– Да Вы что, не слышали? Свергли Горбачёва! В Москву танки идут! Радио-то есть?
Конечно, радио есть в моём Москвиче-2140 цвета «цитрон». Мой тесть, разводясь с тёщей уже после нашей свадьбы, оставил его нам. Весной 1991-го я пару раз «побомбил» и понял: что у советского инженера в месяц, то у владельца «тачки» в день. Инженером после этого пробыл недолго. Вот и утром 19 августа везу по Москве очередного «грача» после небольшой поездки «конём» в его поиске. Цены растут стремительно, но мои расценки вполне за ними поспевают. Мой извозный урожай «по бензину» то сам-пятнадцать, то сам-двадцать.
– Ну, теперь все-е-ем покажут! Смотрите, тачку-то и отнять могут. Налоги опять же. Осторожнее надо.
«Грач-горевестник» картинно злораден, включённому радио словно не нарадуется, хотя вчерашнего интеллигента не обманешь – ему самому куда больше есть, что терять. Мне-то «Москвич» достался почти даром. Я рвач, я стяжатель, правда, не жадный – «подметая улицы», много не заломишь.
Танковая колонна встречается уже со следующим «грачом», на метромосту в Лужниках. Идёт к центру.
– Господи! Да что же это? Что ж теперь будет?
Что? Если я буду долго горевать по перестройке и ускорению, а не следить за дорогой, то скоро разобьюсь в самом мирном ДТП безо всяких танков. Делай, что должно, и будь, что будет. Тревожно, но семья ждёт моего урожая.
– Ещё неизвестно. Миша такую кашу заварил, что им пятилетку расхлёбывать. Сами перестроятся на раз-два.
Вот и всё, что могу сказать в московской круговерти среди танков. Про себя могу ещё усмехнуться: «Опоздали, уроды! Я уже побывал за бугром!» Этот самый «Москвич» два месяца назад довёз меня аж до Стамбула. А теперь я московский извозчик-одиночка, не «прописанный» ни под какой «крышей», освободившийся от любых коллективов, сам себе начальник. А потому и рядом никого нет, кто заорал бы: «Да ты что?! Какие тебе сейчас бабки?! Какая дорога?! Народ уже баррикады строит – а ты?! Ты?!»
Баррикад тоже не вижу, не заносит меня в тот день ни в центр, ни к Белому дому. Остальные «грачи» уже не галдят, деловито садятся ко мне, деловито называют адрес, деловито сбавляют мою цену, я деловито отвечаю «ни вам, ни нам» – и едем. Я умею построить маршрут по Москве и назвать цену в две секунды (навигаторов, понятно, ещё нет), заодно тут же и оценив, что за птица помахала мне крылом. Но мозги от этого реально кипят. Не до революций и не до контрреволюций. Хвала мелкому буржуа. ГКЧП пока что не до него. По радио ничего нового. Разве что напоминание – сегодня яблочный Спас, праздник Преображения. Вот ведь совпало.
Совпало – с чем?
И лишь вечером, когда паркуюсь у дома и направляюсь в полупустой магазин, бьёт молнией: «А Ельцин? Ельцин?!». Я не голосовал за него, я принципиально «против всех», зовущих «ещё теснее сплотиться», но теперь-то что будет с ним? Ведь въезжающим в Москву на танках его надо как минимум сажать! И объявлять это всем с тяжёлым металлом в голосе, чтобы заранее дрожь брала. Но странно – по радио целый день никакого металла. А если «тихо убить и забыть», заговорить общими фразами? Разве так не бывало?
Опасения недолги – у магазина мне спешно суют в руку листовку. Их толстая пачка расхватывается в момент – и уже нет раздающего демократа, никто и не заметил его. Словно с неба само упало. Ну, спасибо! Ельцин не только жив и свободен, Ельцин рвёт и мечет, требует роспуска ГКЧП и встречи с «больным» Горбачёвым. А до того всеобщая забастовка, дорогие россияне! Хорошо говорит Борис Николаевич, но бастовать не буду – я ведь только с очередного ремонта. В моём бизнес-плане никаких форс-мажоров не предусмотрено.
Дальше больше. В программе «Время» я не вижу тремора конечностей у Янаева, но вижу юную журналистку: «Вы понимаете, что сегодня совершили государственный переворот?!» И не рявкает никто в ответ. А потом и баррикады у Белого дома, и короткое интервью у случайного работяги, их сооружающего! И это показывают на всю страну, что не только Россию тогда включает. Бредятина! Не учились у Пиночета!
