёлтое пятно. Девушка догадалась, что это костёр. Те двое, за которыми она шла, видно, устроились у огня. Ирина натолкнулась на какое-то дерево и остановилась – подходить ближе было небезопасно. Это русские, не татары – уже спокойнее, но на всякий случай надо было ещё выждать. 
Постепенно сквозь туман стали проступать тёмные силуэты деревьев и фигуры сидящих у костра мужчин. Вдруг с ветки дерева, под которым стояла Ирина, сорвалась какая-то птица, чиркнув крылом у самой щеки девушки. Ирина невольно вскрикнула и тут же зажала в испуге рот рукой  - но было поздно. Сидевший у костра человек быстро поднялся и пошёл в её сторону. Девушка решила, что прятаться или бежать будет глупо, и смело вышла из-за дерева.  Бородатый мужик в изумлении остановился:
- Девица! Что ты, голубка, ночью в лесу делаешь?
- Какая же ночь, дяденька? Утро уже совсем, - удачно подражая необычному говору мужика, сказала Ирина первое, что пришло в голову. – Корову ищу: повела на луг да потеряла её в этаком-то тумане.
 В голове у девушки при этом роились мысли: « Что я говорю? Какая корова? А вдруг тут и лугов-то рядом нет, один лес? И все ли слова я правильно выговариваю? Не нужны ли какие диалектизмы?» Но, видимо, ничто в её речи не удивило бородатого мужика, потому что он успокаивающе пробасил:
- Скоро уж развиднеется, и найдётся твоя корова. Присядь пока у нашего костра, погрейся.
  Ирине ничего не оставалось, как принять приглашение. Вслед за бородатым она подошла к костру. Огонь казался единственной реальностью в туманно-зыбком мире, огонь – да еще озарённое им задумчивое лицо мужчины. Лицо благородное, с правильными чертами, нос  с небольшой горбинкой, но самое удивительное – синие глаза такого оттенка, какой приобретала вода у побережья Делоса в ветреные дни, становясь прозрачно-бирюзовой. Огонь рубиново рдел на переплетениях кольчужных колец, золотил волосы и щеки незнакомца, и тот показался девушке воином со старинной русской иконы, сияющей сусальным золотом – этакий Стратилат или Тирон.
- Боярин, тут девица корову ищет, позволь ей у огня погреться, - нерешительно сказал бородатый, видимо, жалея, что прерывает его размышления.
- Добро пожаловать к костру, - рассеянно сказал воин и взглянул на девушку. В костре что-то звонко щёлкнуло и рассыпалось каскадом искр – и что-то вспыхнуло в душе Ирины, потрясённой строгостью и одновременно нежностью этого взгляда. Незнакомец тоже, казалось, не мог отвести глаз от девичьего лица.
- Кто вы? – тихо спросила Ирина, забыв обо всем.
- Не признала? – вмешался бородатый. - Боярин Евпатий, воевода рязанский,  гонец к князю Михаилу Всеволодовичу в Чернигов.
 «Боярин, - удивилась про себя Ирина, - а я-то думала, что боярин должен быть старым, важным, в длинной шубе и островерхой шапке».
- Как твоё имя, девица? – спросил боярин Евпатий. 
- Ирина.
- Красивое греческое имя, - задумчиво сказал воин. – Ты чья? На рязанскую не похожа. 
- Я к брату приехала, из… Воронежа, - ответила девушка и наклонилась к огню, чтобы воин не смог ничего прочесть на её лице.
- Небось, от татар окаянных спасалась? – участливо спросил бородатый.
- От них.
- Попала ты, голубушка, из огня да в полымя. 
- Слышала я, татары теперь на Рязань собираются?   
- Собираются, проклятые, - потемнев лицом,  ответил воин.
- Вот и едем мы за помогой к князю Черниговскому, - опять вмешался бородатый, недовольный, что так мало уважения выказывает боярину эта неизвестно откуда взявшаяся девчонка. – Сам князь Юрий Рязанский нас отрядил, в помощь молодому княжичу Ингварю, племяннику своему. Вон он, спит поодаль. Сказал князь ему: «Во всем опирайся на воеводу нашего».
   Ирина взглянула туда, куда показывал бородатый, и увидела молодого княжича, почти мальчика, который крепко спал, укрывшись плащом и положив голову на ствол поваленного дерева. Мгла понемногу расступалась, и вдали уже видны были гнущиеся под ветром камыши на берегу, резко обрывающемся к воде, и стреноженные кони, чуть позвякивающие кольцами уздечек. Девушка почувствовала, что воин не сводит с неё глаз, рассматривает пристально и настороженно. Неужели догадывается о чем-то?
- Пойду ещё раз обойду вокруг, - пробасил бородатый Санчо Панса, - пора самая сонная, кабы часовой не задремал.
  Под его грузными шагами затрещал валежник, потом в отдалении зашумели камыши. Холодный ветер заставлял сучья  в костре потрескивать и разражаться искрами. Ирина придвинулась поближе к огню.
- Замёрзла, боярышня? – вдруг спросил Евпатий.
 Ирина испуганно вскинула на него большие глаза.
- Не бойся, - усмехнулся боярин. – Корову, говоришь, потеряла? А может быть, ты дочь боярина Олексы? Помнится, я видел тебя с сёстрами на Красной Горке. Замечательные у Олексы дочки – грамоте разумеют, красотой известны. Не стану спрашивать, как ты здесь оказалась: любопытство болтливой бабе к лицу, а не воину. Скажу только, что в такие времена опасно одной выходить за городские стены. А что ты боярышня - никому не скажу, даже Федюхе, пусть поищет твою корову, наверняка за тем пошёл.
- Так вы на Чернигов путь держите? – полуутверждая, полувопросительно сказала Ирина. 
- Мы путь держим, а он нас: держит, преграды ставит. Версты – преграда, время – преграда, ночью бы не спать, днём бы не есть – птицей бы полетел в Чернигов, - с жаром заговорил воин. – Татары мчатся быстро, их кони резвы, усталости не знают. Я ещё мальчонкой был, когда они на Русь налетели, тогда никто и не знал, кто они такие. Люди рассказывали – шапки на татарах рысьи, глаза раскосы, сабли у них кривы, кони мохноноги и резвы,  нрав дикий,  всех убивают, а оставшихся в живых  в полон берут.
- И говорит о них Мефодий, епископ Патарский, так: «К скончанию времени появятся те, которых загнал Гедеон, и пленят всю землю от востока до Евфрата, и от Тигра до Понтийского моря, кроме Эфиопии», - в тон Евпатию проговорила Ирина, вспоминая уроки древнерусской литературы в классе профессора Дмитриева. Зря они с Ниной сетовали тогда, что изучение летописей, писанных непонятным языком, отнимает столько времени, нужного для творчества. Евпатий изумлённо смотрел на девушку.
- Вижу, боярышня, что красота твоя не немая, уста у неё золотые. Счастлив боярин Олекса иметь такую дочь.
  И опять глаза в глаза – летели белые птицы над синей водой, белым паром поднимался ввысь растаявший туман, опалами и перламутром переливалось предрассветное небо, и не было им никакого дела до этого разговора взглядов. Где-то на обочине мира, на краю времён, на просторе по имени Русь встретились мужчина и женщина, которые никогда не должны были встретиться, и полюбили друг друга, потому что не полюбить не могли. Но на подступах к Рязани уже гортанно кричали татары, подгоняя своих бешено мчавшихся степных лошадок, неся гибель и этому миру, и этой любви.
  Захрустел валежник –  волшебство закончилось. К костру подошёл Федюха и сказал:
- Развиднелось, боярин, в путь пора.
- Буди княжича, - ровным голосом отозвался воевода.
  Через полчаса весь маленький отряд готов был выступить в путь. Княжич удивлённо смотрел на Ирину припухшими со сна, совсем детскими глазами, но в седло вскочил уверенно и умело, как настоящий воин. Евпатий, к которому Федюха подвёл серого в яблоках  коня, вдруг  обернулся к девушке:
- Молись за нас и за Русь, красавица.
- С Богом поезжайте, - вдруг вырвались у Ирины незнакомые слова, и неожиданно для себя она в землю поклонилась этому человеку,  снедаемому тревогой за свою маленькую родину.
  Девушка и выпрямиться не успела, а маленький отряд уже скрылся в лесу, где ещё таились среди косматых ветвей ночной сумрак и сырость. И в это мгновение встало солнце. Словно благословение, послало оно свои лучи вдогонку воеводе Евпатию, зажгло непонятную надежду в душе глядящей ему вслед Ирины, потом метнулось через реку, оживило лучами высокий берег и  заблистало на золотых куполах и белых стенах далёкой Рязани, словно воздвигая  дивную декорацию на фоне ярко-синего небесного занавеса.
     Ирина расстегнула ворот полушубка и достала пульт. Дольше здесь оставаться она не могла: неожиданная встреча перевернула всю её душу. И тут над проснувшимся лесом, над дышащей утренним холодом рекой, над далёкими белыми стенами поплыл колокольный звон. Ирина никогда не слышала ничего подобного, только в книгах читала о звонких колоколах Руси, и теперь вся обратилась  в слух и замерла. Ей представилось, что весёлые ангелы с древних фресок раскачивают на небесах большой сияющий колокол, начиная новый день и обещая помощь и покров обитателям всей необъятной земли, а она, Ирина, всего лишь незваный гость на этом зелёном берегу. Но девушка почему-то не чувствовала  себя здесь чужой – наоборот, её охватило необычное чувство причастности всему происходящему, незнакомое ей в настоящей жизни.  Если бы она знала, как молиться о том, чтобы боярин Евпатий невредимым доскакал до Чернигова! Печально вздохнув, Ирина нажала на кнопку возврата. 

