«Почему он сказал кушать, когда никак нельзя? Швы разойдутся»
Кто-то написал эти тревожные строчки на обложке книги «Еврейские новеллы», изданной «Советским писателем» в 1947 году с предисловием Вас. Гроссмана.
Книга нашлась при разборе семейной библиотеке, на самых ее отдаленных полках. Бог знает, как она к нам попала.
Я погладила желтую старческую обложку книги. Везде были пигментные пятна от времени и мух. Книгу много читали. В самом конце, на пустых от текста страницах, я увидела надписи. Сначала показалось, что это каракули, но потом в рыболовных крючках узнались буквы. Строчки бежали справа налево и это был идиш. Догадаться несложно, прочитать невозможно. Я не знаю на идиш. Теперь никто не знает на идиш. Но на другой стороне обнаружилось несколько строчек на русском!
И сразу так защемило, застучало, заныло слева в плече.
Господи, зачем я так много понимаю про эти несколько строчек на русском?
Кто-то написал эти две строчки, находясь в смятении и тревоге. Синим химическим карандашом, где-то в середине 20 века, в больнице какого-нибудь провинциального города после тяжелой операции.
Наверное, долго терпел, а потом доктор сказал, что откладывать уже нет никакой возможности.
Если «кушать никак нельзя», значит резали живот. Например, по женской части. Или на горле. Тогда диагноз, неверное, дрянь. А может быть ничего, все обойдется? А?
Пахнет эфиром, карболкой, спиртом и чем-то еще тоскливым и безнадежным. Глянцевая масляная краска наложена в 10 слоев На окнах, стенах, тумбочках, на полу. Белая на спинке кровати в одном месте отошла и царапает руку, когда тянешься за книгой.
Приходила мама. Маму пустили. Маму не могли не пустить. Или мамы уже нет? Тогда откуда апельсины? Надо спросить доктора можно ли апельсины. Но это уже только завтра. Сейчас в отделении процедуры.
Одноразовые шприцы еще не изобрели, и усатая медсестра приносит стальной гробик со стерильными стеклянными цилиндрами. Там же лежат иглы и поршни. Сестра берет их пинцетом и собирает шприц, как конструктор.
Делается очень больно, когда сестра перетягивает жгутом руку. Круглая оранжевая резина врезается в кожу. Определенно будет синяк.
«А может быть и правду пишут? Поди их разбери. Лежит, вон, бодрится, а глаза печальные, - думает медсестра, а вслух командует, - Поработаем кулачком!».
Зовут медсестру, конечно, Лида. Или Татьяна? Но пусть будет Надежда, да. Говорит Надя мало, все больше командует, но в вену попадает быстро, на раз. Сказывается опыт работы в госпитале. Одной рукой Надя вводит лекарство, а другой ловко, одним рывком, развязывает тугой узел жгута. Жгучая крапивная боль мгновенно проходит, к пальцам бежит тепло и пациент облегченно выдыхает.
Наде его жаль, но в кармане медсестренского халата хрустит свежая газета, и Надежда уходит, придерживая ладонью крахмальную полу с «Правдой». Тяжелая дверь палаты медленно закрывается. Пациент откидывается на подушку и замирает. Он хочет спать.
Штор на окнах нет. Или все-таки есть? Да, шторы есть, но они тоже очень белые, как Надин халат, и очень тонкие, как кожа на руке, которая держит химический карандаш. С такими шторами невозможно уснуть - утром солнце, а вечером фонарь светит прямо в подушку, на которой мечется вспотевшая кудрявая голова.
Но, как не крутись и не крути, нет и не будет нам покоя. Нигде. Никогда.
Шма Исроэйл Адойной Элой-эйну Адойной эход….
«Почему он сказал кушать, когда никак нельзя. Швы разойдутся»