[поэма]
I.
Тенью воды по глади холста, вроде
бы в клетку – солнце шлёт,
сквозь решетки
лучей,
в казематы глюкозу, под напевы из
скрученных связок в подобие
сетки или в булинь –
как
набаты аорты, в них люди из ниток:
эпитафии шёлком – династии
Минь. В тех садах
все
носили одежды с бумажного рая –
распускались красным пионы.
Над бамбуковым
эшафотом
в
небе роса – сквозь которую старый
ученый карты листая – видит
в рисинках ужина,
звёзды из
Малого Пса. Он досрочно ослеп в
ритуалах похожих на панцирь,
черепахи, покрытой
морщинами
в сеть багуа. И стекает по каплям с
кисточки тушь – наложница в
танце, где на вечности
жёлтым –
выводит
иероглиф сухая рука. Ветер спину
ломает о лоб – отрекаясь от
гонга. С высоты
главных
башен – чешуёй черепицы взирает
дракон – и звенит – стёртой
бронзой в ушах у
него
перепонка,
когда нищий монах – на доске для
сянци, завершает свой кон.
Или жизнь. Он бы
мог ещё
жить, обветшалыми песнями жаля
щербатое небо – у судьбы
переменчивый
хвост –
небо выбрало сон – и оставив свой
лян серебра и котомку для
хлеба, он ушёл на
восток –
там, где шёлк
расшивался керамикой
выжженных
---
звёзд.
II.
Веером гладя прокуренный воздух
жасмина – где сливаются
реки – армии идут
вспять.
Натыкаясь – копытами сбитыми на
бездорожье, кони проходят
мимо – под землю,
вглубь,
в
терракот – туда, где удобнее спать.
Их гривы сплетаются. Кожу
всадники пачкают
глиной
от
насекомых, чаще всего, от саранчи.
Смазаны глиной их луки,
приступы дрожи
и лица –
только глаза:
как остриё, как у телеги спицы, как
спящие, в глиняных ножнах,
мечи. Небо над ними
вздувается
чернозёмом, когда раскрывает, под
утро, силки свои – тутовый
червь. Где-то вдали,
за равниной,
высохших
глаз не смыкают их жены, и тянется
медленно, пахнущий влажной
землей – воздух, как
выжатый
нерв. Они высыхают – но только не
взгляд: единственное, чего не
касается вечность.
Под латами,
в
каждой латунной груди, дети не спят.
Свечками гаснут и тлеют – а
глина над ними
твердеет и
трещины, сухостью кроют их звуком
одним – /небо/. И небо, в тот
миг – багровеет.
И где же
ты – взвоет седая луна – а после ещё
одна, из соседнего дома, и
звёзды, над ними,
осколками
ожидания, выложат слово – /скорбь/.
Сгорбившись – ветер задует
свечу и эхо – как
дробь.
И чёрные
камни для го – разделили ничью – и
вскрикнет иссохшая плоть –
я в памяти, в памяти
вашей
---
кричу.
III.
Но кто-то проснётся, жестами тихо
скажет – забейте мне трубку
потуже тем облаком,
цвета
свинца, что кожею пьёт от реки. И
губы, и плечи, и руки – как
снег ожидаемой
стужи,
как
пепельные мотыльки, вздымаются
лентами вен с горячих углей,
что курят погожими
днями с утра
старики.
Здесь воздух становится нем – как
все эти люди, жующие просо
безбрежными ртами,
в которых,
так тщетны попытки – к бумажной
свободе. Немощен каменный
быт – и вместо риса
с пшеном,
с них
подать берут зубами, язык заменяя
доступным молчанием и
жаждой курить. А
опиум
в них –
есть желание сна и отсутствие слов.
Или страх говорить – с теми,
кто пишет эти слова,
как утро
скалистые
горы на горизонте пустыни /Шамо/ и
кто-то каждую ночь, в покоях
дворца, безудержно
бродит – и
слово рождается тенью, в молчании,
само. Вдох. Речь – будто синяя,
дымная тушь, шипя
застилает:
природу, глаза, частично рассудок и
жжёт, иногда, железом чуть
выше костей. Там,
где-то
/между/
ключиц, особенно узок – тот тонкий,
капроновый шнур, что завязан
вне времени суток,
и вдохом
рождает слова от бесполых людей –
выдох. И волю его оттеняет
бумага – рисовый
лист в
чернилах, а может быт в завтрашней
крови. Вы трубку забили мне –
громко – кашляя в
шелковый
воздух,
скованной грудью кричит он от боли.
