Жизнь и смерть на перекрестках 1943 об. 23. 8. 16

 
       ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ на перекрестках 1943-го года.            

       Однако вернемся к прерванному повествованию-1
Хотя, мне казалось, что болезнь начала отступать, я совсем ослабший вернуться к работе не мог.

       Большую часть времени проводил, где-нибудь забившись в уголок в коровнике, где было тепло и подальше от глаз ветеринара и зоотехника. Уход за животными шел своим чередом: мои товарищи и местные скотники трудились, доярки делали свое дело, иногда кто-то из них подкреплял меня кружкой молока. Окружающие знали о моем месте нахождения и у меня не вызывало никакого сомнения в том, что они меня не предадут.

       Иногда вечерами мы собирались в тесной комнатушке Люды, здесь от очага несло теплом. Обитатели Вацлавы были предупреждены о том, что использовать солому для топлива администратор им не разрешит, а поэтому они предусмотрительно с лета заготовляли навозные лампачи-2, высушивали их, складывая вдоль стены снаружи жилья рядом с окном.

       Люда не полнилась и ее полуголые детишки не мерзли, играя на какой-то примитивной постели. Мы же на ослончиках-3 пристраивались под стенкой и принимались за игру самодельными картами в «подкидного дурачка». Кто проиграл, тому надлежало отправляться в поле за корнеплодами сахарной свеклы, хранящейся присыпанными землей в кагатах.

       За воровство сахарной свеклы – двулетнего корнеплода, –  предназначенного для весенней посадки с целью выращивания семян румынскими оккупантами была обещана смерть на месте без какого-либо разбирательства. Достаточно было обнаружение следов очищенного корнеплода.

       Мы знали об угрозе, но голод был сильнее страха. Мы обдумали тактику и строго придерживались ее. Поздней ночью проигравшейся в карты набивал карманы соломой и, выйдя из барака какое-то время, присматривался и прислушивался, убеждаясь в отсутствии угрозы.

       Затем он шел полевой дорогой ведущей к «восьмерику», а, поравнявшись с возвышавшимися в поле, метров в пятидесяти от дороги кагатов, останавливался и принимался обматывать соломой обувь, закрепляя ее примитивными бечевками, затем тщательно заметал место, и лишь отойдя не менее сотни метров, направлялся к кагатам.

       Там относительно легко удавалось разгрести тонкий слой земли и соломы, под которыми хранились корнеплоды и наполнить ними свою пазуху и карманы, от чего становился непомерно толстым. Затем следовало загрести, нарушенное место в кагате с тем, чтобы в случае ночного снегопада или метели скрылись следы.

       Возвращаясь к дороге, он оставлял на снегу тот же трудно различимый след. Выбравшись на дорогу, и пройдя по ней примерно к прежнему месту, снимал с ног солому и быстро устремлялся к бараку, где мы его с нетерпением ожидали. К утру печенные в очаге корнеплоды были съедены, а очищенная с них кожура сожжена.

       Правда, иногда запах свеклы как бы сбивал запах лампачей, но Люда умудрялась открывать дверку очага, от чего ее жилье наполнялось запахом сожженного навоза.

       Насытится печеной свеклой, не удавалось, но все-таки съеденные два-три плода, подавляли голод. Мы с рассказов обывателей Вацлавы, также занимавшихся хищением свеклы, знали о том, что, чем меньше корнеплод, тем он слаще, т. е. содержит в себе больше сахара. Добывать десяток-полтора корнеплодов мы решались не более одного раза в неделю, зная, что помимо нас, в зимние холодные ночи к кагатам за свеклой ходят не только другие обитатели Вацлавы и «восьмерика», но из соседнего села Филициановки-4.

       Вот тут-то уместно напомнить читателю, что в приведенном выше свидетельстве Ивана Герасимовича Тычинского, он утверждает, что в какое-то время охранял поля Вацлавы, следовательно, он, как никто другой обнаруживал хищение и по долгу службы должен был сообщать администрации.

               Помню, были случаи обнаружения и велись какие-то поиски, но мы не были посвящены в подробности, и конечно симпатий к нам со стороны «охранника» полей не ощущали, а напротив всячески остерегались его.
 
                *
                *  *
 
Несмотря на то, что Вацлава считалась глухоманью, потрясающая новость докатилась и до нее. В одну из холодных январских или февральских ночей нового 1943 года – точной даты не помню, жандармы Боровского пикета произвели аресты нескольких десятков местных жителей – украинцев, которые по имеющимся у коменданта пикета сведениям, были коммунистами и активистами при советской власти.

