Станочники-конюхи обновлено 24. 08. 2016

   
       Станочники-конюхи.   


       По возвращению на Вацлаву я отдал бухгалтеру расписку чиновника о получении пакета и свою справку. Он ничего мне не сказал, а я, молча, вышел из конторы.

       Прошло еще несколько дней, и уже было, я засобирался обратиться толи к ветеринару, толи к зоотехнику, чтобы меня вернули на работу к станкам животных, которые во время моей болезни обслуживались моими товарищами, что физически их перегружало.

       Не помню, кто из тех, к кому я обратился, мне ответил:
       – Чого спішиш поперед батька в пекло? Скоро все зміниться, замість корів будуть коні,– загадочно ответил он.

       Действительно, спустя день-два, нас, станковых и других рабочих собрали в коровнике. Перед нами выступил Репецкий, который в своей длинной речи стал объяснять, что назавтра к утру предстоит сделать. Всех животных напоить и накормить настолько, сколько они успеют это осуществить к 10-ти часам утра. Стойла не очищать от навоза.

       В указанное время животных освободить от привязи, а телят выпустить из ограждения. Собранное на усадебной площади стадо пройдет через ворота и, выйдя на дорогу, направится в сторону Моевки, дойдя до леса.

       Впереди табуна идут младший ветеринар и зоотехник, несколько рабочих Боровского отделения*. За ним ведет быка-производителя Александр Мишанин, а за ним следуют двое наших рабочих, по сторонам стада и позади него также

       Двигаться только полевыми дорогами в обход Моевки и Боровки до Боровского отделения, на котором стадо будут размещать в помещения местные рабочие. На Вацлаве остаются: ветеринар Билык, зоотехник Свистун и несколько рабочих со старшим из них Афанасием Зининым.

       Их задача: убрать из коровника навоз, вымыть водой желоба, смыть грязь с пола и стен, а затем произвести полную дезинфекцию помещения. Остатки неиспользованного корма сжечь.

       Вот такой сценарий сочинил заместитель администратора Вацлавы, а нам, привлеченным к перемещению стада, насчитывающего более сотни голов коров и молодняка, предстояло выполнить его во время перегона животных из одного хозяйства в другое.

Не буду описывать первоначальный и последующие периоды, полные неуправляемости стадом, внесшим разброд метающимся животных. Для их успокоения и нормального движения понадобилось несколько километров пути, на котором они заметно слабели, втягиваясь в длительное и непривычное для них путешествие.

Животныее перестали шарахаться по сторонам, продолжая все медленнее двигаться вперед. Во второй половине дня мы достигли конечного пункта назначения – Боровского отделения, и до конца светового дня, а также в течение двух последующих дней оставались здесь, помогая местным рабочим в размещении пригнанного нами стада. Затем на пароконной повозке нас отвезли на Вацлаву. Опустевший коровник еще не был приведен в то состояние, в которое требовалось его привести, и мы были привлечены к этому.

Лошадей-маток приводили мелкими группами, а иногда одной особью. Собирали их с разных хозяйств сахарозаводских отделений и румынских воинских частей на территории Транснистрии.

Годных ко всяким видам работ среди них не было. Это были породистого происхождения животные – лошади из горнил войны – кавалерийские с обрезанными мочками ушей, артиллерийско-обозные тяжеловозы и другие.

Как правило, они были искалечены пулями и осколками, а чаще всего с незаживающими окровавленными на холках ранами, нанесенными плохими седлами или упряжками, и второе, в редком случае, не были поряжены т. н. «прикуской»**, но через короткое время заражались таковой. При ветеринарном обследовании нередкими случаями была установлена жеребость
 той или иной особи.


Как позже выяснилось, румынские оккупанты запланировали и начали осуществлять организацию конных ферм, избрав для этого сохранившиеся не разрушенными и не разграбленными войной, бывшие отделения т. н. совхозов, с оккупацией переименованных в сахарозаводские хозяйства по выращиванию семян сахарной свеклы. Вацлава оказалась одной из экспериментальных таких ферм.

Возглавлять ферму доверили, как упоминалось выше, румынскому офицеру аристократического происхождения Виктору Рогану из города Сибиу, что в Трансильвании, Румынии.
 