И небо роняет водой дрожащие
взгляды на хлопковый
зонт, а пепел
от трубки – тушует тенями
согбенных людей
---
горизонт.
IV.
И от трубки курительной каменный
бивень – прячет под кожей
слон, в нём полые
кости
больного, как в зеркало сводит сон,
плавно текущий от берега
Желтой рекой –
в гладь –
эту форму дерева, со снятой корой.
Имя вечности в мертвых
звуках – распевает
монах
круглый /Ом/,
звеня взглядом своим, стеклянным,
как промытым сквозь пальцы,
песком. Разливается
тенью
свеча по горбатым речным валунам:
обтекаясь нефритом, крича –
/я тебя никому не
отдам/.
В
тихих заводях тысячью волн, вторит
голосу – там ищи, где туман,
на рассвете, как сом,
заплывающий
в
камыши. Омывается устьем восход
и лучами течёт вниз с ив –
/я тебя никому не
отдам –
своей кровью твой сон окропив/. Её
волосы памятью вьются,
когда люди уходят
вспять,
она
дном своим бесчеловечна, и готова
лишь камни им взять, словно
зубы – что скрыты
губами
на границах обоих миров – где над
шторкой пустыня роится
без начала – без
берегов.
И с той,
и с другой стороны – отражаясь, в
тебе – ртутным имени – я
сожгу над собой
мосты.
Она
женщина – среди женщин – причём
многие видят в ней мать,
преклоняясь над
ней, и
ладони
смочив – начинают грехи замывать.
Подбородком с оттенками
хны, шепелявят
свой
кукольный – /да/, и смывая с камней
следы – заливают, как дождь,
города. Свои иглы
сложив
в яйцо,
где-то в брюхе, под рыбьей икрой –
по морщинам течёт в лицо,
оставаясь извечно
седой.
Фонарями
в
ней воздух жгут, рыболовную топят
сеть – и сухой, сыромятный
жгут размокает в воде,
как снедь.
До прозрачной
десны волны пьют – молоком с ног
стекают вниз – получив от
реки свой трибьют,
император
---
глотает
рис.
V.
Узнаешь? Это зубы дракона, протяни
мне ладонь и возьми, они дышат
сквозь летопись комы –
обнажаясь,
как осенью
кроны – как разбитые, дном, корабли.
В них земля упирается грудью –
полусферой соленой
пыли –
они,
корнями тянутся к небу со словами –
взлети, взлети. Слёзы в пашню
впитались паром –
набухая,
кренились вбок и из глиняной сырой
ямы, миллиардами босых ног –
восьмирукий тибетский
лама выпускал
монохромный
росток – зерно рисовой гексаграммы.
На бумаге сплетения строк –
завязались изгибами
кармы.
Растекался желтком восток – между
лунок в залитом поле, где
посажены в кварц
рукой,
стебельки
черно-белой хвои – проявляются под
луной. По колено зарывшись
друг в друга размокает
в мотыгах
сталь, стрелка компаса водит кругом
намагниченность птичьих стай,
голубеет над ними
дымка, и
росток изумрудной иглой, протыкает
винил пластинки возомнившей
себя луной. Набегают
на чеки волны,
отбивая камням – /взрасти/, и восход,
на сусальной джонке, начинает
лучом грести. Сухожилие
ручной клади
закипает дыханием волн, и о камни, в
стенной ограде, разбивается
эхом гром – /ты
взгляни,
ты взгляни направо/ – кричит Мао его
жена – распуская по ветру косы
серебристей чем
седина.
В них
гребенкой проколот воздух, части тела
в иголках чжень – в отражении
таят звёзды, зарождая
дневную
тень. И руками – песочной фигуркой –
Мао вытер слепые глаза, и как
перья с подраненной
утки –
разразилась
над
ними гроза, на зеркальных зазубринах
града было вдохом последним –
/прости/. Мао, Мао –
наш рис?