По распространяемым в округе слухам арест объяснялся местью за поражение войск румынских армий на Восточном фронте под Сталинградом. Спустя день-два, в конце светового дня арестованных под усиленным конвоем пригнали глинищу на окраине Боровки, где вблизи ее с августа 1941-го тлели останки убиенной нацистами и их пособниками боровской еврейской общины.

Румынские жандармы, как и убийцы евреев, были пьяны; они, еле-еле удерживаясь на ногах, с близкого расстояния залповым огнем расстреляли, со связанными руками жертвы… и, обнявшись, ушли, горланя какую-то песню.

На следующий день к месту вчерашней расправы те же жандармы пригнали группу крестьян с тем, чтобы те вырыли могилу и захоронили окоченевшие, успевшие замерзнуть трупы. Кому-то из них, пришла мысль сосчитать жертвы, и тут выяснилось, что недостает одного трупа.

Жандармы немедленно донесли коменданту, а тот забил тревогу, сообщив, чем она вызвана ближайшим жандармским постам, с которыми имел телефонную связь.
И начались поиски с места казни, откуда тянулся кровавый след ползущей по земле недострелянной жертвы в направлении юго-восточной окраины соседнего села Моевки.

Однако, достигнув возвышенности, след стал менее виден, а затем, заметенный снегом вовсе исчез. Обыскав окраину села, жандармы стали прочесывать прилегающие поля, а, дойдя до «Курятника» и обыскав там все помещения, продолжали поиск далее, пока не дошли до «Восьмерика», и, наконец, появились на Вацлаве.

Тут обыскали все жилые и хозяйственные помещения, за исключением администратора, его заместителя и семьи Тычинских, сын которых «охранял» приписные к Вацлаве поля.

Никто из нас не знал ни имени, ни фамилии исчезнувшего после казни живого человека. Были слухи, что сами убийцы не смогли установить его имя и что их поиски неизвестного закончились безрезультатно. Стало также известно о том, что вокруг помещения жандармского пикета появились несколько новых круглосуточных постов – очевидно, после происшедшего страшновато стало убийцам в окружении Боровской крестьянской массы.

После войны, кажется весной 1946-го, я побывал на Вацлаве, где еще жили, знавшие и помнившие о моем прозябании здесь «вацлавшине». В основном на самой усадьбе работали штатные и сезонные пожилые мужчины, ибо те, кто после освобождения был мобилизован в армию и уцелел на войне, еще не вернулся домой, а в поле – на посадке плодов сахарной свеклы – сезонные работницы из окружных сел.

Повстречался с кое-кем, поговорил, а к вечеру отправился в Моевку, где и заночевал у бывшего бригадира на Вацлаве Семена Гуменного. Ночь мы провели в воспоминаниях рассказов Семена,  из которых я узнал, что в Моевке Григория Цымбала нет, где он находится неизвестно. Василий Ладанюк погиб на фронте, об этом его жену известил райвоенкомат, а его отца, бывшего старосту Моевки сразу же после освобождения арестовали, позже – судили, о других подробностях Семен не был осведомлен.

И, наконец, впервые я услышал имя уцелевшего при расстреле в Боровке моевчанина, звали его Петр Гуйван. Он жив, и теперь, оббивая пороги партийных инстанций, пытается восстановиться в членах партии. Оказывается, ему отказывают в этом по причине того, что он не сохранил партийный билет, а поэтому у него нет прав на восстановление партийного стажа, а только на общих правах может вступить в кандидаты, а после испытательного шестимесячного срока в члены коммунистической партии большевиков.

В отношении подробностей, происшедших на месте расстрела при котором Петр Гуйван уцелел, а Семену известно следующее: во время расстрела, скошенный пулями Петр упал на землю, но не потерял сознания и слышал все продолжавшуюся стрельбу, затем потерял сознание. Очнулся ночью, зашевелился, собрался с силами и пополз, временами теряя сознание и возвращаясь к нему.

Так он к началу рассвета дополз к одной из крайних хат Моевки, и сразу был обнаружен односельчанином. Его внесли в хату, и домашние принялись разрезать его одежду, а кусками белой ткани закрывать кровоточащие раны что-то им очень плохо удавалось

А тем временем хозяин хаты заметал все обнаруженные ним следы идущие с поля, пока не убедился, что уничтожил их на порядочном расстоянии от своего жилья. Когда он вернулся в хату и, увидев, казалось безжизненно окровавленное тело, потерявшего сознания Петра, он послал свою дочь за слывшей в селе знахаркой, жившей не далеко по одной с ним улице.