Звонят мои родители, расспрашивают, хотя сами живут в одной станции метро от Белого дома. На листовку не реагируют никак, шевеления пехоты и техники у их дома тоже не наблюдается. В какой-то момент думаю, что при чрезвычайном положении за такие разговоры должны уже приехать. Хотя нет, должны были просто телефон вырубить. Но после «Времени» уже ясно – сегодня не приедут и телефон не вырубят. Можно спать.
20 августа, второй день. Снова круговерть извоза, и снова я далеко от центров событий. ГКЧП по радио «принимает меры», но комендантский час только с одиннадцати, до стольких я всё равно не езжу. Разговоров с «грачами» больше никаких не запоминается. Работа. Дорога. Урожай. Листовок больше не раздают.
Лишь вечером жена просит «поискать что-нибудь в эфире». Она-то ходит ещё на советскую службу, и в трудовом коллективе ей рассказали, что Белый дом то ли уже штурмуют, то ли вот-вот начнут. У нас нет всеволнового приёмника, нам не доступны иностранные «голоса», а про «Эхо Москвы» просто ничего ещё не знаем. Все перестроечные СМИ успели надоесть ещё год назад. Вот и дождались – нам доступен только официоз. Со старыми друзьями кризис отношений, с соседями только шапочное знакомство, будет ли кто сейчас говорить по душам?
Но Белый дом?! Неужели?
Голь на выдумку хитра. Вспоминаю, что до путча на дециметровом ТВ показывали новости CNN на английском. Ловили пару раз «на проволоку», качество было отвратное, но жена из английской школы, почти всё понимает. Кусок проволоки находится, и CNN на него ловится! Плохо действует озверин на кота Леопольда, но и до мяуканья «ребята, давайте жить дружно» ещё далеко. Защитники Белого дома ждут штурма, обещают в интервью «немирную ночь». В какой-то момент жена не выдерживает.
– Надо ехать туда! Надо ехать!
Думаете, едем? Думаете, я срываюсь вслед за ней? Нет, жену я успокаиваю и отговариваю.
– С голыми руками на танки?! А ты уверена, что больше нам ничего не остаётся?! Что нас уже по любому расстреляют?! Я что-то не уверен!
– Но почему с голыми руками?! Почему на танки?! Просто посмотреть!
– Ага, как Пьер Безухов на Бородинском поле?!
– Да, хотя бы как Пьер Безухов!
– Поздно, мать! Комендантский час! Нас загребут прямо у метро! Кстати, и его, очевидно, закроют раньше. Машина?! Конечно, «Москвич» сам по себе танк! Всех разметаем! Только, вот, пиво сейчас допью – и айда!
Пиво пока не запретили, у «кооператоров» его купить можно, а моего урожая хватает с избытком. Мы никуда не едем. В эту самую страшную ночь спокойно спим.
А ведь дочка на каникулах у бабушки, она нас не держит. Могли бы.
Могли бы – что?
Так наступает третий день, 21 августа.
Утром по CNN узнаём – началось! Трое убитых… Настроение хуже некуда. Сегодня могут и не дать уже кататься по Москве. Плохо быть единоличником, не чувствовать в этот момент руки товарищей рядом.
Но что-то делать надо. Хоть бы и выехать, хоть бы и как Пьер Безухов. Не дадут работать – тогда уж…
Что – тогда уж?
Для начала жена просит подвезти её до работы, ей ещё страшнее. Странно, к нам садится попутный «грач». До чего ж весёлый! «Кот Леопольд» явно принял новую дозу, грозит по радио «пьяным хулиганам и погромщикам», а пассажир смеётся.
– Вы что, верите во всю эту ахинею? Да Мишка спрятался, скоро выползет! Классическая же подстава!
И почему-то сразу легче на душе. Он, похоже, знает больше, чем говорит. Довожу жену до работы, обещаю вечером заехать за ней. Потом пассажира по адресу, а там сразу, безо всякого «коня» невероятная удача: молодая небедная пара арендует меня «на время» и даже «успокоительный аванс» платит! Едем в отдалённую больницу среди леса, им навещать родственника и говорить с врачами, я жду их почти два часа.
