Предыдущая глава http://www.proza.ru/2016/08/24/231
Плохо без телефона. Несколько лет уже обещают и никак. Николай Николаевич стал одеваться. Застёгивая брюки, покрутил головой: опять тесноваты. Или надо покупать новые, или худеть. Он и курить не бросал, боялся сильнее поправиться.
- В магазине ничего не надо?
- Хлеба возьмёшь.
Он кивнул, ступил шаг, замешкался, хотел напомнить о рассказе, но передумал.
Хорошо на улице. Морозец бодрит, а солнце обещает скорую весну. На этом тротуаре нет уже, наверное, места, куда бы не ступала его нога. Тридцать лет топчет. Долго работал и в городской газете, из неё и на пенсию ушел.
Годы в редакции Николай Николаевич вспоминал без особой радости. Трудился добросовестно, но всегда жалел, что не имеет никакой производственной профессии, не связанной с идеологией. Бухгалтера, например, или хотя бы слесаря. Проституции в те годы официально не было, но он видел, что его вторая древнейшая профессия ничуть не лучше первой. И когда ему однажды предложили стать собкором центральной газеты – отказался. На него посмотрели с недоумением, а он рассуждал просто: если уж всё построено на лжи, то лучше он будет лгать на город, чем на весь Советский Союз. Собственно, не лгать, а не говорить правду, но это ведь одно и то же.
Теперь родная газета стала, конечно, другой. Но всё равно ведь – орган… Можно, говорят, критиковать всех, вплоть до секретаря горкома партии. А всегда было можно; никто не запрещает собаке лаять на своего хозяина, но она почему-то этого не делает.
Подходя к редакции, он увидел впереди старика в длинном пальто и вздрогнул от неожиданности: навстречу шел Иван Евсеевич. Старик опасливо ступал слабыми ногами по скользкому заснеженному тротуару, внимательно всматриваясь под ноги. А когда разминулись, Николай Николаевич посмотрел ему вслед, понимая, что обознался: ведь у Ивана Евсеевича в саду растут яблони, а значит он живёт где-то в средней полосе России.
Не только Ивана Евсеевича видел он как реального человека, а практически всех своих литературных героев. Видел – ладно, но он и думал о них, как о живых. Они даже казались ему реальнее фактически существующих людей. Вот и сейчас: в квартире на диване сидит Маша и читает журнал; в кабинете в горкоме с важным видом пишет свои бумаги сын Игорь; а за тысячи километров отсюда к сидящему за столом под яблоней Ивану Евсеевичу ковыляет с жутким вопросом в глазах умирающий Трофим. И – странное дело - Ивана Евсеевича и Трофима он видит лучше и четче, чем жену и сына. Кто же более реален?
Глупый, конечно, вопрос. Каждый скажет, что Николай Николаевич – живой человек, а Иван Евсеевич – вымысел. Так-то оно так, но что значит живой? А если Николая Николаевича тоже кто-то выдумал? Ну не бог, не бог, наша власть не любит бога, хочет властвовать единолично, но – Высший Разум? Та же Природа?
Или поставим вопрос иначе. Вот кого из прошлого времени знаем мы и помним лучше всего? Многие ответят: Татьяну Ларину, Андрея Болконского, Родиона Раскольникова. Многие вспомнят чеховского Ваньку Жукова, который писал письмо на деревню дедушке. И мало кто назовет имена правивших всеми царей. Во всяком случае ни один из правителей и близко не сравнится с известностью Дон Кихота или Дартаньяна.
Может, Николай Николаевич об этом бы и не думал, но перед многими персонажами своих прошлых произведений ему было стыдно. Ведь они, его литературные герои, со временем тоже многое поняли, и теперь приходят к нему и укоризненно смотрят в глаза. На днях, когда он вспоминал прошлое, к нему без стука и не открывая входной двери, пришел молодой чекист, который сразу после войны вылавливал на Западной Украине противников коллективизации и отправлял их в ссылку. Несмотря на то, что прошло полвека, он был таким же молодым. И только блеск его красивых глаз потух. Он сказал: «Ты уверял, что я хороший человек, а ведь я – преступник и душегуб. И это ты заставил меня вершить неправое дело». Маши дома не было, Николай Николаевич засуетился, пригласил чекиста за стол, достал из холодильника вино. Парень пить не стал, пил один Николай Николаевич…
По пути к редактору он не минул ни одного кабинета; заходил, жал руки обменивался обычными в таких случаях словами и фразами. Но не садился, внутри постоянно жила мысль о Наташе; у неё он, конечно, присядет, может даже разденется, и они будут говорить о всякой всячине, но не ради этой всячины, а чтобы пообщаться, посмотреть друг на друга, всколыхнуть прошлое.