Одновременно в организации фермы принимали участие его друзья и коллеги, очевидно большие любители коневодства, но сейчас занимавшие оккупационные должности, возглавляя Моевский сахарный завод, Боровский жандармский пикет, Боровское отделение (занимавшееся организацией молочной фермы) и несколько отдаленных от Вацлавы отделений.

В своем кругу они друг друга называли по именам, а в кругу сослуживцев величали – domnuli (господином), нам же, рабочим, было велено называть Виктора Рогану – domnuli администратор.

Он в противоположность своим коллегам и друзьям самоустранился от непосредственного вмешательства в хозяйственные дела Вацлавы, возложив их на своего заместителя, называвшего себя молдаванином, свободно владевшим молдавским диалектом дако-румынского языка. Репецкий владел и украинским и русским языками – по своему выбору – и, закусив удила, безраздельно властвовал над рабочими Вацлавы.

С каждым днем лошадей становилось больше и больше, мы уже полностью были загружены уходом за станком – десятью лошадьми. Если рогатые животные по своей природе не очень чистоплотные, то этого нельзя сказать о лошадях.

Здоровая лошадь никогда не ляжет в стойле на мокрое место, а поэтому от нас требовалось постоянно поддерживать чистоту, убирая нечистоты и навоз, часто меняя подстилку.

Иногда нам разрешали удлинять привязи с тем, чтобы облегчить маткам свободу родов в ночное время, когда в конюшне, за исключением дежурного рабочего, никого не оставалось. В течение первых двух-трех месяцев существования фермы в двух-трех недельный период разрешалась жеребость той или иной матки и на свет появлялось чудо, еле державшееся на дрожавших ногах, но в гордой и, даже казалось заносчивой позе: не ждали?

А вот, мол, и я!

Нам часто приходилось наблюдать за происходящим и мы, несмотря на наше жалкое прозябание, тяжелый труд и терзавший голод, радовались появлению столь милого благородного существа.

Новорожденного с матерью переводили в отдельную ограду и в дальнейшем их обслуживанием под руководством зоотехника и ветеринара занимались другие конюхи. Еще в самом начале организации откуда-то привязанного к повозке привели жеребца.

Конь смотрелся плохо, явно не в норме, в какой ему надлежало быть, истощенный и очень утомленный. Выбор конюха по уходу за жеребцом пал на Сашу Мишанина, мол, он имел уже опыт по уходу за быком-производителем, справится и с жеребцом. А нам, уже обслуживавшим десяток лошадей, добавили еще одну, а и две особи. 

Много времени уходило на чистку лошадей, это было не простое занятие, к тому некоторые особи были в таком жалком состоянии, что нам казалось, их не удастся спасти.

Опасной и инфекционной болезнью считалась чесотка. В основном, лошади, пораженные этой болезнью, уже где-то подвергались лечению, но не окончательному ее искоренению. Ветеринар Билык предложил Репецкому, а тот перевел на румынский язык администратору Рогану, якобы его идею лечение зараженных чесоткой лошадей. В результате обсуждений были привлечены два плотника для сооружения газовой камеры.

Вскоре за пределами усадьбы плотники смастерили сооружение, в которое можно было бы через проход с закрывающимися дверьми ввести лошадь. С противоположной стороны камеры – как называл ветеринар свое изобретение, примерно на высоте головы лошади имелось окно, в которое помещалась большая части шеи, а голова животного оказывалась снаружи.

После ввода в камеру животного закрывался дверью проход, а в окне на голову лошади надевался своеобразный хомут. Все щели вокруг в дверях вокруг хомута тщательно затыкались паклей.

Не все лошади спокойно входили в камеру, в каждом отдельном случае было обязательное участие кого-то из нас, знавшего повадки и норов каждой обслуживаемой им особи и, если можно выразиться, пользовавшегося ее доверием.

Остальное специфическое, не углубляясь в подробности, было за ветеринаром, зоотехником и помогавшими им в этом деле рабочими. Несмотря на примитивность камеры и всего, что было связано с этим, результат оказался ошеломляющий – чесотка явно отступала.