Полчаса размять ноги вокруг машины – и уже не отрываюсь от радио. Мне становится грустно и хорошо. Хорошо и грустно. Есть такая поэтика – «светлая грусть». Мне светло. Небо светлее и светлее. Дождь, идущий с утра, всё слабее и слабее. Чувствую, что дикторы растеряны всё больше и больше.
Открылся съезд российских депутатов, он осуждает и требует. ГКЧП что-то обещает. По погибшим защитникам Белого дома объявляют траур. Это «по пьяным хулиганам и погромщикам»? Светлая грусть. Между новостями светлая и грустная музыка, но уже не «Лебединое озеро» первого дня. Запомнилась песня «Сон наяву» в исполнении совершенно неизвестной певицы. Эти слова бьют в сердце колоколом и потом. «Сон наяву, сон наяву…» Никогда больше этой песни не услышу, но забыть уже не смогу.
А в час дня словно рубильник переключают!
Переключает – кто?
Те же дикторы тех же официозных радиоканалов начинают говорить то, что, похоже, давно хотели сказать! Включают съезд, и депутаты уже не говорят, уже кричат с трибуны на весь Нерушимый пока ещё! «Антинародный путч!» «Арестовать государственных преступников!» «Убийц под трибунал!» «Предупреждаем мятежников: за жизнь и здоровье Президента вы ответите головой!» Ельцин объявляет себя Верховным главнокомандующим, отдаёт приказы с тем самым металлом в голосе, которого так и не хватило ГКЧП.
«Сон наяву, сон наяву…»
Когда появляются мои пассажиры, всё уже ясно. Они решили все свои дела с врачами, а я свои – с ними. Они теперь тоже могут вслушаться. Куда теперь едем?
– Вы знаете… Давайте к Белому дому…
– Давайте! Только денег туда не надо. Так довезу.
«Сон наяву, сон наяву…»
Да, уже победа, но ещё не окончательная. Какой-нибудь безумец ещё может решить «умереть, так с музыкой». Ещё возможен новый заговор обречённых. Этой ночью народ защитил Белый дом, но расходиться рано. Все на защиту Белого дома! Все на защиту Свободной России! Да здравствует Ельцин! Ура!
Радио на пути к Пресне теперь такое и только такое. Поддержавшие ГКЧП вчера спешат отречься сегодня, но победители верят не всем. Пока не всем.
Этот день, удачный для Свободной России, удачен и для меня, её нового «среднего класса». У меня уже солидный урожай даже без последнего вдохновенного пробега, теперь можно и «в революции поучаствовать».
Высаживаю новых революционеров у одного из проходов (народ валит валом!), но машину отгоняю подальше. И лишь припарковавшись у Трёхгорной мануфактуры, на минуту задумываюсь под радио. Ведь в нём и тревога. Штурм всё ещё «не исключается полностью». Ведь, может, это последняя моя поездка. И всё последнее…
Но не выйти из машины, просто уехать уже не могу.
Фасадом Белый дом выходит на набережную, справа от него Конюшковская улица, слева Глубокий переулок и с тыла – детский парк имени Павлика Морозова. Я подхожу с «левого тыла», озираюсь по сторонам, запоминая на всякий случай «пути отхода». Переулок нахожу самым безопасным – за ним сразу жилая «сталинка», большой двор внутри, и дальше к машине можно дворами. И народу не так много, давки не будет. Про остальной периметр знаю и так достаточно. Тыл с Павликом ничего выглядит, но за ним метро, там точно «встретят». А уж с набережной и с Конюшковской открытое место, площадь перед мостом и высоткой СЭВ, там «снимут» в первую очередь.
Однако ещё на подходе к переулку я готов смеяться над этой трусливой тактикой (нападают как раз откуда не ждут). И уже понимаю, что устоять на одном «безопасном» месте просто не получится. Всё слышно уже издалека.
С тыла бушует митинг. На трибуне литовец: «Они захватили нашу телевизионную вышку в Вильнюсе! Но это агония! Скоро они получат совсем другие вышки! Для этого вам надо просто выстоять!» Приветственный крик собравшихся, кажется, вот-вот собьёт с ног. Сколько здесь? Сто тысяч, не меньше! Так чего бояться?! Какого штурма?!