Не надо –
мы теряли детей – отпусти. Отпусти –
суховеем раздалось, голос в горле
надтреснутым стал и в
стеклянных
зрачках
усталость – проржавевших жаровен
сталь. Пальцы градины в воду
сжимают – каменеют
под куполом
век и аорта над сердцем мелеет, как
истоки у высохших
---
рек.
VI.
Эй, вы там – шевелитесь, и голосом
кожаной плети, разбивается
утренний сумрак
холодным
щелчком.
Отпираются нехотя душные, тесные
клети: полуприсядью, боком,
но чаще ползком
и ничком,
завернувшись
в
лохмотья из каменноугольной сажи
и ладонями пряча пробоины
выцветших глаз,
под
ехидную злобу верёвочных кукол и
стражи – соболиною кистью
ночь красит раскосый
анфас.
Над
стеной – замирает молчанием песка,
сиротливое время и куда бы
ни шли, время вышло
задолго
вперёд за пределы людей: прорастая
сквозь камни – сквозь кость
пожелтевшего темя –
отголоском
свободы,
сквозь узкие звенья наручных цепей.
Холодеет рука, натянувшись
до боли на плечи –
вялой
кожей надтреснувшей, как костяной
барабан – каждый камень, в
стене, чьим-то стоном
очеловечен
сохранивший тепло в высыхающих
порах. Кирпичный капкан –
оголивший передние
зубы
ручного
дракона – позвоночником сложен –
фигурками башен-бойниц,
пламенея от линий
судьбы
вулканическим
лоном – поджигает, огнём, фитили
своих собственных лиц.
Воздух кружится
запахом
кислого – квашенной пылью – там,
где была вода – в отражении
осталась печаль –
/чтоб
стена поднялась, хоть костьми пусть
ложатся, до ливней/, окунувши
в чернилах, похожих
на кровь,
именную печать и как будто из рёбер
на рисовый лист навалился
иероглиф, прижигая
бумагу
тупыми концами сведёнными в круг,
так похожий на участь добычи,
беспомощный
окрик –
нарисованный
красками сломанных, стершихся рук.
/Ты не жди нас, родная/ – мы
камни в стене – мы
ограда –
череда обезвоженных властью, сухих
позвонков. И раз в год – ты
ладонью – тенистым
листом
винограда, увиваешь остывшую грудь
и холодный остов. Где-то в
щелях ютятся забытые
птицы
и сорные зёрна – а ты помнишь – как
солнце тенями ложилось на
нас, и мы пели, как
иволги.
Ну а сейчас – привкусом дёрна – всё
забито от каменных легких
до выцветших
---
глаз.
VII.
И не вмещаясь
телом в пустоту – гончарный круг –
как колыбель Природы, на
остриё хронических
простуд
наматывает пуповину плода: горшка,
китайской вазы для цветов
и перевязывая горло
ниткой
шёлка – он
замирает красноречьем слов цветной
глазурью на стальной иголке.
Слезятся веки, воздух
слеп, в
пыли –
рождаются крылатые драконы, в них
вместо сердца вставили угли
и лапы в алебарды
заострены.
Любой мятеж – отколотая часть. До
наступления – в сумерках
провинций – из
глины
тут же лепят янычар – замазывая им
глаза и лица. Суть времени –
заполненный
горшок,
вернее то, что он вместил меж стенок:
здесь воздух чем-то едким
прокажен, пусть
встанут
с
перевязанных коленок, все те – в ком
верность треснула по швам –
сегодня я простил
измену
вам.
Теперь же вы – бесплотные нули –
и разминая в ямах каолин –
вы сами станете
подобны
глине:
глазами, легкими и лимфою равнин.
Твердеет солнце красной
алычой, ссыхаясь
до размера
антитела
и разобщенный тишиной зрачок, не
отличает чёрного на белом.
У формы цвета
нет – она
торчит,
янтарной бусиной на вытянутой шее
придворных дам. На поясе
ключи, от ямы –
бряцают.
И пальцы индевея – соскабливают с
живота фарфор: для чайных
пар, для ваз, для
разных
кукол, и
составляют ломаный узор, поросший
стеблями цветущего бамбука
на тонких стенках
высохших
в огне –
не помня лиц оставленных извне: всё
то, что было там – за гранью –
сгинет, оставив лишь
эскиз на
---
полотне.