Никакого прошлого в общем-то и не было. Наташа работала в его отделе, сидела напротив, и ему приятно было смотреть на красивую, стройную, всегда со вкусом одетую женщину, ощущать тонкий аромат духов, обсуждать не подлежащие в то время обсуждению политические вопросы. Наташа была единственным в редакции человеком, перед которым он не опасался высказывать самые крамольные свои мысли. Ему это нужно было, чтобы хоть с кем-то поделиться мучившими его сомнениями. Поначалу она во многом возражала, но со временем превзошла в радикализме его самого. И однажды, улыбаясь, сказала: «Николай Николаевич, я прошла у вас полный курс идеологического растления. Из правоверного марксиста-ленинца превратилась в антисоветчицу». Они нравились друг другу. Но никакого другого растления между ними не произошло, Наташа была много моложе, называла своего начальника на «вы», а он и сам к иным отношениям не стремился; у неё муж, у него жена, и это многое бы осложнило.
Теперь всё это в прошлом; он старик, она тоже накануне предпенсионного возраста, но ведь память осталась такой же молодой, напоминала, что многое могло быть иначе и по-доброму подтрунивала по поводу «неиспользованных возможностей». «Если бы молодость знала, если бы старость могла!» Олимпиец Гёте знал, что говорил…
Ответственный секретарь Николай Васильевич, или просто Васильич, как всегда был завален оригиналами, макетами, на столе громоздились стопки фотографий, клише.
- О-о! – поднялся он из-за стола, пожимая руку. – Садись, рассказывай.
Васильич секретарил уже более двадцати лет. Смуглый, подвижный, невысокого роста, он из-за крупного, с горбинкой, носа напоминал кавказского аксакала; возраст его мало менял, увеличивался только нос, да шевелюра стала совсем белой.
- Это у тебя все новости, ты и рассказывай. – Николай Николаевич опустился на стул, пробуя его прочность: в редакции всегда были рахитичные стулья.
- Ты мне стул не шатай, не шатай! Новости… Скоро выборы в РСФСР и местные Советы, слышал?
- Слышал.
- Началась сессия, ждём Закон о печати.
- Слежу.
- Секретарь-машинистка горкома получает теперь больше журналиста.
- Иди секретарем-машинисткой в горком.
- Вот и все новости.
- Не густо. Шеф на месте?
- Учатся они.
- Надолго?
- Месячные курсы.
Поговорили о том, о сём. Нынешний редактор работал всего два года, Васильич был им недоволен: служака, почитает начальство, а значит, требует почитания и к себе. А так – нормально. Безвременье только, никто не знает, что будет завтра. Честно говоря, устал. На пенсию? Можно, но дочке надо помочь… Вот заработает новый пенсионный закон – и ни дня!
- Ты взносы заплатишь? – Васильич замещал ушедшего в отпуск секретаря парторганизации.
- Грабь.
Он достал папку, стал проставлять в ведомости цифры.
- Пенсию тебе не добавили?
- Я ж не секретарь-машинистка горкома.
- Может, у тебя в этом месте были дополнительные доходы? - Васильич погрозил пальцем: - Ты ничего не должен скрывать от партии!
- Как можно! – в тон ему ответил Николай Николаевич, отсчитывая свои рубль тринадцать копеек. – Статья моя не знаешь, почему не идёт?
- Не видел даже. Кому отдавал?
- Редактору.
- Не в курсе. Распишись. Партия любит порядок. Да, ты извини, последнее собрание я провёл без тебя. Живёшь ты без телефона, а собрались как-то внезапно.
- Сегодня же напишу жалобу в ЦК, что местная партийная верхушка не привлекает к рассмотрению важных жизненных вопросов рядовых членов. Да ещё в такое ответственное время, - сказал Николай Николаевич, протягивая руку. – Будь здоров, зайду ещё в другие кабинеты.
- Ну, давай. Насчет статьи я выясню.
Продолжение - http://www.proza.ru/2016/08/26/228