Оратор за оратором. Ельцина нет, он сейчас нужен не на митинге, и Руцкой уже вылетел за Горбачёвым, но другие незнакомцы говорят так, что ГКЧП не позавидуешь. Даже мысль проскакивает: «Чёрт, их точно расстреляют!» Жалость? Не знаю.
Между ораторами объявляют текущие новости. «Под Челябинском идут танковые бои!» Мой сосед, выпучив глаза: «Где-где?!» Спокойный ответ другого соседа: «Под Челябинском. Южный Урал». Далеко. Конечно, утка. А здесь?
«Вы что, верите во всю эту ахинею?»
Сейчас – верю. С детства мне вбили в голову: последней революцией был Великий Октябрь-Ноябрь! Учение Маркса всесильно, потому что оно верно! Лучше и справедливей ничего быть не может, это только маскировка контрреволюции. Теперь, "постановка" всё это или реальность, но Октябрь погибает в Августе, и его жалко только как воспоминание, как старую когда-то ценную вещь. Вздохнул – и выбросил. Так легче. Всё наоборот - любое учение верно только пока оно всесильно.
Захожу в парк – Павлик Морозов уже лежит, свергнутый с пьедестала. Защитники с российскими триколорами на страже. Лежит маленький беззащитный пионер под красным знаменем. Предал отца. Который не только жульничал, но и бил его смертным боем. А дед просто убил, отомстил. Я теперь тоже среди мстителей, выходит так.
А с трибуны по-прежнему: «Не расходитесь! Пожалуйста, не расходитесь! Надо показать последним безумцам нашу решимость! Надо показать, что против народа они ничто! Ноль! Что расплата будет жестокой! Ведь ночью, в самый страшный час, нас было мало! Нас было так мало!.. Пусть же нас теперь будет много! И они не решатся! Тогда они ни на что не решатся!» Забытая правда.
Огибаю угол – вот и Конюшковская. Второй угол – вот и набережная. Народ стекается к опасному месту рекой, обратно – маленький ручеёк. Уже не одни брутальные демократы, уже не одна окрестная ребятня на великах, уже попадаются и матери с колясками. Река впадает в людское море. Кажется, тут тоже намечается свой стихийный митинг. Без счёта рукописных плакатов. Запоминаются два.
«Хуже ига Мамаева руководство Янаева!»
«Забьём заряд мы в тушку Пуго!»
У интеллигенции праздник, но и я всего полгода как не интеллигент. И то лишь формально. Мне, единоличнику, тоже нужно это действо. Может, даже больше их. Мне двадцать восемь, но из комсомола я вышел не по уставу, в двадцать шесть, при первых «раскатах». Для безумцев и это статья. ГКЧП уже успело закрыть выезд за рубеж «до улучшения пограничной инфраструктуры» (да, сам стоял в очередях), но это ещё цветочки.
Над группами защитников реет небольшой аэростат на тросе, под ним четкое предупреждение: «Все погибнем, но не уйдём!» Дымят костерки с котелками. Баррикады, кроме нескольких троллейбусов поперёк моста, выглядят слабо. «Ежи» из досок и металлолома никого не остановят, скорее это символ сопротивления, крик отчаянной решимости и в то же время остаток инстинкта самосохранения. Как для меня мысль о «безопасном» Глубоком переулке, к которому теперь приближаюсь, замыкая круг.
Ближе к реке стоит танк. «Вот! С него Ельцин выступал! Наша главная надежда!» – слышится вокруг. Это потом уже все узнают, что танк «гэкачепистский», из тех, что присланы для охраны ко всем властным учреждениям без разбора. Сейчас же над ним реальный триколор, а рядом плакат «Слава танкистам РСФСР!» Полное смешение советского вчера и антисоветского завтра, но насмехаться не время и не место. Двое танкистов устало курят, в разговоры не вступают. «Им же сражаться, может! Что вы лезете, ей Богу? Дайте отдохнуть бойцам!»
Недалеко от танка запись в ряды защитников. «Последнюю ночь выстоять», – разговоры при записи. Мне бы, конечно, встать вместе со всеми и стоять, сколько будет нужно. Но я верен себе.