Старуха-знахарка откликнулась на зов и пришла одновременно с посыльной, прихватив с собой какие-то свертки с разными зельями. Она сразу же принялась за дело, умело, обрабатывая одну за другой раны, которых она насчитала одиннадцать!

Петр пришел в себя, к нему вернулось сознание, а затем наступил кризис и он стал биться бреду. Бабка не отходила от него, все, меняя один за другим смоченное какой-то жидкостью полотенца. Так прошли две первые недели борьбы Петра за выживание, а семейство принявшего его в страхе разоблачения.

Спустя какое-то время Петра ночью отвезли к одиноко стоявшей в поле скирде, пришедшей в негодность ни на корм, ни на что другое, соломы. В глубине скирды был сооружен «схрон», в котором Петру предстояло скрываться. В «схроне» было тепло, но недостаточно воздуха, что вынуждало Петра время от времени выползать из укрытия наружу скирды. Питание Петру приносили раз в неделю. Других подробностей Семен не знал.
С Петром Гуйваном я встретился случайно в день отъезда из Моевки. Мы не были знакомы и никогда до этого не встречались. Проявив инициативу, я подошел к одиноко стоявшему человеку поздоровался с ним, в ответ увидел вопросительно широко улыбающееся лицо. Коротко представился тем, что был осведомлен о его мужестве при расстреле и в борьбе за выживание, на что он скромно ответил:
 
– Да, трудно мне все досталось, но выжил…
          
         Мы обменялись краткой информацией о себе и на этом расстались, никогда
   больше не встречались.
 
                *
• *
 

Весна оказалась ранней, теплой. По всем признакам наступило время возвращения на коровник к своим животным, но этого не произошло. Как-то, не помню, кто мне передал, что зовут меня в контору. Конечно, это было столь неожиданно, что меня охватила тревога. Собравшись с духом, я последовал на вызов. В конторе как обычно за своим столом сидел бухгалтер Каминский, а рядом на табуретке Иван Герасимович Тычинский. Я поздоровался.

– Ти тепер не працюєш. Ми тут поміркували й вирішили, що ти зможеш виконати друге доручення, –   издалека начал бухгалтер, – треба відвести звіт в управління сільського господарства в Ямпіль. До цього міста не так далеко, але якщо не встигнеш вернутися в той же день, то десь переночуєш. Коня тобі дадуть в конюшні.

И бухгалтер с «охранником» полей, стали мне объяснять кратчайший путь следования до Ямполя, составлявший примерно 20-25 км, и о месте нахождения учреждения, которому я должен доставить пакет и получить от него расписку о получении. Затем «охранник» полей, как бы, между прочим, добавил, что в случае каких-либо затруднении, владея украинским языком, смогу обращаться к местным жителям, и на всякий случай вручил мне справку, удостоверявшую личность, ранее забранную, напомнив, что по возвращении мне следует ее вернуть.

Бухгалтер для покупки чего-то съестного дал мне румынскую денежную купюру – леи, стоимость которой не запомнилась. Коня в пути поить и кормить следовало подножным кормом.

На второй день ранним утром на конюшне мне показали на мирно привязанного к желобу тощего мерина, очевидно по возрасту моего ровесника. Конь был накормлен и напоен, нашлось и примитивное седло. И я двинулся в путь.

Мысли вращались вокруг происходящего, которое настораживало меня, и я не мог в нем разобраться. До сего времени я никогда не слышал о том, что кого-то из рабочих Вацлавы, куда-то посылали верхом на коне с пакетом! А тут, вдруг, не только узнал, но и оказался в роли посыльного.

С такими мыслями я доехал до местечка Дзыговка и в объезд его село к селу, где шагом, а где рысью не достиг предместья Ямполя. Без каких-либо приключений нашел учреждение. Спешившись и привязав коня к столбу, я вошел в помещение, нашел адресат и сдал ему под расписку пакет.

Теперь мне поскорее хотелось выбраться из этого города, напоминающего арест и пребывание в жандармском участке в прошлом роковом 1942-м году, из которого благополучно выбрался я живым.

Когда за спиной остался Ямполь, я заметил вдалеке вьющейся ручеек, съехал с дороги, направил коня к нему. Животное жадно утомляло жажду, от чего мне было не по себе.  Отвязав от уздечки один и концов повода, чем самым, удлинив его, я смог, не отпуская коня дать ему возможность насытиться, растущей вдоль берега сочной травой.

Я, протянувшись на густой траве, пытался, было расслабить от боли поясницу и ноги, сказывалась непривычная верховая езда, к тому еще в примитивном седле, и, вдруг передо мной слов из-под земли вырос старик.

