Женихи и невесты
В конце лета 1943-го большинство работавших на Вацлаве было привлечено к уборке и скирдованию сухих кормов. Работы происходили восточнее усадьбы за небольшим лесным массивом.
Скошенный и достаточно высохший в валках корм сгребался конным, упряженным в него упомянутым выше мерином Норовистым или же вручную граблями в небольшие копны. Затем копны грузили на платформы переоборудованных возов под перевозку сухих габаритных грузов (местное название – гарба) и увозили к скирде.
Нам же, конюхам под руководством старика Здановского было доверено заложить основание и до его завершения работать на самой скирде. Временами, по мере удаления от скирды спадал темп подвоза собранного, а иногда совсем на короткое время прекращался.
Расслабившись на свежем, с неведомыми нам запахами, эспарцете, мы отдыхали. Именно в эти минуты в окружающей абсолютной тишине мы впервые услышали глухие, доносившиеся с востока раскаты гула, напоминающие приближающуюся грозу.
Но небо было безоблачное и ничего нам не предвещало, а гул беспрерывно, то усиливался, то слабел, но не прекращался, достигнув даже ослабшего слуха старика Здановского.
Вначале между собой, позже с другими, мы стали обсуждать это явление, пришли к выводу: слышно дыхание приближающегося к нам фронта, а с ним и освобождения, одновременно, не озираясь по сторонам и менее опасаясь, особенно молодежь на мотив какой-то популярной мелодии распевала:
Ой, в Києві дощ їде,
А в Одесі слизько.
Скоріш тікайте постоли,
Бо чоботи близько-1.
Но «постолы» – так крестьяне междуречья Днестра и Южного Буга назвали румынских оккупантов, вместе со своими союзными немецкими войсками под ударами советских войск откатывались на запад.
Хотя в тылах также зашевелились, пытаясь начисто ограбить теряемую местность, но этого им сделать не всегда удавалось по ряду причин, главными из которых были: всенародное сопротивление и партизанская активность.
Сопротивление крестьянства объяснялось простой причиной: все, что было награблено у них оккупантами, должно остаться на месте. Резкое усиление партизанского движения объяснялось массовым пополнением их отрядов лицами, хотя и не сотрудничавшими с оккупантами и ни в чем невиновными перед возвращающейся советской властью.
Но, зная хорошо эту власть не понаслышке, а по довоенным годам, полагали, что на всякий «пожарный» случай, не худо бы иметь в запасе алиби, мол, не сидел, сложа руки, а партизанил-2
*
* *
Как-то, с началом уборки урожая семян сахарной свеклы, администрация Вацлавы с целью привлечения сезонных рабочих пообещала повысить им тарифы оплаты. На эту приманку отозвались из окружающих сел, большинство составляли девушки окраины села Моевки, что вблизи «Курятника», принадлежавшего Вацлаве.
Девушек разделили на две бригады, посменно работающих у молотилки на току, вблизи усадьбы. Сюда их привозили, а после отработанной смены отвозили домой; в перерывах они отправлялись на усадьбу Вацлавы.
В «столовке» их и заодно и нас кормили несколько улучшенным варевом, к которому девушки дополняли принесенное из дому. В эти короткие минуты за столом или после еды состоялось наше знакомство.
Что греха таить, время было военное, в селе ребят их возраста не густо, и девушки при случае присматривались, а вдруг за пределами их села встретится жизненный друг! Не грешно будет сказать, что мы своим внешним видом по большому счету должны были вызывать больше жалость, чем на надежду потенциальных женихов.
Но девчата не были придирчивыми: обмоется, подкормится, и все станет на свое место, лишь бы была любовь, да согласие. Мы действительно выглядели жалкими: тощие, оборванные, к тому еще грязные и вшивые, но и это девушки также игнорировали, приглашали нас прийти как-то вечерком на посиделки.
После таких кратких знакомств, приглашений и обещаний мы определились. Володя Атаманов, Саша Мишанин, Афанасий Зинин и я предварительно посвятили в свою затею работавших с нами местных станочников и, не знаю от кого узнавшего об этом старика Здановского, чтобы подменили нас и закончили вечерние работы на конюшне.
Получив на это согласие, мы собрались в бараке у железного умывальника, стали поочередно умывать наши грязные руки и лица. Попытка упорядочить пропитанную, потом и конским навозом одежду сорвалась: запах конюшни оставался, мы от него не избавились.