VIII.
Эй – Мэн Джу – у тебя распустился
лиловый цветок? – взгляд слова
опускает всё ниже и ниже.
Алебастровый
стебель белеет
под шаткостью ног, фитилёк у свечи,
как тростник в полнолуние –
недвижим. Талый
воск –
принимая в
себя гуттаперчевый ключ – застывает
оплавленным конусом – венчиком
лилий. Воздух спёрт от
дыхания и как
мастика –
тягуч, покрывает предплечья и бёдра.
За окнами ливень – торжествует
над скатами крыш и звеня
в бубенцы –
разбивается в дребезги. Вечность –
собралась в когорту – ртутной
лентой вплетается между
лопаток Янцзы,
омывая часть
тела и контуры, что стали стёрты. И
они засыпают под выжженной
тенью цветов, обреченно
моргают
янтарными
сгустками астры – скорость света –
это, отчасти, движение слов
между прерванным
небом и
разноголосою
паствой. У садовника руки по локоть
в крапивной пыльце, медной
патине, скомканных
воспоминаниях
о лете, и танцующий Шива на тонком,
чугунном кольце – навещает его
в январе. Рододендровой
сетью укрываются
платья, надгробья,
изгибы долин – если память цветёт –
то за клумбами старого сада,
и уходит корнями не
в землю – в
лакуны морщин – оплетая стеблями,
как плющ, балюстраду фасада.
Расплетается утро на
теле веревочкой
сна из сухого
хлопчатника и полированной кости,
и саднит, поцелуем магнолии
алой, десна – раскаляя
язык добела.
На вколоченном гвозде – полотенце,
халат, а под ними сплетённый
венок – символ вечности,
в высохших
жилках остыл
Заратустра. Досчитав, до двухсот –
выходи. Под ногой – черепок –
мокрой глиной размяк.
Полусферой
цветущего бюста – оголяется солнце.
Объезженный матовый круп –
утопает в тумане реки
поплавком
наживлённым, и
вода растекается в стороны формами
губ, как и голос на этих губах –
тишиной возведенный,
в квадрат.
На лице поволокой дрожит отпечаток
от зги – в полумесяцах брови
нахохлились буковой
сажей. И у
берега слышно –
копыта, и запах других – растекается
в воздухе. Вьючные лошади
стражи – торфяные
тюки.
И оставив погонщиков в плавнях, за
малой нуждою – они мордами
жадно лакают протоку
реки. И на
спор –
натянув тетиву, не набитой, рукою –
расшивает рогоз на заплатки
для рубищ – стрела –
зацветает в
горах, преждевременно, каланхоэ –
и как сорванный лист по воде –
её тень потекла – в те
сады, где на
ветках поют
соловьи
---
тишиною.
IX.
Все дороги – приводят в столицу. И
тысячи ног – упираются в то,
что привычней считать
основанием:
где горбун и
незрячий, калека, базарный челнок –
на одно лицо – как огромное
изваяние из утраченных
снов канарейки
в покоях дворца. Каждый путь – это,
прежде всего – отражение лица,
а потом только ленты,
пришитые к
пальцам
ступни. И, идя непрерывно на свет –
на свечные огни – подражая
беспамятству бурого
мотылька – не
забудь, что
объятия – это взаимно. Но прежде –
рука – натыкается в сумерках
чем-то углубленным
на: основание
пагоды, изгородь, женскую грудь и
звеня подаянием – хочет на
тело взглянуть. С
каждым
шагом всё
глубже и глубже контрасты других –
в подвесных фонарях – жгут
бумагу, крылатых,
безличье –
тьма глотает
песок, а дворняга – помол зерновых.