– Коня пасеш? – и, не дождавшись моего ответа, продолжил, – то треба було коня розсідлати,  бо коли скотина пасеться то мусить бути звільнена від збруї, – хромая, он подошел к коню, снял с него седло, а затем уселся рядом со мной.

Старик оказался словоохотливым. Жил он в видневшемся издалека селе, с детства батрачил в сельских общественных пастухах. Платой ему было общественное содержание, что в разные годы выходило также по-разному, но он остался доволен всем, так и прожил в отцовском доме до смерти родителей, не имея соей семьи.

Он еще многое поведал о себе, а затем, как бы спохватившись, стал расспрашивать меня. Пришлось и мне коротко рассказать о себе, и по какой причине я оказался на берегу ручья. На мой вопрос, где бы я смог купить что-то съестное, так  как с утра ничего не ел, он очень удивился ни тем, что я голоден, а наличием у меня денег, даже, посмотрев, на купюру пощупал ее, затем сплюну в сторону, сказав:

– Не погань руки, бо цей папір не гроші й не може бути чесними грошами у конокрадів… В мене дещо знайдеться для нас обох,– и он принялся доставать из плетеной корзинки аккуратно завернутый в тряпочку половинку буханки подового хлеба, куриные яйца, ломоть свиного сала и головку чеснока.

Так накормил меня случайно встретившийся в пути сельский пастух. Он собрал в свою корзинку остатки еды и, сославшись на что ему «пора» к своему стаду, распрощавшись, ушел. За проведенное с пастухом время мой конь успел также подкрепиться, к тому еще напиться с ручья чистой воды, покорно стоял у моих ног. И для меня наступила пора.

Без каких либо приключений поздним вечером я вернулся на Вацлаву, где уже все погрузилось в сон. Расседлав и привязав к желобу в отведенном коню стойле, где в яслях было достаточно корма, и поразмыслив, решил провести ночь в относительно теплой в конюшне, чем возвращаться в холодный барак.

Утром я пришел в контору и положил на стол перед бухгалтером расписку о получении пакета, купюру румынских денег и справку. Тот удивительно посмотрел на меня, спросил:

– А гроші то чому вертаєш?
– Не понадобилися мені, а тепер вони мені ні до чого…

Я повернулся, направляясь к выходу, чувствуя на себе взгляд не уразумевшего бюрократа.
 
Прошло какое-то время, а меня все еще не возвращали к своему станку по уходу за животными, хотя я не совсем избавился от незаживающих очагов фурункулов. И как-то меня снова позвали в контору, где на сей раз, здесь в одиночестве за своим столом сидел бухгалтер Каминский. Он сразу же, без какого-либо предварительного вступления приступил к объяснению причин вызова.

– Завтра зранку прийдеш сюди – до контори, й я тобі дам пакет, який ти мусиш віднести до районного цукрозаводського управління в Чернівцях. До Моївки дорогу ти знаєш, а там, як до Чернівець дійти у людей спитаєш. Підеш пішки, коня дати тобі не можемо, бо він занятий. Грошей теж не дамо, ранком тебе нагодує Йосип Петрович й дасть тобі дещо з харчів в дорогу, зрозумів?

Конечно, я все понял, а возражать что-либо было бессмысленно.

По правде сказать, кроткое пребывание вне Вацлавы, как бы то освобождало меня от оцепенения постоянно нависавшей угрозы разоблачения. Я на воле, не менее безопасной, чем в недавнем прошлом, но воля есть свобода и этим все сказано.

На следующий день ранним утром, как всегда наравне с другими повар Иосиф Петрович налил мне в миску черпак синеватой, сразу же покрывшейся пленочной слизью баланды. Предварительно осведомленный бухгалтером о моей «миссии», повар мне подмигнул и куда-то за свою спину указал рукой, загадочно бросив – «потім підійдеш…», т. е. мол, после подойдешь ко мне.

Рабочих за столом в бараке было мало, каждый из них выхлебав свою порцию завтрака, тут же уходил и когда последний из них покину барак, а мы с поваром остались одни, он, улыбаясь, мне вручил, завернутый в какую-то тряпку сверток. Затолкав за пояс кулек с «харчами в дорогу» я отправился в контору за пакетом.

До Моевки примерно восемь километров, а оттуда до Чернивец насчитали десять-двенадцать, следовательно, мне предстоял путь в один конец длинной около двух десятков, а с возвращение еще столько километров. В прошлом по дорогам Белоруссии и Украины я одолевал в некоторые дни свыше полусотни километров, правда, я тогда не был истерзан фурункулами, хотя лишен сил многими другими страданиями, так что перед очередным испытанием мне не пришлось стушеваться.