Однако в одном удалось: на исходе светового дня поодиночке незамеченными выбраться из усадьбы, полями дойти до «Курятника», там собраться продолжить путь к окраине села Моевки.
Шли мы гуртом по односторонней улице, изредка встречая куда-то идущих крестьян, расспрашивая у них о разыскиваемых нами девушках, называя их имена. Встречные, подозрительно нас в темноте разглядывая, уклонялись от ответа, указывая в сторону с редкими огоньками улицы, мол, где-то на ней есть девушки, но имен их они не знают.
После непродолжительных поисков, но, уже углубившись в село и оказавшись на двухсторонней улице, мы подошли к хате, у которой не было никакой ограды, что свидетельствовало о бедности проживаемой здесь крестьянской семьи.
Какое было наше удивление, когда вдруг перед нами, словно из земли выросла, в миг успевшая, в темноте узнать нас. Оказалась Маруся – одна из девушек-сестер, с которыми мы познакомились на Вацлаве.
Итак, нам, несколько рановато пришедшим на вечерки, не был оказан поворот от отсутствовавших здесь ворот. Напротив, видимо, услышав разговор дочери с кем-то, из хаты вышла ее мать, и ей хватило несколько минут, чтобы распорядиться с непрошеными ее гостями:
– Ну, що ж, прийшли – то прийшли, заходьте до хати…
Мы вошли в одну из половин обычной крестьянской хаты, уселись на лавке-доске вдоль стены. Здесь, помимо стола приставленных к нему табуреток, укрытой рядном с несколькими возвышающимися над ним подушками, деревянной кровати и бочонка с водой у дверей, ничего не было.
В печи тлел очаг, вспышки которого время от времени отражались в обрамленной белоснежным полотенцем иконке, закрепленной в углу почти у самого потолка хаты.
Тускло горевший самодельный изготовленный из снарядной гильзы светильник слабо освещал жилье. Маруся, сидя на табуретке напротив нас, умело разговорилась, и мы, осмелившись, включились в ее непринужденный болтливый поток.
А тем временем в хате запахло чем-то жаренным, и вскоре перед нами появилась большая глиняная миска с наполненными под кромку обыкновенными, но прожаренными подсолнечными семечками, от которых несло запахом и теплом.
Упрашивать себя мы не стали и принялись за них. И тут я вспомнил о родных Котюжанах, где с первых шагов ранней юности, разумеется, после окончания школы, осенним вечером впервые с ватагой сельских несколько старше меня ребят, мы непрошеными гостями, ввалились в хату девушки Аннушки.
Вообще никто из нас никогда не имел никакого контакта с этой девушкой, мог даже не знать ее имени и т.п., но по утвердившимся в селе обычаям, это не имело никакого значения.
У Аннушки среди нас был поклонник, он мог приходить к ней домой вечерами, но не один, а в компании группы ребят, проводить здесь время до поздней ночи, а когда, наконец, все уходили, то он оставался с поклонницей «на пороге», до рассвета.
Что там между ними происходило, конечно, никто не знал, но девушка твердо усвоила, что, переступив запрещенный порог, обречет себя. Здесь ничего подобного пока не предвиделось, так как не было ни поклонников, ни поклонниц.
Первая, мгновенно превращенная в ту, перед которой был готов поклониться каждый из нас, вошла в хату с несколькими соседскими, но старше ее подругами. Ею оказалась младшая сестра Маруси – Катя.
Эту девушку во время работ при обмолоте семян свеклы мы видели, когда она с другими приходила в «столовку» и оставалась какое-то время на усадьбе, а затем уходила к месту работы.
Но как она изредка появлялась, так и мгновенно исчезала. В это же время выяснился обман о якобы повышенной оплате сезонной рабочей молодежи и девушек перестали возить на Вацлаву.
В хате после прихода девушек стало весело и шумно, неугомонная Катя, опережая во всем сестру и подруг, заворожила нас, и мы с подавленным идиотским выражением лица, не отрываясь, глядели на нее. Мать сестер первой заметила признаки волшебных чар в своем чаде, что, естественно, насторожило ее, и она нашлась, обращаясь к нам:
– Ну, що ж, славні ви хлопці, але вже час то пізній, а ранком вам й нам до праці, то як кажуть у нас: пора и честь знати…
Все приутихли. Мы поднялись с лавки, нам не хотелось уходить, но перечить хозяйке, ее здравому предложению не стали, а, поблагодарив ее за гостеприимство, простившись, вышли из хаты. Среди проводивших нас на окраину села девушек Кати не было. Лишь одна из них впоследствии связала свою жизнь с Сашей, но об этом позже.