   Тёплый октябрь радовал всех хорошей погодой и золотом стареющих с достоинством листьев – холодный ветер не спешил сорвать их с насиженных ветвей. Те же, что падали на дорогу, иногда, встрепенувшись, влеклись за каким-нибудь мобилем, но вскоре отставали и устало ложились обратно. Они даже не вздрагивали, когда на них наступал изящный каблучок девичьей туфельки. Ирина шла через притихший парк, раздумывая о том, что никогда не была здесь осенью: с началом занятий вся её жизнь сосредотачивалась на Академическом Холме. Но сегодня она должна сделать то, что уже несколько дней не давало ей покоя. Откуда-то с края земли доносились до неё слова: «Помолись за нас и за Русь!» Как помолиться, как, Евпатий? Кому? Вряд ли ты имел в виду Мировое Солнце, которому возносят моления во Всемирном храме на главной площади города. Несколько раз Ирина была там в день весеннего равноденствия, на молении Солнцу Восходящему. На неё произвело сильное впечатление алое светило, медленно появляющееся  в специальной арке, вырезанной в стене храма. Восход сопровождался пением труб и выкриками Жрецов Солнца в золотых одеждах: «Хвала тебе, восходящее Солнце!». Но ты, воевода, исповедовал другую веру – в твои времена она называлась Православием. Кому же я помолюсь за тебя?
  И тогда Ирина вспомнила, что на краю старого парка, почти невидимая из-за растущих там высоких дубов, стоит небольшая церквушка, словно сошедшая с иллюстрации из учебника по древнерусской архитектуре – с синим куполом, расписанным звёздами, и высоким резным крыльцом. Туда и шла сейчас девушка, шурша палыми листьями, и душа её замирала от волнения. Около церкви Ирина остановилась – с высокого крыльца спускались две девушки в белых платках, их лица были светлыми и счастливыми. Глядя на то, как они трижды поклонились, перекрестившись (что это действие называется именно так, Ирина знала из курса истории религий), она забеспокоилась – не сделать бы чего-то, что может оскорбить окружающих. Креститься она не умела, да и не могла сейчас этого сделать - все было слишком непривычным для неё. Ирина медленно поднялась на крыльцо и вошла в церковь.
   Здесь было по-осеннему светло, стояли в вазах пышные георгины, в высоких позолоченных подсвечниках горели тоненькие свечи. Золото икон вторило золоту листьев, заглядывавших в высокие окна. В воздухе витал приятный, немного горьковатый аромат, лёгкой дымкой  поднимаясь под самый купол, в царивший там полумрак. В одном углу несколько женщин, собравшись перед большой иконой, пели что-то на непонятном языке. Навстречу Ирине поспешил молодой священник в длинном чёрном облачении и спросил, не может ли он быть ей полезным.
- Скажите, пожалуйста, - попросила Ирина, избегая обращения, так как не знала, как правильно обратиться, - кому я могу помолиться о том, чтобы человек уцелел в сражении? И как мне это сделать? Понимаете, я никогда не была здесь, никогда не молилась, а сейчас мне очень нужно…
- В сражении? – озадаченно переспросил  священник.
  Ирина поняла, что его так удивило: войн не было уже полтора столетия. Объяснить же, в чем дело, она не могла, поэтому растерянно замолчала.
- Дочь моя, - участливо сказал священник, - я не буду тебя расспрашивать, если ты сама не захочешь со мной поговорить. Сражения бывают разные, вся наша жизнь – битва: с собой и с врагами рода человеческого. Молись Господу Нашему, молись Его Матери, Богородице, молись святым воинам. Молись, как можешь, своими словами, своим сердцем. Сегодня для православных праздничный день – Покров. В этот день Божья Матерь показала свое заступничество, сняв с головы покрывало-омофор, которое  распростёрла над всеми молящимися, над всей землёй. Мы в этот день поем: «Дева днесь предстоит в церкви и с лики святых невидимо за ны молится Богу». Ты пришла в правильный день – помолись перед иконой Покрова.
  И священник указал на икону, перед которой пели, утирая иногда глаза, женщины,– видно, тоже слёзно о чем-то молили.
- «Радуйся, от глада душевного и телесного хлебом жизни снабдевающая, радуйся, удары молнии и грома от главы нашея отводящая, радуйся, от нашествия иноплеменных спасающая. Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором», - пели они.
 «Как красиво, поэтично и проникновенно», - подумала Ирина.
- Акафист читают, - объяснил священник. – Вот тебе, дочь моя, и подмога в сражении.
- А что означает «от нашествия иноплеменных»?
- В этот день Богородица своим покрывалом прикрыла Константинополь от сарацинов, поэтому ей и молятся, ища защиту от врагов внешних. А на Руси как раз в праздник Покрова русские войска одержали решающую победу над татарами при Иване Грозном. Храм Василия Блаженного в Москве знаешь? Он тоже в честь Покрова воздвигнут.
  Ирина поразилась такому совпадению – именно иноплеменных! -  и снова повернулась к иконе. Женщины дочитывали акафист, стоя на коленях и кланяясь в пол. Девушка, забыв о своих колебаниях и повинуясь движению души, подошла и тоже опустилась на колени. Над её головой сияли свечи, а ещё выше, в  золотом свечении, ласково склонялась к ней  Божия Матерь, держа в руках белое, как снег, покрывало, обещая заступничество и помощь. Не молитва – плач душевный получился у Ирины, она что-то просила, убеждала, обещала, жаловалась, больше сердцем, чем рассудком, не умея выразить все чувства словами. Она просила о невозможном – чтобы уцелел человек, который должен был погибнуть. Ясно понимая это, она все же не могла  не просить и не плакать. Молившиеся рядом женщины уже ушли, а Ирина все стояла на тёплых деревянных половицах, забыв обо всем. Потом, опустошённая, с трудом поднялась и присела на резную скамейку у входа. Подошёл священник, сел рядом, помолчал.
- Когда-то Покров считался началом зимы, - задумчиво сказал он, – люди просили укрыть и землю снежным покровом. Теперь же установленные зимние месяцы – декабрь и январь, только тогда и снег идёт.  Ты крещена, дитя моё?
- Нет, я первый раз сегодня в церкви.
- А в храм Солнца, небось, ходила?
- Туда все ходят.
- Язычество это все, - вздохнул батюшка. – Никогда бы не подумали наши святые отцы, что Русь Православная станет оплотом солнцепоклонников. Собственно, и Руси-то уже нет, она живёт только в наших маленьких церквушках, куда почти никто уже и не ходит. «Новый человек»  так горд тем, что достиг небывалых высот науки, а не поймёт, что солнце – всего лишь планета, которой до наших нужд человеческих никакого дела и нет вовсе. Тело оно согреет, а вот душу – не сможет. Душу согреют только вера и любовь.
- Разве любовь всегда греет? Разве не заставляет она страдать?
- Ты, дочь моя, ещё не знаешь, что такое любовь. Уйдёт она  из нашей жизни – и жизни не будет. Только смерть.
- Я сюда ещё приду, - сказала Ирина.
- Непременно придёшь, дочь моя. Ты уже не сможешь не придти.

