Море, солнце и пальмы. Белый рояль и смуглый мэтр Питерсон. Он стар, он еле передвигается по сцене. Но возраст за клавишами уже не имеет никакого значения. Только талант. А он — гений!
В воздухе, прокуренном ароматами юга, плавают жизнеутверждающие аккорды регтайма. Всё в танце, вине и разговорах. Дамы в вечерних платьях, их кавалеры в смокингах.
Стараясь сориентировться, переминаюсь зевакой в стороне у одной из колонн, подпирающих летний дворец. Но даже и беглый взгляд подсказывает — вот она где, настоящая жизнь!
Услужливые гарсоны с подносами фланируют между изысканной публикой:
—Шампанское? Виски? Коньяк?
Прибывают все новые гости. «Мерседесы», «Майбахи», «Линкольны», смахивающие на приплюснутые автобусы… Холёные лакеи почтительно распахивают задние дверцы перед очередной звездой или кошельком.
Но что это? Кто? Знакомая личность! Да это же Лобачев Игорь, мой одноклассник! Сидели на соседних партах. Едва протискиваюсь к нему сквозь толпу поклонников и поклонниц:
—Гарик! Как жизнь?
—Да вот, — роняет он, — как-то так.
Застенчив, как девочка, чуть не краснеет. А на груди — целый иконостас. Целая история моего поколения, которая меня лично не коснулась никак. Тут и Афган, и Чечня, и золотая, на ленточке, медаль Олимпийского чемпиона по самбо. Когда-то, еще в 10-м классе, я уложил его на пол приемом французской борьбы, показанном мне отцом. Для меня это был только случай, а он из случая выстроил жизнь. Стал лучшим!
—Послушай, когда ты успел?!
Он только улыбается в ответ. Успел, мол. Старался!
А вон и еще один. Вместе учились в медицинском. Я бросил на полпути, а он дотянул. Стал главным врачом известной больницы. Больше того — депутатом гордумы. Политиком! Элитой, так скажем. Мелькает в телевизоре, красуется на светских раутах. Степенный, с аккуратной бородкой и усиками. Чем он выделялся из нас, молодых, самонадеянных сумасбродов? Ничем. Мышь серая, думали мы презрительно. Библиотечное ископаемое! А вот оно как…
Господи, вижу кого я! Из кареты, запряженной в тройку белогривых красавцев, под руку с добрым молодцем, ровесником Тутанхамона, является миру… Ну, надо же… Колье бриллиантовое на шее, пальчики в золоте. Не женщина — ёлка на празднике ювелиров!
Пристроилась, наконец, горемыка. Нашла свою сладкую долю.
Встретились взглядами. У нее он довольный-довольный. Теперь она дама светская. Ну, что, мол, выкусил, голодранец!
Муж — объелся груш.
Я, было, даже состроил в ответ какую-то уж чересчур безразличную рожу. Но в этот момент кто-то сзади схватил меня за локоть и поволок в сторону:
—Саня! Ты ль это, старик? Сколько зим!
Сорокин. Тоже сокурсник, но уже по филфаку. Слышал, у него свой театр. Пробился и он ближе к солнцу!
—Ты писал что-то вроде. Опубликовался уже? Нет? Рискуешь, старик. А я вот уже протолкнул три своих пьесы.
—О чем?
—Какая разница? Время Толстого и Достоевского с их неподъемными эпопеями кануло. Некогда мозги пудрить буквами — бобосы заколачивать нужно. Вот в чем, старик, идеология эпохи!
—И все-таки. Что у тебя — лирика ниже пояса?
—В общем-то, да, Саня. А что еще может идти у нас нарасхват? Страна ж дураков, старик! Что повкусней и попроще — то и хавают.
Усмехнулся:
—Страна дураков… А себя ты к кому относишь?
—К ним же. К ним же, старик. Говорю без стеснения и без всякой позы. А кто я еще, если до сих пор не уехал в какой-нибудь Берн или Сан-Франциско?
—Там тебя ждут?
—Очень!
Он рассмеялся и серьезно добавил:
—Но с большими деньгами. Примерно такими, как у тех, — он кивнул в сторону двух простоватых с виду дяденек, окруженных накачанными "братками" в черных очках.
