Где нет волов, там ясли пусты.
Притчи, 14-4
ГорЖеныч носит в кармане "хвость". Обычный гвоздь, наглый в своей сверкающей правоте. "Я человек мирный, но если наскочат, мало не покажется, - говорит оруженосец, когда его спрашивают, почему он таскает гвоздь с собой. - Нож - оружие, найдут - дело пришьют. А что нож? Поднял с земли и на карман поставил: в хозяйстве пригодится!"
"На карман поставил" - это уже от Лёнечки, ранее судимого соседа сверху. Звучит красиво и выразительно. "Стою на стрёме я, поставил руку на карман, - так Лёнечка поёт, - и вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан". Евтушенко обидел всех нормальных людей, сказав, что "интеллигенция поёт блатные песни". А не интеллигенция - не поёт, что ли? Что же петь - "Вставай, страна огромная"?
Если у тебя в кармане гвоздь, то рано или поздно он пригодится. Так и случилось. Как-то под вечер Женыч вышел "в магаз", добавить. Шёл через кусты, для краткости хода. Тут и наскочили "гориллы". Сбили с ног. Упал удачно: прямо на гвоздь. Защитник вошёл острием в пах. Неглубоко, но чувствительно. Взвыл павший боец и восстал из праха, аки птица Феникс, "хвость" в руке:
- Ну, гады. А я ворошиловский стрелок. Буду вас гвоздить.
Сыпанули в кусты, кто куда, только ветки в треск... Пацаны, что с них взять, кроме анализов, да и те как бы не подменил кто.
В тот вечер водка пилась, как говорится, с особым чувством. Сосед Лёнечка спустился, типа за делом, увидал стол - "Я за гитарой!"
Посидели, попели. Лёнечка очень хвалил это: "Я ворошиловский стрелок". По делу, говорит, ёмко.
- Я тоже имею при себе, только не гвоздь. Отвёртка. Места неспокойные, а жить скучно. Отвёртка не перо и не волына. Прихватят - отмажусь: а может, у меня привычка - всё подкручивать? Вот и ношу отвёрточку при себе. "Считай по-нашему, мы выпили немного..."
Лёнечка отсидел недолго и ни за что. Большинство за это и попадают. Он играл в ресторане и украл у товарища синтезатор. А было, рассказывал, так. "Я и в мыслях не держал брать синтез. На кой он мне сдался? Но забухали после закрытия, как всегда. Я ни фига не помню. Утром просыпаюсь - а он у кровати... Пацаны после уже просветили: ты вдруг встаёшь такой деловой, берёшь Серёгин синтез - и в дверь! Ну, мы чего? Мы думаем, так и надо. Тем более, все под балдой. Продолжаем отдыхать, как музыканту положено, с музыкой. А музыки и нет. Тут и Серёга: а где мои клавиши? А мы-то уже забыли. Спёр кто-то! Вот и закрутилось... Глупо всё сложилось. Такая лажа, братан".
Лёнечка улыбается. Он умный, он не хочет проблем. Улыбайся - и нет проблем. Кто у нас видел улыбчивых? Улыбка, а тем более искренняя, это аномалия российской жизни, её лучше стороной, аномалию... А тем более, бритый такой идёт наголо. Он стал под ноль бриться после отсидки. Ну и песни блатные всё больше. Не эстраду же ему петь, согласитесь. Голова кожаная - белая, чистая, лизнуть языком хочется, как мороженое пломбир.
"Я чувствую и прямо ощущаю, что наливаюсь добротой, как стакан, до края. Но а тут уже надо выпить. А выпил - и тоже не уха. Выпил - надо идти. Мало выпил - плохо: люди все какие-то злые вокруг, недобр...желательные! Много выпил - вообще не видишь людей, как в космосе без скафандра". ГорЖеныч без скафандра в космос ни ногой. Может, и не злые они, а свои в доску. Но в кармане гвоздь или отвёртка. Поэтому, разговоры разговаривать о доброте и открытости - это одно, а жить в открытом космосе, ребятки, это совсем другое. Разговоры, они всю жизнь одинаковые. Что в детской юности, что в зрелой подозрительной старости. Только колея другая. И не сказать, что глубже, а просто - другая колея. Сходил, взял - милое дело! Заодно купил для уток батон за шестнадцать. "Я, как Беккет, не выхожу. Он с пятьдесят восьмого, я с пятьдесят девятого. - Почему, ГорЖеныч? - Ребята, я родился в пятьдесят девятом!"