   Первой, кого увидела  Ирина, вернувшись в Академию, была Нина. Девушка сидела под пальмой и, зарыв глаза, что-то шептала – сочиняла стихи. Ирина помедлила в нерешительности: только в крайнем случае можно мешать творческому процессу. Но Нина острым, как у кошки, слухом уже угадала присутствие подруги и, не открывая глаз, сказала:
- Посиди, сейчас закончу.
   Ирина отошла к фонтанчику - тихо журчащему светлому ручейку, пробирающемуся сквозь искусственные индийские джунгли, в которых прятались пагоды и слоны. Откуда-то сверху, из-за неплотно прикрытой двери аудитории молодой голос вещал:
- В наше время самой истинной, самой возвышенной религией, не знающей никаких искусственно созданных преград, стала поэзия. Она, подобно солнечному свету, озаряет  все человечество, для не нет  национальностей и классов. Различные  религии разъединяют людей – поэзия их объединяет. Подобно лучу солнца, она  понятна всем без исключения. Поэзия – это метафизическая истина, а выше истины религии нет!
«Мальчишка», - вздохнув, подумала Ирина, и ей стало грустно.
Словно угадав её настроение, Нина быстро открыла глаза и сказала:
- Бежим скорее!
- Куда? – улыбнувшись, спросила Ирина, привыкшая к эксцентричности подруги.
- В сосновую рощу, я тебе новое стихотворение прочитаю.
- А занятия?
- На эту лекцию  мы уже все равно опоздали, а на следующую успеем. Бежим?
- Бежим!
   В их любимой сосновой рощице на пригорке было тихо и сухо. Пахло  хвоей и нагретой солнцем корой. Где-то в вышине стучал дятел. Девушки сели прямо на хвойный ковёр. Лёгкий ветерок с поразительным непостоянством становился то тёплым, то прохладным, словно не мог решить, что было бы приятнее этим красивым девушкам, забредшим в притихшее сосновое царство.  Ирина подняла голову – в вышине причудливые кроны сосен ныряли  в синее солнечное небо.
- Читай же, Нина, - попросила  она, и Нина начала:

Поит нам душу чародейка-осень
Струёй густой из дивного фиала:
Изысканностью русского модерна
И долгими стихами золотыми,

И памятью о временах минувших,
По-эллински мечтательных и мудрых,
И пестроцветным переливом красок,
Причудливым, как на полотнах Климта.

С улыбкой странной осень преподносит
На блюде бронзовом, украшенном цветами,
И горьковатый дым, и сладость яблок,
И винограда  огненные кисти.

Прощаясь с нами, лето оглянулось,
Подобно Лотовой жене…И молча
Сгорает на костре осенних листьев,
Безропотно и тихо, как Дидона.

Предутренний туман виолончельный
Сменяется прозрачностью флейтовой,
А на закате доиграют скрипки
По нотам из кленовых жёлтых листьев,

Что ветер на асфальт небрежно бросил,
и занавес закроется пурпурный.
Лишь тихо облака скользнут по небу,
как ангелов прозрачных силуэты.

- Это так красиво и грустно, - проговорила Ирина. – Спасибо, Ниночка, что прочитала мне его именно здесь: в Академии бы не получилось все так прочувствовать.
- Ты так задумчива последние дни, - с упрёком сказала подруга. - Начала работать над чем-то серьёзным? Раньше ты всегда все мне говорила… Разве теперь у тебя есть повод для скрытности?
- Прости, Ниночка. Со мной случилось что-то такое странное, о чем я даже себе боюсь  лишний раз напомнить. Мне надо все обдумать и многое понять. Не сердись, рано или поздно ты все узнаешь, ведь больше мне не с кем  поделиться.  Ты не помнишь, когда у нас следующее занятие по культурному колориту?
- Через три дня. Кстати, как ты погуляла по Рязани? Татар видела? Какие песни слышала? Мы  с Талантовым прекрасно провели время в Венеции, и я сейчас подумываю о цикле стихов – гондолы, каналы, мосты, серенады, светло-сиреневое небо – и все такое прочее.
- У меня тоже много впечатлений – болотистые берега в тумане, грязные башмаки, страх татарского нашествия, бородатый мужик Федюха и заспанный княжич в простой одежде. Можно целый эпос сочинить.
- Дорогая моя, разве нас не учили, что красиво писать можно только о прекрасном? Даже о войне надо повествовать возвышенно и ярко, описывать героические подвиги – трагедия, а не фарс. А ты  говоришь – мужик Федюха! Если бы Вольский это услышал, то месяц бы бессонницей мучился, - сказала Нина.- Неужели ты не встретила там никакого героя, смелого воина, увлекающего всех на битву вдохновенным примером?
- Это жестокое и трудное время, Ниночка. Такие изнеженные создания, как мы, вряд ли могут понять живущих тогда людей, не испытав все, что испытали они. Но я сделала одно открытие – у них была Родина. Сейчас мы считаем своим домом весь мир, всю нашу планету, а русские люди тех лет представляли себе соседние страны хуже, чем мы представляем другие галактики, куда отправляемся в путешествия во время каникул. Их Родина была небольшой – какое-нибудь крошечное княжество, - но они любили её, как сестру, как мать, как  близкое существо, и в любую минуту, не задумываясь, могли за неё погибнуть – и не только воины, а даже женщины и дети. Все были героями. Но как об этом напишешь?
- Так и напиши. И все же мне кажется, дорогая подруга, что ты многого мне не рассказала.
 - Прости меня, Нина. Не сейчас.
Чуть поскрипывали старые сосны, тенькала свою песенку синица, понимающе молчала подруга, и тихий покой нисходил на мятущуюся Иринину душу.

     Ирина сидела в библиотеке. За окнами сгустились сумерки, все студенты давно разошлись. На экране высвечивалась последняя страница старой летописи «Разорение Рязани Батыем». Вот и все. Теперь она знает конец. Напрасно молиться, напрасно чего-то ждать – она опоздала. Опоздала на век, на год, на день – все равно. Но неужели ничего нельзя исправить? В фильмах она часто видела, как герои возвращались в прошлое и изменяли его – те, кто должен был погибнуть, оставались в живых, а гибли те, кто жить не должен. Неужели этого не может быть на самом деле? Правда, в правилах «ККК» определенно запрещается вмешиваться в дела прошлого, но, возможно, бывают исключительные случаи? Ведь ею движет не корысть: спасти Евпатия – значит,  помочь ему разбить татар, освободить Русь. Цель высокая и достойная. Но внутренний голос шептал: «Заботилась ли бы ты так о Руси, если бы не околдовал тебя своим синим взглядом высокий светловолосый витязь?» Но можно ли отделить любовь от жизни?  Может ли душа забыть свою веру?

