«Вот ты, барин, все про ворожбу спрашиваешь – видал, мол, на своем веку долгом али все бабьи придумки. Видал, как ни видать. Вы, ученые, над нашим сословьем посмеиваетесь, говорите, что темнота, невежество, что в книжках давно все описано. А я тебе так скажу, книжки-то они, барин, разные бывают. От иной человеку погибель», - старый Михайло замолчал, вглядываясь в темнеющий лес за околицей. Сумерки прятали дорожки морщин на коричневом, продубленном прожитыми годами, лице. И только светлые, почти младенческие глаза, смотрели внимательно, будто проверяя на насмешку.
Михайло порекомендовал мне здешний дьяк. И вот уже вторую неделю я пешком добирался до Крутояра из усадьбы, в которой гостил у своих родственников, ради бесценных рассказов восьмидесятилетнего старика.
«От одной такой книжки племянник, сын моей сестры, сгинул. Хочешь – верь, хочешь – не верь, а у нас все знали, что Петруша погиб от книжки своего деда Авдея, про которого говорили, что он колдун. Сестра моя, Лизавета, как снохой к ним в дом вошла, замечала, что свекор нечистыми делами занимается. А уж как женка его, Меланья, померла, и Авдей в пустую избу возле самого леса перебрался, так и совсем скрывать перестал. У него и образов-то в доме не было. Бабы к нему бегали, девки, приворожить кого или от плода ненужного избавиться. Было такое, что скрывать. Лизавета в дом тот не ходила, Макара, мужа, посылала, если надо что. И детям запрещала, да разве уследишь за сорванцами? Вот Петруша и стал тайком к деду бегать. Уж и ругала его матушка, и запирала, а только все без толку. Петрушу этого хорошо помню, его Лизавета часто к нам отправляла, жили они в другой деревне. Отправляла подальше от деда, защитить хотела. Светлый малец был, златокудрый, понятливый. За что ни возьмется, все у него выходит. Он и грамоте рано обучился, хорошую судьбу ему пророчили, а вышло вон как».
«Быстрее, быстрее, пока мамка не прознала, ругаться будет, а дедко ждет поди», - бежит Петруша, только пыль от пяток клубами. Хоронится в тени заборов, за кустами прячется. Тянет его к деду, интересно там. У деда не дом, а пещера сказочная: всюду пучки трав, горшки с непонятным варевом, на печи чан большой, как ни придешь - кипит, бурлит. Дед Авдей помешивает и подсыпает что-то, а сам в седые усы ухмыляется. В сенцах с непривычки и вовсе мурашки пробирают, тут и головы петушиные и лягушки в тазу прыгают. Но страшнее всего мыши летучие засушенные, на нитку собранные. И боязно, и любопытно. Спросил как-то Петруша, зачем деду такие диковинки, а тот ответил, что и сам скоро узнает, что все это для силы его вещи нужные. Как могут лягушки силу прибавить? Да и жаль зверюшек убитых. Жалостлив Петруша без меры, деревенским такая жалость в насмешку. И то - скотинку бьют, а он по оврагам прячется. Вот и деда жалеет, как он там, целыми днями один, и словом перекинуться не с кем. Мамка ругается, не пускает, только отец украдкой иногда сходит, снесет что из домашнего в узелке и сразу назад.
Стар Авдей стал, немощен, скоро, скоро и его час пробьет, кому науку передать? Из всех родственников только Петька к нему привязан, да только какой прок с мальца, уж больно светел. Сила за ним стоит обережная, видно мать денно и нощно молитвы в тяжести твердила. Но свет этот только раззадоривает старика, ан выйдет тьмой погасить? Жалостливое сердце беззащитно, его и ранить просто, пусть жалость остается, да только к себе самому. Готовит Авдей свое варево, начитывает слова страшные.
Споткнулся Петруша, зашиб ногу, ступить больно. Присел на камушек, слезы украдкой стирает, и чудится ему, будто кто незримый обнял, по голове гладит, успокаивает. И ветерок поднялся – теплый, ласковый, играет кудрями, назад, к дому подталкивает. И уж совсем хотел было воротиться, да вспомнил, что дед обещал словечко заветное сказать, научить заговору, от которого все дикие звери послушными становятся. Поднялся малец с камушка, и сразу стих ветерок, будто и не было.