На Вацлаву мы вернулись незадолго до того времени, когда нам следовало начать трудовой день с водопоя лошадей. В холодный барак не стали заходить, а зарывшись в яслях в остатках эспарцета, успели какое-то время еще вздремнуть. Днем, несколько позже между собой поделились предутренним сном, в котором промелькнуло личико Кати.
Катя, Катя – Катерина
Намальована павліна.
Чого ти рано-вранці встаєш,
Виспатися мені не даєш?
(Укр., из шуточных сельских напевов).
Впоследствии наше неудачное сватовство к моевским девчатам стало известно работавшим на Вацлаве, а те по невидимой цепочке поделились с другими и мы стали объектом разных вымыслов и сплетен.
Нас не без иронии и шутливо обвиняли в том, что мы, не поклявшиеся перед будущей тещей в исполнении ее требований, не можем стать «приймаком» в ее хате. По утверждению сочинителей требований было и такое.
Будущий зять на коленях перед будущей тещей должен поклясться в том, что в течение семи лет он ранним утром будет выпускать из хлева курей. При этом он обязан здороваться с петухом на «Вы», а затем прогонять его подальше от хаты, чтобы тот заученной песней не будил наслаждающуюся утренним сном тещу.
*
* *
Вначале ползли только слухи, а осенью 1943-го обитатели «Вацлавы» увидели и смогли прочесть развешанный в разных местах усадьбы приказ администратора о строгом запрещении употребления для отопления соломы или ее отходов в период осенних похолоданий и зимы.
Еще задолго до появления приказа солому стали вывозить на военных повозках откуда-то прибывавшие на «Вацлаву» румынские солдаты. Вывоз продолжался до тех пор, пока не исчезли в поле скирды соломы и остались лишь несколько небольших ее стогов. Для нас приказ прозвучал угрозой – отапливать холодный барак будет нечем, где нам зимовать придется, неизвестно.
Володе Лукьяненко предостережение ничем не угрожало. Вступивши в сожительство, или официально женившись – не знаю, на Дусе – родственнице бригадира Семена Гуменного, он стал членом его семьи и тем самым уравнял себя с остальными обитателями «Вацлавы».
Умершего Костю так же обошло прозябание в холодном бараке. Нас же остальных четверых, обитавших в бараке «пленных», много раз укоризненно обвиняли в том, что мы не последовали примеру, выше упомянутого Володи, не определившись.
Очевидно, у каждого из нас были на то свои причины и мы мужественно переносили всю тяжесть в борьбе за выживание. Но время уходило, менялась обстановка, а вместе с ней возникали неодолимые препятствия, сыгравшие свою роль в нашей нерешительности.
Первым, так сказать, сигнальным примером стал уход из барака старшего по возрасту среди нас, Володи Атаманова. Он был замкнутым человеком, при наших откровенных беседах, хотя и присутствовал, но участия в них почти не принимал, иногда выражая свое мнение короткими фразами, чаще молчаливо прислушивался, иногда, казалось, вовсе не реагировал.
Не помню, от кого мы узнали, что он обратился к администратору «Вацлавы» с просьбой помочь овощами и продуктами, указав, что это необходимо для торжества по случаю женитьбы на сезонной рабочей девушке из соседнего села Ветровки.
Рогану поручил бухгалтеру Каминскому выяснить, сколько и чего конкретно требуется, а затем удовлетворить просьбу, выписав ордер, который он подпишет. Узнав об этом, мы сразу же атаковали Володю расспросами, и он признался в том, что нам было известно, добавив, что не ожидал положительного ответа, и он не знает, чем объясняются действия администратора.
Ранее упоминалось о том, что Володя в бытность бригадира огородной бригады был избит помощником администратора Репецким, обвинявшем его в несвоевременном снятии плодов помидор, в результате чего они оказались поражены заморозками, с тех пор Володя стал подвергаться гонениям со стороны того же истязателя.