    Как оживает Академия во время дневного перерыва! Многие отправляются в столовую: летом - на живописную веранду, увитую виноградными листьями, а осенью и зимой – в залу с дубовыми панелями и большим камином в английском стиле. Влюбленные парочки, сытые лишь  нектаром и амброзией, гуляют по аллеям Академического Холма и читают друг другу новые стихи. Кто-то удаляется в релаксационные комнаты и дышит итальянским зноем под музыку обаятельнейшего Россини или вдыхает соленый воздух фиордов под сумрачные аккорды  фортепианного концерта  Грига.
   Ирине  сегодня  предстояло провести перерыв без Нины –  за подругой и Талантовым приехали, чтобы пригласить их где-то выступить. На улицу выходить не хотелось – несмотря на солнечную погоду, стало довольно холодно, и утром, направляясь в Академию, Ирина довольно сильно замерзла. Поэтому она уютно устроилась в зимнем саду, чей влажный, напоенный ароматом зелени и цветов воздух напоминал тропики. Напротив девушки важно восседал на ветке любимец студентов, большой  белоснежный ара по прозванию Диоген. Он медленно и задумчиво клонил голову то на один, то на другой бок, разглядывая окружающих, словно оценивал их.
  Вдруг кто-то нарушил ее уединение, просунув голову между ветвями цветущей глицинии. Ирина обернулась – и увидела Иллариона Сереброва.
- Вот вы где, Ирина, - медленно, словно любуясь каждым своим словом, проговорил Илларион. – Я вас искал.
  «Наверно, он думает, что после такого признания я должна от счастья упасть в обморок», - почему-то с неприязнью подумала Ирина, хотя еще пару недель назад она, возможно, так бы и поступила. Теперь же ей вдруг показались наигранными и тон красавца-поэта, и его манера вести себя, поэтому она промолчала.
- Вы любите кошек? – неожиданно спросил Илларион. Ход был удачным: Ирина заинтересованно подняла голову. Кошек она, действительно, любила, хотя дома не держала, ведь ей приходилось почти весь день проводить на Академическом холме. У ее матери жили целых три кошки - все персидской породы, пушистые и ленивые.
- Да, я люблю кошек, - ответила она Иллариону и выжидающе посмотрела на него: что же дальше? 
- Я тоже их люблю, - задумчиво сказал Илларион, - но, как бы это сказать – отстраненно. Мне они нравятся как символ женственности, изящества и, если хотите, коварства. В них есть что-то очень восточное – когти и бархат, сила и слабость. Они очень экзотичны и прихотливы. Но в жизни мне до них нет никакого дела. Не знаю, сможете ли вы понять меня,  вы, такая яркая и сильная.
- Сильная? – удивилась про себя Ирина, а поэт продолжал, тонкими пальцами нервно скручивая в трубочку лист бумаги.
 – Так же я  люблю и жизнь – через стихи. Собственно, настоящей жизни я совершенно не знаю, я теряюсь перед нею. Воображение переносит меня в разные страны и эпохи, но, поверите ли, я ни разу не отправлялся в путешествие из «ККК», по очень простой причине – я боюсь! Боюсь непонимания, боюсь, что увижу мир более грубым и жестоким, чем в своем представлении, боюсь за свою жизнь, хотя в стихах воспеваю сильных и красивых людей, рыцарей без страха и упрека. В поэзии я переживаю сильные страсти – любовь, ненависть, ревность, - но в жизни они мне ни к чему. Женщины разочаровывают меня, несправедливость заставляет упасть духом, красота оказывается иллюзией. И вот на последнем своем вечере я увидел вас и понял, что вы, в отличие от всех других – настоящая. Вы живете полной жизнью. Я не говорю – счастливой жизнью, потому что люди, сильно чувствующие и не боящиеся жизни, не могут быть счастливыми. Но в трудную минуту вы не отступите, будете действовать, а не рассуждать, останетесь честной перед собой,  друга своего будете защищать до конца.  Можно мне быть вашим другом, Ирина?
- Вам нужна защита? – необдуманно быстро ответила Ирина и сразу же пожалела об этом. В лице Иллариона что-то дрогнуло, он внимательно посмотрел на девушку и встал.
- Простите, я думала про другое, - сказала девушка, чувствуя, что все становится еще хуже. Ара Диоген, повернув голову набок, презрительно посмотрел на нее и что-то проскрипел.
- Ах, попугаи празднословья, - с легкой досадой в голосе сказал Илларион.
- Ах, лебеди моих гармоний,
  Моих любовей соловьи, - докончила Ирина знакомое стихотворение Леона де Грейффа.
- Здесь нет соловьев, они не поют в неволе, - сказал поэт. – Прощайте, Ирина.
- До свидания, Илларион.
 Неожиданно легкие для мужчины шаги, качнувшаяся ветка цветущей глицинии – и нет его. Словно привиделось. Но сердце не билось. Иллариона было только жаль, не больше. А тот, другой? «Вы будете защищать своего друга до конца». Чем же я могу помочь? «Вы будете действовать, а не рассуждать». Но я рассуждаю, Евпатий, я рассуждаю, а ты едешь навстречу своей погибели... Кто же подскажет мне, что делать, как изменить историю? Дядя, вот кто знает! Придется сегодня пренебречь проблемами строфики и евфонии и заняться своими собственными. Итак, в город, к дяде!

   Выйдя из аэробуса, Ирина поспешила к  знакомому с детства дому. Это здание отличалось от других большим застекленным шаром-обсерваторией, заменяющим обычный купол. Дверь услужливо распахнулась перед ней, проговорив металлическим голосом: «Добро пожаловать в дом ученого-гелиолога Ивана Ивановича Теплова!». Ирина заглянула в гостиную – никого. Значит, дядя в обсерватории или в своем кабинете. Легкое кресло-лифт подняло девушку на второй этаж, но дяди не оказалось и в кабинете, и каблучки белых туфелек застучали по металлической лестнице, ведущей в обсерваторию. По оживленному разговору, доносившемуся в коридор через круглые отверстия-иллюминаторы, Ирина поняла, что у дяди гости. Как некстати! Но дверь, почувствовав ее присутствие в коридоре, уже открылась, и Иван Иванович увидел племянницу.
- Ирочка, душа моя, - загрохотал   он басом. – Проходи, проходи! Знакомьтесь, господа, это моя племянница, дочь сестры, Ирина. Она у нас поэтесса, - гордо прибавил дядя. – А это, Ирочка, мои коллеги.
  Дядя сделал широкий жест в сторону дивана, на котором, по обе стороны выдвинувшегося из его середины чайного столика сидели два человека, выглядевших довольно необычно.  Один, невысокий, приятной наружности, был одет в черный «официальный костюм российского интеллигента двадцатого века», как учила книга по истории одежды, а другой - нескладно сложенный, смуглый, с умными проницательными глазами, выглядел более экзотично. Его бритую голову покрывал желто-синий полосатый платок, двумя ушами спускающийся на плечи, на груди сиял воротник из драгоценных камней, а на талии закреплялось что-то вроде складчатой юбки с поясом. «Где-то я видела этот наряд», - только и успела подумать Ирина, как дядя уже представил гостей:
  -Александр Леонидович Чижевский (легкий поклон головы человека в черном) и… его величество фараон Эхнатон.
  Прошептав «Здрасте», Ирина изумленно опустилась в подъехавшее к ней на колесиках уютное кресло, считающееся «Ирочкиным», ибо сидела в нем в основном она – гости женского пола редко водились в дядином холостяцком доме, а сам Иван Иванович предпочитал старый бамбуковый стул, говоря, что современная мебель только расслабляет человека и сбивает рабочий настрой.  Кресло привычно увезло девушку под фикус, росший в кадке в углу обсерватории. Дядя, обернувшись, подмигнул ей и продолжил разговор с гостями.
   Человек в черном костюме, Александр Леонидович Чижевский, говорил:
-  Я принялся за астрономические наблюдения над солнцем еще в 1915 году. В моем распоряжении были прекрасные телескопы Рейнфельда и Секретена, и во всякую погоду я проводил зарисовку солнечной поверхности, а потом добросовестно записывал данные в дневник. Как я был тогда счастлив! Как пытался открыть что-то новое, неизвестное, разгадать какую-нибудь тайну! Отчего именно Солнце? Сейчас мне трудно ответить на этот вопрос. Возможно, потому, что оно всегда представлялось мне сверхъестественным, могучим и прекрасным. Наверно, так видели и ощущали его люди древних веков.
    - Я согласен с вами, коллега, что Солнце было для наших предков не просто звездой, а его восходы и закаты не просто природными явлениями. Оно представало перед ними в обличье мощного и прекрасного бога, дарующего жизнь, светлым гением – Ра, Гелиосом, Аполлоном. Собственно, я, как и вы, ваше величество, солнцепоклонник.
- Ради Божественного Солнца я вел отчаянную борьбу со жрецами, - вступил в разговор легендарный египтянин. – Я посвятил Атону город солнечного диска, Ахетатон, и сам стал именоваться Эхнатоном, что значит «угодный Атону», я отдал Богу-Солнцу безраздельную преданность всего моего существа. Дух творения скрыт в дающих тепло и свет солнечных лучах. Все подданные приветствуют его ликующими криками: «Как прекрасен твой восход на горизонте небес, о Атон, начало жизни!» Я сам написал гимн в честь Него:

Когда ты сияешь с восточного горизонта,
Ты наполняешь всю землю своей красотой.
Когда ты тонешь за западным краем небес,
Земля покрывается мраком, словно объятая смертью.
Все твари мира находятся в твоих руках,
Они такие, какими ты их создал.
С твоим восходом они живут,
С твоим заходом они умирают.
 
- Насколько я понимаю, ваш Атон – не совсем Солнце, не планета, материально существующая, а скорее Первопричина, явленная в Солнце, от которой исходит жизнедающее и жизнеподдерживающее влияние, - сказал Чижевский.
- Знаете, коллега, что сказал о вас ученый-археолог Флиндерс Питри? – обращаясь к Эхнатону, лукаво прищурился дядя. – Он писал: «Если бы это была новая религия, изобретенная для удовлетворения наших современных научных концепций, то мы не смогли бы найти изъяна в корректности ее взгляда на энергию солнечной системы».
- Ваш город чем-то похож на мой Ахетатон, - задумчиво глядя в большое круглое окно, сказал фараон, словно не расслышав дядиных слов. -  В нем живет дух радости и солнечного света. Дома так же красивы, окружены садами и цветниками, изяществу и удобству радуется глаз. Наверно, в ваше время тоже поощряются искусства и науки.
- Видели бы вы нашу Академию Поэзии! Да вот Ирочка в ней учится. Сейчас молодые люди увлекаются творчеством – музыка, поэзия, архитектура. Кстати, мой племянник, брат Ирочки – талантливый архитектор. Это он спроектировал  мой дом с обсерваторией. Александр Леонидович, я читал, что вы тоже были очень разносторонним человеком, увлекались и живописью, и поэзией.
- Признаться, я больше горжусь своей монографией «Земное эхо солнечных бурь», - сказал Чижевский. – В ней собран громадный материал, почерпнутый из сотен источников, опирающийся на многолетние экспериментальные данные. Среди имен, в ней упомянутых, и Галилео Галилей, начавший изучать темные пятна на Солнце еще в начале семнадцатого века, и Коперник. Читали?
- Конечно, читал, оттого и захотел с вами познакомиться. Как же – сам Чижевский, основоположник гелиобиологии, создатель аэроионификации! Читал я и вашу статью     «Эпидемические катастрофы и периодическая деятельность Солнца». Меня поразило, что  самые сильные и смертоносные эпидемии всегда совпадали с максимумами солнечной активности, потрясли ваши слова: «бывают дни, когда для больного человека Солнце является источником смерти. В такие дни из жизнеподателя оно превращается в заклятого врага, от которого человеку никуда не скрыться, ни убежать». Как же связать такое обвинение с вашим солнцепоклонничеством?
- Именно в этом и суть, коллега. Могущественность Солнца и подчеркивается этим. Видите ли…
   Ирина почувствовала, что ей хочется кричать. Стараясь не привлекать к себе внимание, она сняла со спинки кресла наушники, надела их и нажала на подлокотнике кнопку «Меню». Быстро пробежав глазами список музыкальных произведений, она  выбрала «Шехерезаду» Римского-Корсакова, свое любимое произведение. Яркие краски и ритмы Востока, мерное качание морских валов всегда отвлекали ее от тревожных мыслей, переносили в мир полумифических героев: воинов и мореходов. Сегодня же ей вдруг представился не крутобокий корабль арабских сказок, а русская ладья, на борту которой девушка вдруг увидела Евпатия. Сияли в лучах полуденного солнца  его кольчуга и шлем, из-под которого вились светлые волосы, морская синь спорила с синевой его глаз. Богатырь из былин, воин из легенд, святой из сказаний…  Проходят перед его глазами цветастые восточные города, звенят  украшениями томные и загадочные черноглазые девы – но напряженный взгляд синих глаз прикован к непостижимой дали, к маленькому княжеству Рязанскому, без которого в жизни никогда не будет ни красоты, ни смысла. Но вот Евпатий повернулся и увидел Ирину. Просиял глазами, молча взял за руку…
- Ирочка, детка!
Ирина открыла глаза. Над ней, взяв ее за руку и ласково улыбаясь, склонился дядя. Девушка остановила музыку и сняла наушники.
- Ушли «гости для дела», остались «гости для души», - весело сказал дядя. – Не часто балуешь вниманием, племянница.
  Ирина почувствовала неловкость – как признаться дяде, что и сегодня зашла к нему лишь по необходимости? Но тот уже сам догадался, усмехнулся:
-  Что-то нужно маленькой племяннице? Игрушку? Конфетку?
- Консультация нужна, дядя. Чисто теоретическая.
- Да, это вам уже не игрушки и не конфетки. Рассказывай, дитя мое.
- Дядя, можно ли изменить прошлое?
- Я не ослышался? Моя племянница хочет вмешаться в ход истории? Чем вызвано твое любопытство к подобному вопросу? Хочу верить, что оно праздное.
- Но ведь в фильмах и книгах нас убеждают, что историю можно корректировать, особенно в благих целях. Я видела, как одним маленьким незначительным изменением хода событий какой-нибудь герой-одиночка, возвратившись в прошлое, спасал целые народы, решал неразрешимые в будущем задачи.  Почему же я… почему нельзя изменить что-то к лучшему?
- А кто будет решать, что лучше? Каждый в соответствии со своими интересами, мировоззрением, нравственным законом?  Хотела ли бы ты вручить свою судьбу кому попало? А если он решит сделать так, чтобы ты вовсе не появилась на свет? Не по злобе, из самых лучших побуждений! Кого-то спасая! Ты прекрасно знаешь: когда хрононавты, путешественники во времени, попадают в прошлое, у них частенько возникает комплекс превосходства. Видишь ли, они обладают настолько более совершенными знаниями, что испытывают искушение применить их на практике. Разве у вас в Академии не преподаются «Основы темпоронавтики»? Весьма досадное упущение. Вероятно, доверяют вашему культурному и моральному уровню. А ты хочешь обмануть это доверие?
- Ах, дядя, я сама ничего не понимаю.  Знаю лишь, что должна что-то сделать, но не могу.
- У твоего мудрого дяди сложилось впечатление, что консультация моей девочке нужна отнюдь не теоретическая, а самая практическая. Здесь замешан мужчина?  Не иначе, рыцарь или авантюрист?
- Нет, дядя, русский воин.
- А дядюшка-то прав: сердечко задето, м-да. Но даже в угоду своим чувствам мы не можем менять историю, детка. Нельзя играть в жизнь, как в игру: что будет, если я сделаю так? А так? Сегодня  мне нравится один, а завтра, возможно, другой… Сознаюсь: у меня тоже в молодости было искушение: чуть не спас от костра Джордано Бруно. Мы с ним такие интересные разговоры вели – удивительно был развитый человек для своего времени, просто удивительный. Коллега мой, гелиолог.  А эти мракобесы обвинили его в том, что он Солнце обожествляет. Конечно, обожествлял – и будущее доказало его правоту.  Солнце – наш бог, наш повелитель, источник энергии и жизни. Его пытались подменить ложными богами и пророками, но только его свет и тепло вечны, остальные боги уже давно забыты – им никто не поклоняется.  Но даже ради Джордано не посмел я нарушить Главный Закон Хрононавта - «Не вмешивайся!»
- Дядя, а ты когда-нибудь молился Солнцу?
- Конечно, детка, в день равноденствия, вместе со всеми.
- А дома, один?
- Я не понимаю тебя, детка.
- Когда тебе было тяжело или трудно? Когда нужна была помощь? Когда не знал, как поступить?
- С такими проблемами надо обращаться к специалистам – обычно я заказываю телесеанс психотерапии. И тебе советую не пренебрегать своим душевным состоянием. А про изменение хода истории забудь. К тому же все эти воины – лишь экзотика. Вы, современные люди, слишком размеренно и спокойно живете, вот и начинаете искать приключения. А познакомишься  поближе с этим воином - окажется, что он грубый варвар и дикарь, а ты у меня - душа тонкая, поэтесса  как-никак.       
 