Мы все были рады этому успеху, ибо видели победу животных, которая импонировала нам в борьбе за выживание. Ветеринар не угомонялся достигнутым успехом и принялся за сооружение камеры для молодняка, который родился-то здоровым, но коварная болезнь поразила не только взрослые особи, но их потомство, к тому еще и тех, кто ухаживал за ними или посещал конюшню.

Например, престарелый поклонник лошадей Здановский не был задействован рабочим на конюшне, но приходил сюда ежедневно и по силе своих возможностей помогал нам советами. В конце концов, несмотря, ни на какие заклинания, что он мол, старой закалки и т. д., получил свою долю болезни.

Его руки, ноги и частично лицо покрылось расчесанными до крови ранами. Мужественный старик залез в камеру для жеребят, закрыл за собой дверь, разделся наголо, и, высунув голову в окно, обложил ее паклей, а затем закричал:

– Билык! Газуй! …

Собравшиеся вокруг камеры хохотали до слез. Старика удалось выманить из камеры лишь после обещания ветеринара заняться его лечением, что и было удачно достигнуто.
 

*
*  *   
Основными озимыми посевами злаковых культур на землях Вацлавы были пшеница и ячмень. Традиционно, как и в довоенные годы, ими засеивались небольшие площади, так как собранный урожай предназначался для внутренних нужд хозяйства.

Однако в прошлом служащим и рабочим труд оплачивался только деньгами. Оккупационная власть все изменила: труд занятых здесь служащих, специалистов и хозяйственников частично оплачивался румынскими леями, частично – зерном и другими выращиваемыми здесь огородной бригадой корнеплодами и овощами.

Выпечка хлеба, практикуемая в довоенные годы для сезонных рабочих, занятых на посадке корнеплодов, уборке и обмолоте семян, строго запрещалась.

В барачной так называемой «столовке», как уже упоминалось, повар Иосиф Петрович бессменно дважды в день продолжал варить одно и то же варево обычной ячневой похлебки, которая служила нам оплатой за труд и приют в том же бараке.

Большая часть пшеничной соломы использовалось на корм рабочих волов и лошадей, остальная часть и мякина для подстилки всем животным. Ячменная же солома, и ее мякина, и незначительная часть сухих ценных кормов, как эспарцет, клевер и другие, а также корнеплоды предназначались только на кормление коров. Позднее, с организацией конной фермы отводились для ее питомцев и их потомства.

Из яровых культур площадь отводилась в большей мере овсу, в меньшей мере для зеленого корма и силоса – кукурузе, чечевице, а на огородном участке – фасоли и масленичным культурам – подсолнуху и рапсу.

В итоге к сказанному добавлю: казалось, что румынский оккупант должен довольствоваться результатами небольшого, державшегося исключительно на ручном труде, неоплаченного ни одним грошом хозяйства, испытывать сочувствие к голодному и униженному человеку и обеспечить его хотя бы куском выращенного им хлеба, накормить двух-трех разовой горячей пищей. Но ничего подобного не существовало.

Все, что было выращено на землях Вацлавы, помимо кормов для животных и содержания со строго нормированной натуроплатой нескольких семей служащих, бригадиров, кузнеца и др. специалистов, вывозилось с последующим отправлением на Восточный фронт, для бегущих из-под Сталинграда остатков разгромленных румынских армий.

И все-таки что-то для себя, а иногда для милостыни, оккупанты берегли на складе. Была там мука, разная крупа, подсолнечное и рапсовое масла, картофель, фасоль и разные соления, случались в холодные времена и мясные продукты, а в бытность молочной фермы – молоко, сметана и сливочное масло.
 
 
                *
                *   *
 
Как-то в сезон прополки высадков сахарной свеклы резко спал прилив сезонных работниц, которыми в основном были сельские девушки, изъявившие желание поработать неделю-две на плантации, занявшись этим каторжным трудом, плата которому определялась несколькими румынскими леями и разовым или двухразовым в день варевом в «столовке» Вацлавы.

Репецкий заметался. Сорняки росли не по дням, а по часам, разрастались, угрожая «заглушить» высадки. И выход был найден: на плантацию под конвоем нескольких «наших хлопців», пригнали евреев-узников Дзыговского гетто.