"Не выхожу" не следует принимать буквально. ГорЖеныч и побродил, и поездил. Бывал даже в ныне малодосягаемой стороне под названием Западная Украина, посетил город Львов. Львивяне о ту пору ещё видели в русском человека. Но уже как? Встретились, допустим, русский и западная украинка. И вот стоят они осередь улицы, балакают. Русский по-русски, а она на мове. Друг друга понимают прекрасно. Но каждый остаётся со своим народом, блюдёт идентичность. Ну сейчас там не пошпрехаешь по-русски на улице. Наверное, в вышиванках все, как на утреннике в детском садике.
Утки не брали. Как ни старался Женыч, как ни махал рукой направо-налево, подражал сеятелю разумного, бесплатного - нет, не берут... Даже не глядят в нашу сторону. Что такое, что за оказия? Всегда шли охотно на батон. Селезень к ним причалил, перетёрли что-то по-быстрому. Селезень поднялся - побежал, побежал ногами прямо по воде, и - взмыл вверх, только вода пеной покрылась. А за ним следом и всё стадо. Ну, ничего. Там пониже по течению ещё одно стойбище, мы там попытаем счастья.
Осень деревом пахнет, гвозди вбиты в неё. Пасифая. Жена царя. И ещё сыростью снизу. ГорЖеныч, не убирая батон далеко, пошёл чахлым леском вниз по течению. Дерева здесь росли редко, прогалины большие, зияющие. Видно и слышно, как река бежит там, несёт всякий вздор. Сама тёмненькая, речушка. А вдоль каждого берега беленькая оборочка, бордюр. Это пена. Эту речку пьяный воробей перейдёт вброд, ног не замочив.
Нижние водоплавающие встретили батон со всей благодарностью. Женыч, воспрянув - нет хуже, если твоё добро не воспринимают - махал рукой с удвоенной силой, разбрасывал семо и овамо. Чуть сустав не вывихнул от усердия. Он бросал иногда горстью, на драку собаку, иногда прицельно, по кусочку: каждому чтобы досталось, по справедливости... а как же.
Наверху скамеечка, там молодая отросль шумит, забавляются сами с собой. Дуракам кто нужен? Никто. "Ха-ха" да "хи-хи". Одеты, конечно, с иголочки. А мы-то ходили... Я в сапогах кирзовых, как солдат. Ватник ещё. Шапка-ушанка. Ну это зимой. А летом... ГорЖеныч задумался, утки смотрели на него с надеждой. Осень дышала душным цветом, не та унылая осень, воспетая поэтом Пушкиным, а летняя, в теле, сильная, здоровая, распаренная вениками в бане, перед тем как смыться за кордон, настроенная погулять и повеселиться. Бабочки целой толпой вылетели откуда-то и закружили возле берёзы, а потом все разом устроились горевать. Одна промахнулась мимо берёзы, села Женычу на рукав куртки. Сидит, крылья оранжевые с чёрным, как в детстве. Засмеялась, вспорхнула - и улетела к чёртовой матери, куда-то туда, куда взрослому человеку нельзя. Вздохнул и стал бросать.
Тут, откуда ни возьмись, лезет по откосу Лола, белый верх, чёрный низ. Ноги ставит аккуратно. Не то упасть боится, не то джинсы узкие, тесные. На скамейке: "Что, тоже булки захотела?" Она туда, наверх: "Сука...". Негромко, но всё слыхать. Над водой, как в доме новой постройки: в первом подъезде чихнул - в четвёртом проснулись молодожёны.
ГорЖеныч ничего, бросает уткам. Она ходит лошадью цирковой по краю - уточек фотографирует. От храбрости побледнела. А сама так и стрижёт глазом окаянным, так и пасёт. Никогда не поймёшь у них, чего боятся, что страшнее: что не заметят, или что заметит, но не тот? Так всегда не тот. Тот ещё не родился, если бы родился - ты не напрягала бы зрение попусту.