   - Опять одна? – недовольно спросил у Ирины Володя Непомнящий. – И опять в Рязань, которая «никого не интересует»? 
- Нет, Володя, - кротко ответила девушка. – Теперь под Чернигов. К Рязани уже татары подошли, а в Чернигове безопасно.
  Володя, Никандра, снова Володя – и вот нога девушки, обутая в кожаный сапожок, ступает на пожухлую и немного подмерзшую листву. Тускло светит солнце. Видно, был заморозок – на траве, которую, всхрапывая, жуют кони, лежит иней. Заиндевел и шатер, возле которого топчется уже знакомый Ирине Федюха. Ирина задержалась в  роще, возле небольшого озерца. Ей не хотелось, чтобы Федюха  заметил ее – уж очень странным покажется ему встреча с рязанской девушкой так далеко от Рязани. Но когда же выйдет из шатра тот, ради кого она прибыла сюда? Сколько ей ждать? Ждать оказалось недолго – на ее плечо легла чья-то тяжелая рука. Ирина обернулась, чуть не вскрикнув от неожиданности.
- Боярышня? – изумленно спросил Евпатий, поспешно убирая руку и кланяясь Ирине.
 Ирина взглянула ему в лицо и быстро отвела глаза: таким огнем полыхнул синий взор воеводы. Прямо перед девушкой на низенькой рябинке капельками крови дрожали алые ягоды. Где-то тоскливо кричала птица. 
- Здравствуй, боярин, - наконец решилась девушка снова посмотреть воину в лицо и сразу заметила, как он изменился: осунулся, под глазами темные тени. - Только не спрашивай, как я здесь оказалась. Не отвечу.
- Чудо словами не объяснишь, - задумчиво, словно что-то зная, проговорил Евпатий. – Будь чудом, боярышня.
- Помог ли тебе князь Черниговский?
- Не помог, боярышня. Князь Черниговский встретил нас неласково. На наши просьбы о помощи отвечал, что большого войска дать не может, не то свой Чернигов без защиты оставит. Тут юный  княжич голос подал: «Не устоит Рязань, не уцелеть и Чернигову!» Лишь тогда смилостивился Михайло Всеволодович, разрешил взять сотню-другую, да только ждать велел. Вот и ждем. А там Рязань ждет, и неизвестно, кого она вперед дождется - нас или татар.
  В глазах Евпатия плеснулось страдание. Грудь тяжело вздымалась, отчего двигались нагрудные пластины доспехов.
- Так дорога тебе Рязань, боярин? - тихо спросила Ирина, точно зная, кто успеет туда первым. Как тяжело было знать и не иметь права рассказать, поторопить, посоветовать!
- Дороже жизни. Старики мои там живут, каждая улица с детства знакома. Голос каждого церковного колокола знаю. Бывала ли ты, боярышня, в нашей церкви пресвятой Богородицы? Спасется Рязань - богатую ризу на икону Николы-угодника пожертвую.
  «И храмы божии разорили, священников и инков без остатка посекли, и весь град пожгли, и всю красоту прославленную, и богатство рязанское захватили. И не осталось в городе никого живого», - вспомнила снова Ирина. А воевода не отрывал от нее взгляда. Пофыркивали у шатра привязанные кони, что-то ворчал Федюха, безуспешно пытаясь разжечь костер из отсыревших сучьев. Все вокруг было серым и тоскливым. А если схватить Евпатия за руку, нашарить под платком пульт и нажать кнопку... Но кроваво-красная гроздь рябины настойчиво качалась на холодном ветру: нельзя, нельзя, нельзя… нельзя лишить воина подвига, нельзя лишить мученика его венца.    
  И тут пошел снег. Это был самый первый снег, только что родившийся,  мокрый и странно белый. Тяжелые хлопья неслись к земле быстро, не в пример медленным пушистым зимним снежинкам, что опускаются на землю тихо, как сновидения. Густой снегопад отразился в недвижной воде озерца – словно неслись навстречу из озерных глубин такие же большие хлопья, и все они, и падающие, и взлетающие, сталкивались на поверхности с громким шелестом и легким всплеском.
   Ирина и Евпатий смотрели друг на друга через прозрачную снежную завесу, и им казалось, что они взмывают вверх, к тускло-белым небесам, а снежинки  несутся мимо них куда-то вниз. «Так невеста глядит на жениха из-под густой вуали», - подумалось вдруг Ирине.
  Снег смягчал и примирял разноцветные пятна увядающей листвы и травы, уговаривал пожелтевшие иголки лиственниц покинуть, наконец, надоевшие за лето ветви и упокоиться навеки на холодной земле, под снежной пеленой. Нарядная Иринина шаль промокла, капельки воды стекали по островерхому шлему Евпатия, но все так же ярко пламенела рябиновая гроздь.
- Надо ехать, боярышня. Неспокойно у меня на душе. Эх, не покидать бы мне Рязани! Но стены крепки, народ наш храбр, устоит город. И все же поторопимся –  нашей помощи уже ждут-не дождутся. 
  «Никто не ждет тебя, Евпатий, - плакало Иринино сердце, - некому тебя ждать. Не найдешь ты ни прежней Рязани, ни своей семьи, а найдешь лишь пожарища. Как выдержать  такое? Страшное отчаяние охватит тебя, ибо бросишься ты в погоню за татарами без всякой надежды,  с маленькой горсткой уцелевших русичей...  Не спасти, а отомстить – вот что останется тебе».
- Господь с тобой, боярин, - неожиданно повторила она услышанные в маленькой церкви слова, - пусть укроет Богородица твое войско своим покровом и даст тебе победу. А теперь прошу тебя: иди к шатру и не оглядывайся.
- Увидимся ли вновь?
- Как Бог даст.
 У самого шатра Евпатий не выдержал и оглянулся. Роща была пуста, лишь алела на свежевыпавшем снегу кисть рябины.    

   Отец Афанасий приметил эту странную девушку – она появлялась в храме все чаще. Батюшка понимал: в это непростое для православной веры время сюда чаще всего приходят искать утешения в каком-нибудь горе. Странным было то, что девушка,  раба Божия Ирина, как узнал он вскоре, не пыталась, как другие прихожане, поговорить с ним о том, что ее гнетет. В ее взгляде застыла невысказанная печаль, и молилась она истово, как говорили когда-то, но к батюшке не обращалась.
  Ирина, на следующий день после встречи с Евпатием Чернигова, сразу после лекций уже бежала по парку к церкви под дубами. Она словно боялась не успеть, хотя понимала, что успеть не может. Но хотя бы быть рядом...
- Батюшка, я хочу принять крещение.
- Я знал, что ты к этому придешь, дитя мое.