Дошло до того, что Володя пожаловался администратору, а тот на повышенном тоне румынского языка что-то сказал своему заместителю, и с тех пор якобы изменил свое отношение к нему, и теперь мол, как бы эта необычная подачка оккупанта подчеркивала свое превосходство перед пособником, которому не все дозволено.
На третьем году оккупации подобные проявления оккупантов по отношению к крестьянам расценивалось поговоркой, мол, – на безрыбье и рак рыба!
Тем временем Володя уведомил нас, что в ближайшее воскресение нам следует в первой половине дня прийти к хате его избранницы, которая на окраине Ветровки со стороны «Вацлавы», там состоится свадьба.
Нам же следовало разрешить один-единственный вопрос – кто подменит нас на конюшне? Других забот у нас не могло быть по простой причине – они бы оказались неразрешимы.
Первое решили без осложнений – подменить нас до исхода светового дня, в конце которого мы обязались возвратиться, согласились работавшие с нами местные конюхи.
Другого не удалось подготовить: у нас не было возможности достаточно отмыться от конюшенного запаха, о смене одежды и говорить не приходится, ибо то, что было напялено на нас, износилось до предела, а заменить его было нечем.
В назначенный день и время мы втроем: Афанасий, Саша и я отправились в Ветровку, в пути обсуждая нашу жизнь на «Вацлаве» и развивающиеся события. Из разговора вытекало, что вскоре останусь в одиночестве, так как мои товарищи намечали что-то предпринять, но пока предпочитали не афишировать своих намерений, так за разговором не заметили, как оказались на улице Ветровки.
Откуда-то справа доносился звук музыки с выделявшимся в нем барабанными боем, на него мы и свернули, поняв, что свадьба с музыкой, что было крайней редкостью в годы оккупации, однако крестьянские традиции, невзирая на бедность и мрачное время, не могли окончательно оборваться, и всеми силами поддерживались неимущим населением.
Мы подошли к воротам и увидели голосистый оркестр из четырех духовых инструментов и одного барабана. Насколько мы разбирались в этих инструментах и вырывавшихся из них звуках, оказались едиными в оценке исполнения соло на баритоне.
Войдя во двор почти незамеченными, мы сиротливо пристроились к ограде, стали наблюдать за происходящим. Здесь танцевали, а в хате пировали. Шнырявшие мальчишки, первыми обратив на нас внимание, шушукались между собой, рукой показывая в нашу сторону.
Оркестр утих, из хаты один за другим стали выходить захмелевшие гости, и как бы соблюдая порядок, в хату входили другие, очевидно, также гости, но еще не восседавшие за столом. В маленькой крестьянской хате не уместить всех приглашенных, да и они одновременно не приходят, вот и приходится поочередно рассаживать за стол одних за другими.
Помню в детстве, гоняя по селу с такими, как и я, хлопчиками, был завсегдатаем в канун и во время проведения всяких торжеств. Накануне свадьбы, в субботу с вечера мы уже торчали под окнами хаты невесты, подглядывая, как там начинаются «вінкоплетини»-3, сопровождаемые пением ее подруг и подпевающими им бабушками жалостливой мелодия «Я в первый раз и Божий час».
Мы с искренним сочувствием наблюдали, как невеста утирает слезы, от чего кое-кому становилось не по себе, а кто-то утирал свой сопливый нос. Наблюдали мы, согласитесь, ведь это же интересно, как за столом все дисциплинированно себя вели.
В центре две главные фигуры: жених и невеста, перед ними всего две граненые рюмки, вроде бы колхозных голошеек-петухов, и вот, наполнив их «чокаются» и, обращаясь к соседу, произносят «Дай Боже!».
Жених одним махом опорожняет рюмку, невеста только пригубит (так заведено), затем, наполнив рюмки, передают соседу. Итак, словно волна, в сопровождении трехлитрового бутеля самогона расходятся в противоположные стороны рюмки, а, достигнув встречи, возвращаются с той же последовательностью к молодоженам.
С таким же порядком после опорожнения рюмки брались за закуску. В те годы была такая стойкость: мол, от одной рюмки с последующей закуской не опьянеешь, и челночный порядок соблюдался, не то что теперь пьют из граненых стаканов, а закусывают кто как: один после второго, а второй вообще не закусывает, а ладонью вытирая свой рот, для вида морщится.