- Уточку присматриваете?
- Что?
- Я спрашиваю, уточку выбираете себе?
- Зачем? Я просто так.
- В пищу, или для компании, - изгалялся мужик. - Если второе, то я бы посоветовал брать селезня.
- Это который синий?
- Да, который.
- А почему селезня?
- Потому, что две утки раздерутся в одночасье.
Она с натугой засмеялась. Парни наверху притихли - ни звука оттуда...
У неё глаза как виноградины, раскатились далеко. Зеленые, переспелые: с коричневатинкой. Такие смелые, что самой страшно.
- А вы каждый день кормите?
- Каждый день.
- А сколько вам лет?
- Сто пятьдесят шесть.
Вот дурак-то. Старый, а дурак. Как будто съедят его. Ну и корми своих уток. Кря, кря.
Я пошутил, Лола. Мне на сто лет меньше. Но это всё равно почти на сто лет больше, чем тебе. Милая, красивая, добрая. Помни это всегда, и всё будет хорошо. С женщинами разве можно серьёзно говорить.
Батон кончился. Утки потеряли интерес. Парами и по одной они поплыли на другой берег, там у них стоянка. ГорЖеныч медленно стряхивал крошки, тряс руками над водой, а они не отлипают, тесто сырое, плохо пропекли токари-пекари. Девочка Лола быстрой газелью скакала вверх по траве, к своим. Женыч стал подниматься к дороге, цепко ставя ноги в кроссовках за полторы тысячи российских рублей. Ранняя осень ломанулась через лес, деревянная лошадь Пасифая чёртова куда бежишь глупая уноси ноги пока пока
- Принесла?
- Да малахольный он, нет у него денег.
- Тогда пошли в лес.
- Кому?
- Всем.
Пылинки дальних стран, как известно, водятся на карманных ножах. ГорЖеныч, покормив уточек, лез по бездорожью, споро и бодро. Он всегда так ходит, где местность похуже: поменьше людей. А здесь поработала техника, и земля ещё не улежалась. Валы, борозды, рытвины и маленькие вредные ямки для каблуков попадаются на каждом шагу. Ничего. Будет рекреация. Лесок всё равно не рос, чахнул. Теперь, сказывают, построят дорожку для велосипедов и что-то ещё, тоже полезное. Цивилизация. Железный конь идёт на смену деревянной лошадке.
Из-за небольшой купы сосен на пригорке высунулось боком солнышко и на доли секунды ослепило. На мгновение сделалось очень больно, так уже бывало, и всегда проходило само. ГорЖеныч стоял недвижно, смотрел, как на небе идут облака и уходят куда-то за угол, недоступный зрению. Не отпускало. А может, я умер, подумалось ему. Умер, и всё. После этой мысли боль отпустила его. Значит, и правда умер. А что тут странного и непонятного? Человек смерти своей не помнит. Ну, было что-то такое. Умирать можно много раз. Успокоенный, ГорЖеныч двинулся дальше. Здесь уже был асфальт. Ограда, за ней клумбы с осыпавшейся розой. Недавно построенная церковь выдвинулась пачкой сигарет "Chesterfield", ни дать ни взять. Золотые купола. Кресты. Закончилась служба. Прихожане, а больше прихожанки, парами и по одному покидали врата, узкие и тесные, как и надлежит быть вратам. Это были не захожанки - "на минутку свечечку". Литургия не минутное дело и для человека случайного томительна, непонятна. Нет, выходили всё настоящие верные: в платочках, которые не снимали и за оградой, как одна - в длинных тёмных юбках. Шли молча, за дорогой уже начинались разговоры.
Двух таких обошёл ГорЖеныч. Краем уха поймал их разговор: скоро первое сентября, надо покупать к школе. Одна оглянулась на него, проходившего мимо, глазами, полными влажного, не остоявшегося ещё тепла. "Да, к школе надо, а ничего не куплено, она растёт", - продолжая разговор, сказала она, вернувшись к другой женщине.
Дома ГорЖеныч набрал номер:
- Привет, ну как вы? Я тоже нормально. К школе всё купили? Может, я... А-а, ну понял, понял. Ну пока, привет передавай тогда.