   Подходя к Академии, Ирина увидела, как, встав с мраморной скамьи, к ней направляется Илларион. «Поджидал», - подумала она. Еще месяц назад эта мысль заставила бы ее сердце подпрыгнуть, как воздушный шарик, но сейчас она смотрела на него и на себя словно со стороны: вот двое встретились, поздоровались, пошли рядом по аллее, вот молодой человек, немного смущаясь, сказал:
  - Ирина, не хотели бы вы присоединиться ко мне завтра на занятиях по культурному колориту? Отправимся в Италию, хочу побывать при дворе Лоренцо Медичи. А вы - просто итальянская мадонна. Бывали в Италии?
- Нет.
- Вы просто влюбитесь в нее. Такие цвета, запахи, звуки - чувствуешь, что попал в рай.
- Что такое рай, Илларион?
- Рай там, где наша душа ничем не обеспокоена и может свободно петь.
- А мне кажется, что рай там, где рядом будет тот, кого любишь сильнее всего.
- Вы говорите о мужчине?
- Я говорю о Боге.

- Ирушка, ты слышала?
Ирина с трудом оторвала от себя цепкие лапки непрошеных мыслей и взглянула на оживившуюся Нину.
- Что случилось? Ты вся сияешь!
- Ко Дню Поэзии в Академии объявлен конкурс на лучшее стихотворение. Победителя увенчают лавровым венком в Главном Зале, в его честь прозвучат фанфары. Представляешь, какая честь? Ты будешь участвовать?
- Не думаю.
- И-ира! - Нина так укоризненно произнесла имя подруги, словно в нем было не меньше пяти букв «и». - Ты можешь победить!
- Победить Иллариона? Тебя? Беатрису? Талантова? Ты просто слишком добра ко мне, Ниночка. Кто точно должен участвовать, так это ты. И непременно представь на конкурс свое осеннее стихотворение - оно просто замечательное. Часто спасает меня от тоски.
- О чем ты тоскуешь, Ирушка? Я заметила, что ты в последнее время очень изменилась. Ничего не рассказываешь своей лучшей подруге. Куда-то все время исчезаешь. Давно не читала мне новых стихов. Что-то случилось?
- Нина, тебе когда-нибудь хотелось изменить прошлое? Переписать его, переделать, переиграть? Сказать то, что было необходимо, и не говорить ненужных слов; поступить так, как было бы правильно; не встречаться с теми, с кем не хочется, и встретиться с тем, за встречу с кем отдала бы половину жизни?
- Кто он? - тихо спросила Нина.
- Русский воин. Из древней Рязани. Я тебе все расскажу.
- Оставайся сегодня у меня, посекретничаем. Заодно поможешь выбрать, какие стихи мне представить на конкурс. 

   Смеркалось. Жутко завывала поземка, завиваясь вокруг каждого дерева на опушке леса. Когда Ирина  шагнула прямо в сугроб, поземка обвила и ее, запорошив глаза и заставив задержать дыхание. Протерев глаза, девушка осторожно отступила за ель и огляделась. Татары могут оказаться совсем рядом. А где же отряд русичей? Справа она заметила что-то темное, запорошенное снегом, пригляделась - телега. Проваливаясь в рыхлый снег, Ирина побрела к ней и увидела, что от телеги уходит в смутно белеющий в сумерках березняк лыжный след, почти засыпанный снегом.  Куда же идти, на ночь глядя? Ирине на мгновение захотелось нажать на кнопку возврата, чтобы не пропасть в этих темных, заметаемых снегом лесах. Но внутренний голос словно гнал ее вперед, торопил, неволил – иди. И она пошла, медленно, увязая в сугробах, стараясь ступать прямо на лыжный след. Скоро стало совсем темно. Обессиленная Ирина опустилась прямо на снег и замерзшей рукой попыталась нащупать пульт. Все напрасно, не найти ей Евпатия, не попрощаться. «Святая Матерь Божия, безнадежных надеяние, спаси меня», - вдруг прошептала она зазвучавшие в душе слова молитвы. Сзади раздался скрип снега, и из темноты вылетел на лыжах низкорослый мужичонка и  чуть не сшиб девушку. Ирина в испуге отшатнулась, мужичонка был поражен не меньше.
- Кто така? Зачем здеся? – закричал он тонким голосом.
- Я ищу воеводу Евпатия, - ответила Ирина, вставая.
- Боярин близко, за мной ходи, - ответил, ничего больше не спросив, мужичонка и отправился дальше, но теперь уже не бежал, а шел размеренным шагом. В темноте Ирина плохо видела его, но слышала скрип лыж и шумное дыхание. Метель внезапно стихла, и лес казался теперь призраком – белым и неподвижным. И среди этой неподвижности призраками показались Ирине и силуэты многочисленных воинов, которых она увидела, выбравшись вслед за лыжником на лесную поляну. Мужичонка тут же куда-то исчез, никому не сказав о странной гостье, и Ирина в нерешительности глядела вокруг: где же тот, кого она ищет? Неожиданно из-за уходящей тучи выплыла выплыла луна, заливая поляну бледным сиянием, и свет ее заиграл на доспехах вскочившего на ноги воеводы – Евпатий увидел Ирину.

    Ночь подходила к концу, луна уже склонилась к верхушкам сосен. Ирина и Евпатий сидели на поваленном дереве, укрывшись одним плащом и тесно прижавшись друг к другу. Воевода держал руки девушки в своих.   
- Не успел я на выручку, боярышня. Погибла Рязань. Погибли князья наши, отцы наши, жены наши. Удальцы и храбрецы, узорочье и воспитание рязанское — все умерли, все единую чашу смертную испили. Ни один из них не повернул вспять, но все вместе полегли мертвые. И я мертв, боярышня. Поэтому смерти не боюсь, одного лишь хочу – бить поганых, пока рука меч держит.
- Не смогла я вымолить жизнь тебе, воевода рязанский, - с болью сказала Ирина. – Слаба моя молитва.
- Ты мудра, боярышня, вспомни Евангелие: «Кто хочет душу свою, жизнь свою сберечь – тот потеряет ее, а кто потеряет ее в добровольном подвиге ради Христа и Евангелия, ради любви к Богу и ближним, тот сбережет ее». Твоя молитва была мне защитой все эти страшные дни, боярышня. Меня и мою малую дружину словно невидимая сила хранила. Твоей молитвой спасся я в поединке с родичем Батыевым багатуром Хостоврулом, рассек его до седла. Жизнь моя кончена, но будь у меня тысяча жизней – все бы отдал за то, чтобы жила Русь. Будет она жить, боярышня? Не одолеют ее поганые?
  - Будет жить, Евпатий, будет. Ни поганые не одолеют, ни полчища других врагов, восстающие на нее. Расправила над Русью Матерь Божия свой покров чудотворный, сохранит она нашу землю, не оскудеет дружина витязей Господних. Но как же болит сердце…
- Не увидимся мы боле с тобой, боярышня… Ирина…  Опоздал я, везде опоздал, и к Рязани опоздал, и к тебе.
- На земле не увидимся, Евпатий. А в Царстве Небесном встретимся.