Однако мы ушли в сторону традиций, пора вернуться к свадьбе.
Тем временем на пороге хаты появился Володя с выше его на голову своей избранницей, направляясь к нам. Музыканты замешкались, не зная как им быть, гости то невзрачные, и с опозданием затрубили что-то из давно не исполняемого мотива на разных торжествах или колхозных собраниях.
Сопровождающие молодоженов несли накрытую рушником табуретку с качающимися на ней бутылкой и рюмками, подовым хлебом, поверх которого на салфетке лежал пучок соли.
Подавленные, мы жались друг к другу. А Володя поочередно подходил к нам, обнимал, подавая нам наполненную рюмку. Затем мы отправились к хате, в которой коромыслом шел пир: гости уже изрядно напились и насытились, но уступить нам место никто из них не собирался, и нас усадили в сенях.
Гости, которых не то что не ждали, но и не предполагали о таковых, появились внезапно. Перед самими воротами кучер умело осадил горячих лошадей, развернув бричку, на которой восседали Виктор Рогану и его сожительница Франя.
Весть о неожиданных гостях мгновенно достигла хаты и собравшиеся там волной ринулись к дверям, выдавив нас из сеней. Пока гости слезали с брички, хата опустела, кто-то бежал со знакомой нам табуреткой, другие открывали ворота, музыканты в ожидании сигнала приняли торжественную позу.
И вот, сопровождаемые родителями невесты, навстречу гостям спешат молодожены. Табуретка тут, как тут и все на ней, но вместо самогона бутылка вишневки. Процедура в сопровождении плохо звучавших молдавских попурри входит в русло и гостей приглашают в хату.
Что там далее происходило, осталось за полем зрения, ибо в хату впускали только тех, кого считали трезвым, а таких было не густо. Спустя короткое время гости вышли из хаты и сразу оказались в окружении дожидавшихся их свадебных гостей, сгустившихся во дворе. Музыканты на сей раз заиграли популярную мелодию молдаванеску.
Рогану, как и надлежало его боярскому происхождению, слегка преклонив ногу, правой рукой сделал жест в сторону Франи, приглашая ее к танцу. Партнерша ответила поклоном и великолепная пара, с зажатыми в ладонях руками, по мере ускорения темпа звучания мелодии, намеревались исполнить в классической манере незнакомый окружавшим их украинским крестьянам национальный румыно-молдавский танец.
Но все внезапно начатое, вдруг, также внезапно оборвалось скандалом. Успевший к этому времени угоститься выпитым самогоном, кучер приехавших гостей захмелел. Образумить пьяного никто и не попытался, и тот ворвался в круг танцующей пары, приседая, искривляясь во всевозможных и грубых позах, похлестывая вокруг себя кнутом.
Мгновенно, Рогану выхватил у кучера кнут и, увлекая за собой партнершу, помчался с ней к воротам и, отвязав вожжи, вскочил на заднее сидение брички. Свист кнута и вздыбившиеся кони понеслись по пустой сельской улице, оставляя за собой облако пыли.
Торжество после происшедшего скандала явно потускнело, кучер куда-то бесследно исчез, а мы, еще раз побывавшие в сенях за угощением, поблагодарили молодоженов и отправились к своим лошадям на «Вацлаву».
__________
1 Ранее цитируемый стишок в другом контексте.
2 В связи с этим явлением, по мере освобождения от оккупации советской территории и приближения советской армии к довоенной границе, партизанским отрядам категорически запрещалось пересекать ее. Контрразведывательная служба «СМЕРШ», перед тем как расформировать партизанский отряд должна была профильтровать его, выявив среди подозрительных и сомнительных лиц сотрудничавших с оккупантами, надеявшихся с переходом партизанским отрядом границы покинуть его, оставшись на западе. Эта информация была широко известна в первые послевоенные годы, ее невозможно было скрыть, так как она исходила от бывших партизан, возвратившихся домой после расформирования отрядов.
3 «Вінкоплетини» (укр.), дословно – плетение венка. Обряд выполняется в хате невесты в субботу вечером, накануне свадьбы. Подруги невесты расплетают ее косу и одновременно плетут венок, надевая его на голову вместе с фатой. При этом поддерживаемые бабушками, знающими тонкости свадебных обычаев, жалобно поют песню, содержание которой символизирует прощание с последней ночью девичества – Автор.