В группе большинство составляли разного возраста мужчины, женщины и девушки коренных жителей местечка Дзыговка, которые в недавнем прошлом были колхозниками, остальное меньшинство примерно того же склада составляли депортированные бессарабские, северо-буковинские и, один Бог ведает, откуда-то изгнанные в Транснистрию, евреи.

Те, кто был знаком с предстоящей работой и сохранил к тому времени колхозную сапку, прихватил ее с собой, а у кого такой не было, мог взять ее с воза привезенных сапок из Вацлавы.

Всего в группе было около полусотни человек, а руководителем прополки назначили кого-то из сезонных рабочих. Он рьяно принялся за распределение каждому из пригнанных сюда знакомых с предстоящей работой, определив им по два рядка вытянувшимся вдоль плантации высадков. Однако, «бригадиру» кто-то подсказал, и он прислушался к совету, распределил недопонимавших задачу так, чтобы они чередовались с теми, кто был знаком с предстоящим трудом.

В первой книге трилогии «БЕЗДНА 1929-1941 гг.» я уже упоминал об очень утомительном труде при выращивании сахарной свеклы. Там речь шла о прополке рядков посева только-только прорвавшегося из почвы стебелька с торчавшими слово ушками двумя листочками зачатка будущего корнеплода.
Его необходимо было очистить от угрожающе, разрастающегося сорняка. Дать ему возможность в считанные дни окрепнуть и с помощью человека выжить в борьбе с ползучим по рядкам страшнее всякого врага – долгоносиком, насекомым, способным своей прожорливостью в считанное время уничтожить плантацию.

Пропалывая рядки всходов, колхозница, словно не владела сапкой, а писала ею бисерным почерком, оставляя в живых только лепесток корнеплода. Ее труд был каторжным, и к сорока годам она заметно тускнела.

Нелегким был труд при прополке, казалось, мощно закрепившегося в земле корнеплода, который в короткое время после посадки в почву прививался, выбрасывая подобные ростки, вскоре превращающиеся в стебли с зачатками семян.

У него были так же враги, против которых не было современной химической защиты, но главный враг растений сорняк успевал блокировать растение, высасывая из земли влагу, прикрывая своей тенью от солнечных лучей.

Прошло какое-то время и работавшие сильно поредели, вперед вырвались те, кто имел какой-то опыт в подобном труде. Следивший за ходом прополки «бригадир» носился по плантации.

Он всячески подбадривал, вырывал сапку из рук не умевших пользоваться ею, показывал, как нужно держать ее, но это не помогало успешному продвижению. И вот в это время внезапно на плантацию прибыл Репецкий.

Увиденное инициатором привлечения дармовой силы, значительная часть которой не имела никакого опыта и не была способна в короткое время набраться его, чтобы квалифицированно выполнить определенный вид труда, и взбесило его.

Он нервно шагал между шарахавшимися от него неудачниками, похлопывая по голенищу сапога плетенной из сыромяти нагайкой, выискивая жертву, на которой можно было бы выместить накопившуюся в нем злобу, и нашел.

Им оказался интернированный бессарабский еврей, истощенный узник Дзыговского гетто. Нагайка взвилась в воздухе над ним. Удары, сопровождаемые базарной бранью на знакомом жертве языке, со свистом один за другим обрушились на несчастного, а тот, подняв руки над головой, пытался прикрыться ими, моля палача на том же языке о пощаде.

Наблюдавшие за происходящим работу прекратили. Подобное им приходилось видеть не впервые, их лица страшно помрачнели. Окровавленная жертва в болях и припадке бессилия билась об землю…

А тем временем на усадьбе Вацлавы происходили другие события. Рослому, лет четырнадцати подростку из интернированных евреев на воловне, где содержались рабочие лошади, некий конюх запряг сероватой масти мерина в двуколку, на базе которой в горизонтальном положении была закреплена 120-литровая деревянная бочка.

Затем они отправились к журавлю-колодцу. Здесь конюх продемонстрировал подростку, как черпается бадьей вода из колодца и наполняется ею бочка, считая свою миссию законченной, оставил подростка одного.
Вначале все получалось плохо: воды в бадью черпалось мало, а при выливании ее в бочку много проливалось наземь, но, в конце концов, подростку все-таки удалось наполнить бочку. Захлопнув наливное отверстие крышкой, подросток, отвязав от столба повода уздечки и, оказавшись впереди головы коня, потянул ее на себя.