  Утро пришло на Русскую землю морозным и ясным.  Дружина Евпатия встретила это утро на опушке леса. Витязи хоронились за сугробами, за деревьями, держа в поводу привыкших к засадам коней. Впереди, осаждаемый войсками Батыя, замер город Коломна. Городские стены, словно дракон, обвивала темная толпа – татары. Дракон шевелился, готовясь к  битве, его голова уже потянулась к лесу, где сидели русские воины.
- Идут, - негромко сказал кто-то.
- Уходи, боярышня, - промолвил Евпатий, не глядя на Ирину. – Сюда смерть идет. Стяг ее бел, но руки залиты кровью.
   И тут у Ирины все внутри задрожало. Впереди, на холме, она увидела того, чье имя уже столько времени наполняло ее темным безотчетным ужасом – страшного Бату-хана, по-русски – Батыя. Издалека невозможно было разглядеть его лицо, но на груди хана при каждом движении что-то вспыхивало в солнечных лучах кроваво-красным блеском– наверно, какой-то драгоценный камень. Рядом с Батыем развевалось  пятиконечное белое знамя, шитое золотом. Конь хана, невысокий и мохноногий, стоял, как вкопанный, словно боясь потревожить своего ужасного седока.  Хан взмахнул рукой, и от драконова темного тела отделились какие-то странные сооружения. Они медленно ползли вперед, словно зловещие жуки.
- Пороки, стенобитные орудия, - голос Евпатия напрягся и зазвенел. – Не битва будет, побоище. Уходи, боярышня, молю тебя. Останься жить. Вперед, братья мои!
- Как я буду жить без тебя, Евпатий? – с отчаянием спросила Ирина.
- В Царстве Небесном встретимся, лада, - взлетая в седло, крикнул Евпатий.
  Русская конница понеслась навстречу черному дракону, но дракон уже готовил ей ужасную погибель. Изрыгнул он из пасти каменный дождь. Скрипели пороки, осыпая камнями русских всадников, падали кони, как подкошенные, бессильно склонялись на лошадиные шеи всадники. Но все летел и летел к дракону яростный всадник, летел, пока не ударило и его каменное ядро, пока не скатился в снега сияющий шлем, и не поникла безжизненно русая голова. Отчаянно, не помня себя, закричала Ирина, и в это мгновение что-то сильно ударило ее в грудь. Дыхание остановилось, в глазах потемнело. «Иду к тебе, Евпатий», - мелькнула последняя мысль.

   Ирина открыла глаза и тут же закрыла их – слишком ярким и слепящим показался ей свет.
«Где я? В Царстве Небесном? Как тихо… Но разве в Небесном Царстве может пахнуть духами Нины Этуаль?»
- Нина… - тихо прошептала она.
Теплая рука погладила ее по голове.
- Вот радость-то, Ирушка! В себя пришла!
Ирина снова медленно открыла глаза и увидела плачущую Нину.
- Что ты, Ниночка? Где я?
- Ты в больничном покое, душа моя.
- Я больна?
- Была больна, Ирушка. Три недели назад тебя принесли из «ККК» в беспамятстве, со страшным ушибом. Потом у тебя началась болезнь, которую в старину называли нервной горячкой. Врач сказал, что раньше от нее умирали, и что приключается она от сильного нервного потрясения. Но при нашем уровне медицины все пройдет бесследно, уже прошло. Ты теперь совершенно прежняя Ирушка.
- Нет, Ниночка. Прежней Ирушки больше нет. Ее убило под Коломной камнем из татарской стенобитной машины. Вместе с воеводой Евпатием. Я даже не знаю, кто сейчас открыл глаза в этом покое.
- Ира, время лечит любые раны. Представь, что тебе приснился сон, страшный сон, но он закончился. А чтобы ты поняла, что проснулась, я обрадую тебя новостью: ты стала победительницей в конкурсе ко Дню Поэзии!
- Но я ничего не посылала на конкурс!
- Прости, подруга. Помнишь ту ночь, когда ты у меня ночевала? Мы выбрали на конкурс два моих стихотворения, ты рассказывала мне об Евпатии, а утром я нашла на своем столе твои черновики, но отдать тебе не успела. Когда ты лежала в забытьи, мне показалось несправедливым, что такие замечательные стихи не попадут на конкурс. И я отправила их. Как видишь, не зря.
- А кто был председателем Поэтического жюри?
- Как обычно, Александр Блок.  Он-то и настоял на первом месте. Сказал, что с таким же чувством писал свое «Куликово поле».
«Что вы знаете о моих чувствах, Александр Александрович? – подумала Ирина. – Вы пели о Родине, о сказочной светлой Жене, а для меня эта Родина стала синеглазым витязем, за которым я пошла бы на край света. Но, как сказал Андрей Белый, у света нет края, туда не ведет ни одна дорога. Теперь я знаю: наша дорога ведет нас в Небесное Царство».   
  Вечером она попросила Нину принести ей сборник летописей и нашла дорогое имя. Прочитала, что долго смотрел на тело Евпатия ненавистный Батый: «Хорошо ты меня попотчевал с малой своею дружиной, и многих моих воинов побил. Если бы такой вот служил у меня - держал бы его у самого сердца своего». Отдал хан тело русского богатыря оставшимся в живых из его дружины, велел отпустить их и ничем им не вредить. С почестями погребли Божия витязя русские люди. Но вот только она, Ирина, никогда не сможет прийти на его могилу и оплакать его, как простая русская крестьянка. И поэтому такими ненужными кажутся ей грядущие фанфары Триумфального зала и лавровый венок… Как жить дальше, Евпатий?

 День Зимнего Солнцестояния отмечался в Храме Солнца грандиозной мистерией, на которой присутствовали все жители города. Жрецы кричали «Родился Свет!» и носили по Храму на огромном золотом щите новорожденное Солнце в виде золотого ребенка, к которому каждый должен притронуться, чтобы ощутить входящую в себя силу растущего Солнца. Вновь вспыхнуло под высоким прозрачным куполом «Неугасающее Светило», огромный сияющий шар, видный со всех концов города, и вновь все, взявшись за руки, соединялись в мистическом «солнечном кольце» со своими Предками-Хранителями и самим Светилом. Но Ирина в этот день не вошла в широко распахнутые ворота Храма Солнца, над которыми горели слова, повторяющие надпись на храме Дианы в Эфесе: «Лишь Солнце своим сияющим светом дарит жизнь». Девушка медленно шла по заснеженной аллее к маленькой церквушке. Пройдет еще две недели, и там тоже будут праздновать рождение Младенца. Родится Он тихо и незаметно, не в залитом огнями Дворце, а в темной пещере, но только Его рождение позволит Ирине надеяться на встречу с тем, с кем разлучили ее века.  Последние слова воеводы Евпатия «До встречи в Царстве Небесном!» обрекли  ее вечно жаждать этого Царства.    
-  Благословите, батюшка!
- Давно не видел тебя, дочь моя.
- Больна была, батюшка. Теперь поправилась.
- А душа страждет?
- Помогите, батюшка. Тяжело мне. Умер любимый человек, в бою погиб.  И из меня жизнь словно уходит.
- Ты должна жить, милая, должна. И для себя, и для него. В одной книге сказано: «Если кто на самом деле хочет помочь тому ушедшему, кого он искренне любит, то средство одно — отдай, человек, часть своей души. Примирись с врагами своими. Добро сделай ненавидящим тебя. Поборись со своими страстями. Возьми подвиг на себя — ради ближнего. Любовь обнаруживается жертвой. И чем больше человек любит усопшего, тем сильнее будет эта жертва». Поминай его за Литургией, на панихидах. Но самой великой панихидой является наша собственная жизнь. Теперь ты это знаешь.
- Боюсь, сил не хватит, батюшка.
- Справишься, Господь поможет, дочь моя.

  В первые дни нового года в Академии Поэзии состоялась традиционная церемония награждения поэтов-лауреатов. Все промелькнуло перед Ириной, словно сон: вот она вместе с  Ниной, Илларионом, Талантовым и Тамерланом входит в Триумфальный зал, вот герольды в золотых плащах звуками фанфар возвещают о начале церемонии, вот она ощущает на своей голове тяжесть лаврового венка «Короля поэтов», вот выходит на сцену и читает свое стихотворение, а, начав читать, уже не видит ни гостей, ни Поэтического Совета, ни Иллариона. Перед глазами  - лишь зимнее поле, кровавый блеск драгоценного камня на плаще Батыя, бессильно склонившаяся русая голова и ослепительный свет холодного солнца.   
 
Как могу попрощаться с тобой,
Если мы никогда не встречались?
Завязался отчаянный бой:
Мчались други, и недруги мчались,
Лязгнул меч, и пропела стрела, 
Бой неравный, подмога далече,
Белый конь закусил удила
И понес тебя в жаркую сечу…
Знаю, нивы уже не родят
В этот год золотистого хлеба.
Безмятежно, бездвижно глядят
Очи синие в синее небо.
Снова тихо. Закончился бой.
Из живых я одна лишь осталась,
Чтоб могла попрощаться с тобой,
Хоть с тобой никогда  не встречалась.