«Миша такую кашу заварил, что им пятилетку расхлёбывать». Ясно, где теперь пройдёт эта их «пятилетка». Нужда в «Живом кольце», наверное, тоже ещё есть, но я…
Я просто обещал встретить жену с работы в полшестого. Я просто готов поделиться своим урожаем (и то скупо, что ни говори). Час ещё есть, и я просто шагаю по Глубокому переулку от митингующего тыла до баррикадной набережной и обратно, прислушиваясь и приглядываясь. Страха нет. Ни на одном лице нет страха. Боюсь ошибиться, очень боюсь – кажется, и пьяных ни одного. Все пьяны другим.
«Сон наяву, сон наяву…»
Где-то среди защитников скромные звёзды моего любимого рока.
Где-то среди защитников будущий террорист Шамиль Басаев…
Уже направляясь к машине, вдруг осознаю, что очень, очень хочется курить. Плохо. Не курил со школы, да и там «баловался». А здесь, в Глубоком, стреляю сигарету – и… И это будет надолго. Вечером куплю сигареты сам. Закурю на двадцать лет, да и теперь не всегда верится, что бросил.
Но всё равно хорошо, что стрелял я у Белого дома только сигарету…
Жена так взбудоражена, что мой рассказ просто ничего не может добавить. Но она уже не боится возвращаться домой – и это главное. У Сокола долго стоим на светофоре, пропуская колонну БТР, идущую из центра.
Наутро проснёмся от крика, невероятного крика соседки за стеной. «Ты ничего не понимаешь! Это самая великая победа в истории! Самая великая, слышишь!!!» А ведь звукоизоляция у нас неплохая, и соседка обычно тихая.
В тот день ГКЧП арестуют. Пуго, по версии новой власти, «забьёт заряд» в себя сам. Освобождённый Горбачёв вслед за мной выкурит сигарету, но первую в жизни. К Белому дому устремятся уже не грустные единоличники, а циничные коллективисты. Триколор провозгласят государственным флагом России, а 22 августа станет его днём, скромным праздником. Шумно его праздновать, признавать своё родство с российским «майданом» нынешней власти не с руки.
Для меня же великим днём стало именно 21 августа. Но мне, по большому счёту, всё равно, какой из этих дней станет главным праздником России. А он им станет. Просто нескоро. Французам для осознания 14 июля потребовался век – и это нормально. Всякая революция – зло, даже если и «вынужденное», и «меньшее».
Глубокий переулок окажется ещё глубже. Солженицын назовёт произошедшее «Великой Преображенской революцией». Ненадолго. Пока не вернётся на Родину и не ужаснётся руинам Архипелага. Революционная эйфория уляжется за месяц. Многотысячные "Ильичи" так и не падут вслед за невинным Павликом. Погибшие защитники Белого дома Дмитрий Комарь, Илья Кричевский и Владимир Усов станут одними из последних Героев погибающего Советского Союза. Но это ведь благодаря им я вдруг чётко осознаю, что живу в России, а не «в стране с телеграфным названием» по словам Цветаевой. Что говорю по-русски, а не «по-советски»!
Вот только демократические реформы уронят мой извозный урожай до сам-десяти, а гайдаровская либерализация – и до сам-шести. «Москвич» медленно развалится на московских ухабах, ремонт станет неподъёмным. От разочарования в капитализме снова спасёт тесть. Вслед за «первой удочкой» он подарит мне и вторую – возьмёт в долю в свой малый бизнес. Я, правда, обману его ожидания, всерьёз увлекусь только бухгалтерией и аудитом. Капитализм лучше коммунизма хотя бы тем, что при нём необязательно быть капиталистом.
А ещё – свободой от дефицита всего, кроме денег. А на их остатки – свободой перемещения по миру. С другими свободами сложнее, ими часто приходится платить за колбасу и вывески «Пиво есть!», расплодившиеся в начале 90-х в противовес вечным советским. На смену обществу тотального дефицита пришло общество тотального потребления, а «сытое брюхо к ученью глухо».
И что ж я тогда делал там, у Белого дома?
Два года спустя, в 1993-м, там будет страшнее. Немало «просто любопытных» погибнет, когда Ельцин не поделит власть с «революционными» депутатами, и с опасного места (увы, я не ошибся) реально ударят совсем другие танки. На киевском Майдане (тоже втором немирном) таких будет чуть ли не половина «Небесной сотни». Революции так же слепы, как войны.
Так что же, подстрелил бы меня тогда снайпер с окрестной высотки – и стал бы я героем? Да нет, не стал бы.
Просто это был «сон наяву, сон наяву…»
В 1993-м его уже не было.