—А это?
—А это, старик, наши нефть и газ, заводы и фабрики, поезда, пароходы, дороги и прочая, прочая, профуканное государством Российским. Большие люди, Саня. Те, кого ради мы живем.
—Я бы о себе так не сказал.
—Не тешься самообманом, старик. Все в нашей жизни заточено под этих дивных граждан. Начиная от уборщицы в каком-нибудь загородном особняке и заканчивая конституцией с президентом. Я ж говорю тебе, Саня, — дурильник!
—И это слова человека, обласканного властью…
—Ты хочешь сказать, что я лицемер? Что ж, может, и так. А что делать? Правдой мы часто огорчаем друг друга. Тебе нравится, старик, когда тебя огорчают? Вот и мне — нет. И мэру не нравится, и губернатору, и президенту. Любому, от кого ты зависишь! Вот потому все и врут.
—А в Берне и Сан-Франциско не так?
—Уверен, что точно так же. Может быть, даже хуже. Но знаешь же: хорошо, где нас нет. Людям нравятся сказки. Поэтому, в общем, мы и путешествуем. По странам, планетам, своим собственным, внутренним, мирам. Ищем, где нам уютней.
—Тебе, значит, — там? Ниже пояса?
Сорокин развел руками. И вдруг рассмеялся:
—А тебе что — не нравится хлеб с маслом? Будь проще, старик. По-моему, ты слишком мудришь. Булгаков — наивный мечтатель. Рукописи горят. Горят еще как. Горят и тлеют. Чего нам спорить с историей? Писать в стол — все равно, что в мусорное ведро. Пиши для народа! Только тогда ты станешь публичным и обеспеченным человеком. Да, придется напрячься, поломать себя. Порой и наступить, как сказал поэт, на горло собственной песне!
—То есть хлеб и зрелища?
—Вот-вот.
Стало скучно. Тоскливо как-то. На этой ярмарке чужого тщеславия я чувствовал себя абсолютным нулем. Неудачником, сирой птахой, нечаянно запорхнувшей в стаю расфуфыренных, сытых павлинов! Потянуло к теплу. К чему-то более вдохновляющему.
И вдруг… Это какое-то чудо…
Появилась она.
Ни на кого не похожая, — просто Жар-Птица! И сразу затмила собой все вокруг. Исчезли пальмы, море, все остальное.
А может быть, и не вдруг, а потому что я этого очень хотел.
Да, так, пожалуй.
Одинокая жизнь склоняет к красивым иллюзиям.
Мы растворяли друг друга в проникновенных словах и поцелуях. Казалось, что близость теперь навечно. Но тут:
—Тук-тук-тук.
Сначала я даже не понял, что это. Подумалось, ветер, а может быть, дождь стучит по подоконнику. Она лишь ничего не замечала. Навалилась на меня своей мягкой, тёплой грудью и, прикасаясь к моим губам и щеками своими влажными губами, нашептывала что-то ласковое.
Но опять:
—Тук-тук-тук...
Противно, назойливо.
—Кто это может быть? — наконец, встрепенулась, отпрянув. Вскочила с постели, прикрылась платьем.
Подумалось сразу — жена! И, следом, с досадой — какого черта? Я уже второй год в разводе! И все же вскочил. Открыл глаза.
Ни пальм, ни моря. Вообще ничего, что бы, хоть чем-то напоминало, сказку. Одно только солнце. Как лампа забытого киношниками «юпитера», оно сияло за запотевшим стеклом. И кто-то по-прежнему упрямо долбил:
—Тук-тук-тук!
Ну, просто ломал дверь кабины.
Я перевалился на другой бок и прямо со спальника отжал ручку и толкнул от себя дверь.
В проеме показалось чье-то лицо.
—Привет!
Призраки сновидений еще смущали сознание былым обаянием. Я даже не сразу нашел, что ответить. И только, собравшись, промямлил:
—Привет! — стараясь скрыть недоумение и досаду.
—Уже седьмой час, жаворонок, — заулыбалась мне Реальность. — Ты не забыл еще, как меня зовут?