Девочка Лола вернулась домой. Она стянула тесные джинсы - на пол, сбросила всё на пол, и в ванную. Вышла, облачилась в халат с драконами, такими красивыми, что их можно принять за цветы. Расчесала волосы массажкой. Всё-таки великое дело - цивилизация. Особенно горячая вода.
- Кошка. Накамура. Ты где? - позвала, садясь на диван с ногами.
Взяла телефон, но тут ожила занавеска. Это кошка Накамура махала хвостом на подоконнике.
- Котя, иди ко мне...
Занавеска разошлась, и в прорехе появился чёрный тигр, глаза жёлтые, нарочито свирепые. Примерившись на секунду, кошка одним длинным прыжком перетекла с подоконника на тёплые колени.
- Ты кто? Кто ты сегодня? - спрашивала девочка. - Японская кошка Накамура? Или ты Маруся? А может, ты Микулька?
Тигр аккуратно топтался на коленях, выпуская и втягивая когти. Вопросы не праздные. Кошка была с утра Маруся, надоедливое существо, после обеда превращалась в Микульку, сонную и покладистую, а к вечеру в сибирячке просыпался самурай. Была она ещё Слониха, Бычиха и Жучиха, ударения везде на первый слог, давно, в молодые годы, когда ей подходили эти имена. Впрочем, она и сейчас не отказывалась так называться, лишь бы называли.
- Кошка Накамура - хорошая, пушистая, большая, - рассказывала девочка сама себе и водила рукой по всем местам, где можно, - хорошая... японская... и такая, и сякая.
"Выросла бы ты, что ли, - умиротворённо думала такая и сякая, - замуж вышла... уехала и меня увезла. Скучно у вас, аж смерть".
Когда спрашивали, кто её родители, девочка отвечала: "Папа в Африке, в "Боко Харам". Он у меня негр. Мама патологоанатом, работает в судмедэкспертизе. А мы с кошкой живём пока". Люди смеялись, но не все. Чувство юмора есть не у каждого.
В дверь позвонили, одним длинным дребезжащим звонком. Лола высадила задремавшую Накамуру на диван, пошла на звонок. По пути отметила с неудовольствием, что полнеет в бёдрах. За дверью никого. Убежали... Открыв, она заметила на коврике для ног записку, свёрнутый вчетверо листок. Бумага тетрадная в клеточку, подумала она, это очень подозрительно! Вот что было там написано: "Я тебя люблю". Левой рукой писали, догадалась Лола, каракули страшные.
Вернувшись в комнату, она подмигнула кошке:
- А тебе никто не пишет любовные записки! Вот.
"Подумаешь", - промолчала Накамура.
Девочка вытянула из-под подушки общую тетрадь. Раскрыла, где придётся, и написала крупными печатными буквами следующее:
"Из лесу вышел лесной кот больших размеров, очень злой.
- Принесла? - спросил он.
- Планы укреплений? Да, вот они. Мне стоило больших трудов раздобыть их".
Девочка сделала перерыв в повествовании, чтобы вернуться в начало страницы. Подумав с минутку, она вывела: "Деревянная лошадь". И, отступив вниз: "Рассказ самосочинения". Этих тетрадок накопилось уже целый десяток в старом мамином школьном портфеле. Портфель хранил сокровища в углу, вдали от любопытных глаз и вне досягаемости японской кошки.
"- Входите, Мурзик. Что вы будете пить: чай, кофе или, может быть, текилу?" - фантазировала рассказчица. Она разулыбалась - она видела, как стройный, подтянутый Мурзик входит в дом, чуть наклонив голову, придерживая на боку верную шпагу-убийцу.
"- Немного текилы, с вашего позволения. Ведь теперь уже адмиральский час, - ответил Мурзик, как всегда, просто, но с достоинством, выдававшим благородное происхождение, чего и не скажешь по одежде и обуви".
Занесённые в аккуратные одинаковые квадратики, маленькие доброжелательные знаки, всегда одни и те же, обретают существование до конца страницы.
- Накамура, ты, пожалуйста, не пукай.
2016