Конь не отреагировал, продолжая стоять на месте. Несколько призадумавшись, подросток не заметил, как переместился, сравнявшись с головой коня, от чего животное рывком тронулось с места и мирно последовало вперед.

Путь от колодца по пятачку центральной площади усадьбы преодолен, далее следовало через проходную выйти на дорогу, но, не дойдя ограды, обозначавшей проходную, конь остановился, словно замер.

Подросток взволнованно посмотрел на коня, затем перекинул свой взгляд на колеса, бочку и ничего не заметил подозрительного. Он вновь предпринял попытку продолжить путь, но конь на это не реагировал.

Кнута у подростка не было, чтобы задействовать его, подросток понукал животное выкриками. Подросток метался вокруг коня с бочкой, не зная, что ему еще сделать, чтобы вынудить мерина тронуться с места. Но тот словно оглох,  ослеп, вопиющих звуков не воспринимал и вокруг себя никого не видел.

Мерин то оказался норовистым от рождения.

Крики подростка услышали в мастерских и в ближайшем доме, что был рядом с проходной, вблизи которой остановился конь. По-видимому, первый на шум вышел администратор Вацлавы Рогану и стал наблюдать за происходящим.

Услышав крик, работавшие в других местах усадьбы поспешили выйти из конюшни и мы. Вначале не заметили администратора, а лишь после окрика кого-то из мастерских увидели Рогану, жестом руки указывающего в сторону шумевшего подростка, что нам следует оказать ему помощь.

– Иди,– толкнул меня в бок Афанасий Зинин, – мне с характером норовистого не справиться,– уклонился он. Это было не совсем искренне с его стороны, так как нам, работавшим на конюшне, приходилось не раз наблюдать за стариком Здановским, как он своим «волшебством» укрощал упрямое животное. Перечить товарищу не стал, попытаюсь, мелькнула мысль, а вдруг и у меня получиться и направился, к месту событий.

Норовистый – такая была кличка у сероватого мерина. Животное при произнесении человеком этого или созвучного с ним слова, к тому еще в сопровождении ласки, благосклонно воспринимало человека.

Всякое мельчайшее насилие над конем, даже наличие у человека кнута исключалось. Такова была вековая практика у крестьян, и они ее строго придерживались, держа в хозяйстве и подчиняя своей воле норовистого  коня.

Когда свисавший от уздечки повод оказались в моей руке, я приблизился к голове мерина и другой рукой стал гладить его шею. Затем рука стала медленно передвигаться к голове, пока она не оказалась на верхушке между ушами  и пальцы слегка заработали, расчесывая недоступные места, постоянно вызывающие у животного зуд.

Уши у мерина заострились, шея приподнялась и вытянулась, дыхание участилось, наступал момент, когда у него исчезала воля к сопротивлению, и животное по мере удаления от него человека следовало за ним.

Однако не всегда, а чтобы держать животное в напряжении, следует перед удалением от него лишить коня возможности видеть человека. Попеременно одной из рук, не прерывая начатого, снимая с себя свой вшивый пиджак и одновременно усиливая расчес, накрываю голову мерина.
– Ну, Норовистый, двигаемся вперед – делаю первый шаг, а вслед этому мерин напрягается, скрипят колеса, слышится всплеск воды в бочке и мы, как ничего не случилось, движемся вперед, минуя проходную, сворачиваем вправо и выходим на прямую дорогу, ведущую к плантации, где ее в жажде ожидают.

Несколько пройдя, снимаю с головы коня свой пиджак, затем передаю повод идущему рядом подростку и на каком-то участке оставляю его, чего мерин даже не замечает, а некоторое время смотрю вслед удаляющимся, доволен тем, что удалось осуществить.

Честно, поверь, читатель, это оказалось более быстрым и легким, чем изложить его в кратком рассказе.

______

* Боровское отделение – аналог хозяйства «Вацлавы», располагался в нескольких километрах северо-восточнее местечка  Боровки.

** «Прикуска», например, у С. П. Урусова  – «Книга о лошади» – попытка лошади удовлетворить свой врожденный инстинкт щипать траву после того, как положенный корм уже съеден. Существуют и другие объяснения «прикуски».