«Незадолго до смерти колдуна привезла Лизавета Петрушу к нам в дом. Помню, напугала нас всех, среди ночи приехала, лошадку чуть не загнала. Мы сразу и понять не могли, о чем она причитает. Сквозь рыдания еле разобрали, что, мол, отходит старый Авдей, а чтобы кончину себе облегчить, надумал Петрушу к чародейству склонить. Мальчишка, мол, совсем от рук отбился, прячется, убегает из дому, одичал совсем. Перечит во всем, от былой покладистости и следа не осталось. Раньше и курицу забить не мог, а на днях, сама видела, соседскую кошку прирезал, да кровь ее в склянку собирал. Стали мы допытываться, зачем такое злодейство учинил, а он нам знаете что ответил? Говорил, что кошку жаль, но силами малых силы больших прибавляются. Вы тоже мясцо убитой скотинки едите, не на одном хлебце существуете. Говорил, а лицо такое безумное, глаза, глаза, барин, не передать. Я в первый раз тогда испугался сильно. Вроде и светлые, а как омут - смотрит, не мигая, и чувствуешь, что взгляд этот затягивает, лишает воли, усыпляет вроде. И голосок этот, ломкий еще, юношеский, а такую твердость обрел, что затихли все, слушают. Лизавета первой очнулась, молиться стала, сначала тихо, а потом все громче, громче. Наши стали подтягивать. А Петруша ощетинился, но затих. Долго он у нас тогда пробыл, больше года. К обедням водили регулярно, оттаивать мальчишка начал, дьяк его и грамоте обучил в тот год. Эх, знали бы, что на погибель. Через год забрал его Макар в отчий дом. Авдея, к тому времени уж схоронили».
Совсем стемнело, я убрал дорожный набор для письма, но прерывать старого Михайло не стал, надеясь позже, по памяти, записать его рассказ. Что-то зловещее чудилось в тиши августовских сумерек. Ледяные струйки вплетались в еще по-летнему горячий, ветерок. Где-то на окраине выла собака.
Михайло помолчал, будто собираясь с силами и продолжил: «На беду, Макар решил разобрать отцову избенку. Надумал он двор крышей закрыть, новый загон для скотины сделать. Год тот тяжелым для их семьи был. Сразу после смерти колдуна младшая сноха умерла в родах, оставив младенчика и двух малолетних девчонок. Муж ее, меньшой брат Макара, запил, да так и помер, в овраге замерз по хмельному делу. А тут еще на скотину мор напал. Беда… Так вот, разбирал бревна Макар, а Петруша ему и помогал. И как уж оно получилось, что книжку эту именно Петруша и обнаружил. Говорят, за камнем под углом дома заложена была. Нашел малец и молчок, никому не сказал, припрятал где-то. Стала Лизавета примечать, что опять мальчишка из дома сбегает, хоронится, а возвращается грустный, молчаливый. А тут и вовсе кричать ночью стал. Будто бы спит, а сам во сне руками кого-то отгоняет, плачет. Стала допытываться – не признается. Говорит, мол, душно мне в избе ночевать-то, отпусти, матушка, во двор, в телеге переночую, там ветерком обдувает. Лизавета перечить не стала. Только среди ночи налетел вдруг ураган, закружил, завертел, охапки сена по двору несет. Хотел было Макар выйти, скирду подправить, а дверь будто запер кто. Он к оконцу, а там…»
Нечем дышать, забивает пылью, в груди ломит. Кружат бесы, искушают, то по-волчьи воют, то скулят псами дворовыми: «дай работу, дай…. Силен будешь, богат, преклонятся перед тобой в страхе. Наш ты, наш, кто хоть одну строчку из книжки той прочел, уже наш. Поздно отступать, душу уже не спасти, так хоть жить в сладости». Нет, врете, вражье племя, Господь сильнее…
«Видит Макар, что окружили Петра черные тени, скачут, извиваются, в разные стороны тянут. А мальчишка пал на колени, поднял руку для креста, и в тот же миг послышались раскаты грома. В свете вспышки разглядел отец, как сын его в последний раз перекрестился, прежде чем упасть от удара молнии.
Схоронили Петрушу, а после и книжку эту нашли, он ее под камнем за курятником прятал. Сожгли бесовское искушение. А малец будто беды все семейные с собой унес. Наладилось хозяйство у Макара. Вот такая история, барин, хочешь – верь, хочешь – не верь, а так оно и было».