размежевано бронзовым светом
на части двуличье, как
инь-янь в
створках двери ведущей то в храм, то
в бордель. И цикада – покинув
досрочно свой пленочный
панцирь –
начинает стенать
перед ночью – но ночь – цитадель, из
янтарного туфа и тёмного синего
кварца. Отпечатком, на
память, замри –
на
руках, на щеке – это больно признать,
что останется лишь отпечаток, а
всё то, что до этого было
тобою вдвойне –
распадётся на
ракурс пейзажа. Окатыш брусчаток –
новоявленный бог и язычник,
которому за – двести,
триста, пятьсот –
камни в
числах не очень сведущи – понимают
из слов только сказанный тихо –
/сезам/, отвечая невнятно –
дрогу осилит
идущий. В
незатейливость шага воткнута иголкой
луна – продевая рельеф – будто
нитку, сквозь встречные
кроны. Ощущение
голоса –
это, когда тишина делит надвое всё без
остатка – включая врожденный –
опыт речи. И шагами:
отступника,
рикшы, слепого предтечи – вымеряется
азимут, если быть точным – длина
от созвездия Льва до
идущего
медленно в
вечность, тебя самого. Положение тела
в пространстве – есть тело, плюс
дно, над которым колосом
из глины слепили
пространство – резерваций, цирюлен
борделей, игорных домов, и
в разбитых осколках
стекла и
цветного фаянса – отражается небо –
ушной перепонкой звеня, и
колышутся в свете
луны
колоски ячменя.
Пройдя первую тысячу ли – замри. От
тебя не осталось – ни тени, ни
прежнего взгляда, и
лишь только
летящие в небе на юг журавли – дают
знать, то, что ты ещё жив. И как
зёрна граната – станет
память –
рассыпавшись
углями из очага. Монотонно смывая
слезами остывшие будни – ты
поймешь: одиночество –
это всё та же
звезда, что горит над
тобою и на ночь
играет на
---
лютне.
Х.
Всё – проходит по кругу – ты видел,
как обруч вертел молчаливый
гимнаст на задворках
бродячего
цирка,
и смыкался алеющим небом над ним
паланкин – в пустоту. Ветер
в куполе ревностно
фыркал – от
бессилия к слову, привыкши хоругви
трепать. Волокнистые пальцы
из тонкого, красного
джута –
положи
мне на плечи и ими попробуй обнять,
пока я не ушла – не упала звездой.
И как будто – загадаешь
число. Моё –
обреченное
пять. Там, где я – нету места двоим –
одному вполовину. Даже если
по единице к нему
прибавлять –
выйдет ноль. На концах подвесной
пуповины – встали звёзды
созвездием, кажется
Близнецы –
отражение
видишь тогда, когда видишь не тело,
а его перспективу, где амальгама
души – как в платочек
завёрнутый
прах. И слова в альвеолах пугливы –
деревянные птицы, на крыльях
осела сурьма – всё то
время, что
было
отпущено – оловом стало. Оставайся
у дома, а дальше я справлюсь
сама – в долгий /До/
завернувшись,
как в стёганое
одеяло. Если будешь тревожиться –
лучше не вспоминай – темнота
очень любит пылить
и вощеные
свечи. Видишь – облако спешилось
над косогором, и марь, как тот
шелковый шарф, что ты
мне подарил
в первый вечер. Ощущение времени –
это дословно само – это время,
над кожей цветущее
россыпью
дрока. Каллиграфией
синей – вершинами впалых холмов –
завершая изгибами кисть –
упираешься в локоть:
перекрёсток
трёхстворчатый – маятник с формой
угла. Белый хлопковый лист –
это всё, что осталось
для завтра.
Вынимая руками с жаровни кусочек
угля – нарисуй пустоту – и в
конверт запечатай.
Азарта – не
увидишь в
сомкнутом кругу. Пересохшей чертой
с родонитовой галькой, оскалился
вымытый берег – каждый
круг на воде,
как
иероглиф от слова – /покой/ или ключ,
закрывающий наглухо прежние
двери. Снова осень в садах
Поднебесной
завёрнута
в шёлк, укороченной тенью. Махровые
георгины – шаровидные бельма.
И в воздухе – приторно
жжет киноварь
сентября.
Скалистые, острые звенья – оплывают
темперой, медленно тая в пыли –
высыхают, до костных
останков,
гранитные
туши. И касаясь руками холодного края
зари – понимаешь, что небо бывает
значительно глуше, чем
земля. Над
курильницей бронзовой, тихо клубится
дымок – застывая в причудливых
позах танцующих масок:
пустота – это
форма
неба с твоим лицом – для
которой, в тебе не
осталось
---
гуашевых
красок.