Передо мной неожиданно возник другой вопрос, как мне быть в Моевке: попытаться встретится с Григорием Цымбалом и возможно, с его товарищем Василием Ладанюком или исключить такое намерение? Тогда, а не теперь, когда пишу эти строки, пришел к такой мысли.

Григорий и Василий, а возможно и отец последнего Моевский староста – Ладанюк, в свое время,  проявляя  инициативу в деле моей легализации, знали какие последствия их, подстерегают в случае моего разоблачения, рисковали многим.

Однако в дальнейшем мне не было известно о проявлении, какого либо интереса к деталям моего устройства на Вацлаве, то мне не следует выставляться со своим «возом впереди лошадей», а придерживаться того положения, какого достиг легализировавшись. И я прошел, пересекая главную улицу Моевки, по которой издалека мне виднелся барак, в котором я провел несколько дней в жилье Григория и угол хаты Ладанюков.

В Черневцы я пришел во второй половине дня. Вспомнив о том, что у меня есть «харчі», я присел у дороги, принялся за утомление уже порядочное время сосущего меня голода. В кульке было два варенных куриных яйца, несколько ломтей ржаного хлеба и разрезанная на две части луковица. Закончив до крошки, еду, я продолжил свой путь и скоро достиг одной из центральных улиц районного центра местечка Черневцы.

Найти в этом небольшом селении учреждение, не составляло, каких либо трудностей и, найдя отдел сахарозаводского управления, я отдал пакет, какому-то чиновнику получив от него бланк-расписку о получении почты.

Возвращаясь, я ошибся и, выйдя с помещения, оказался на незнакомой мне улице, вдоль которой слева тянулась ограда колючей проволоки, за которой виднелись знакомые строение еврейского жилья и изредка ходившие там люди с нашивками желтых звезд на груди – узников Черневецкого гетто.

Какое-то время я шел вдоль ограждения, время, от времени глядя в гетто, что впечатлительно огорчало меня. Вдруг улица и вместе с ней ограда резко сворачивали куда-то еще левее, а мне предстояло продолжить движение прямо к видневшейся знакомой плотине пруда, по которому я проходил ранее.

Выбравшись из Черневец, я безостановочно, невзирая на ощущаемую усталость, решил возвратиться в любое ночное время на Вацлаву. Однако, миновав Моевку и сравнявшись с видневшимся слева огоньком «Курятника», что в нескольких десятках метров от дороги, чувствуя страшную усталость и слабость, с надеждой я свернул к нему.
Здесь мне ранее не приходилось бывать, но понаслышке я был осведомлен, что на «Курятнике» нашел приют, сожительствуя с проживающей и работавшей здесь моевчанкой Катей Ольхович, тяжело раненный бывший военачальник Красной армии по имени Костя.

Здесь в хозяйственных помещениях было пусто, лишь в одном из них содержалось какое-то количество курей, за которыми присматривала Катя, проживая в приспособленном ей же под жилье проходным из двух комнат строении. Другие работницы бывали здесь только днем.

«Курятник» принадлежал к Вацлаве и время от времени яйцо и какое-то, предварительно заказанное администратором, зарезанной курятины, Катя отправляла на склад центральной усадьбы. Появление нового человека на «Курятнике» было чрезвычайно редким событием, так что и мое появления здесь оказалось внезапным.

Но достаточно было краткого знакомства, чтобы все заняло свое место, стало желательным и гостеприимным. Вскоре мы сидели за столом, на котором дымился белоснежный рассыпчатый картофель, а рядом в тарелке яичница, хлеб лук и еще что-то, возглавляемое пол-литровой затканной кукурузным кочаном бутылкой с мутным самогоном.

Фамилия, отчество и другие биографические сведения Константина, если бы они даже мне запомнись, то они были бы не верны. О многом недостающем в этом рассказе могла знать только одна Катя. Полагаю, что после войны она сообщила родным, когда умер и где похоронен Константин.

Это был тридцатипятилетний, а может быть и моложе очень истощенный болезнью, задыхающийся от недостатка воздуха еще совсем молодой человек. Он не скрывал, что служил в Красной армии, участвовал в войне с первого дня и отходил от границы на восток. В бою вблизи местечка Боровка был тяжело ранен в грудь – сквозной прострел обеих половинок легких.

Его подобрали местные жители и каким-то образом переправили на окраину Моевки вблизи хаты Павла Ольховича, где его подобрала дочь последнего – Катя и увезла на «Курятник».

Первое время у Кости еще были силы, и он вместе с Катей боролся за выживание, но развивающейся туберкулез разрушал и сводил на нет их усилия. Не помог барсучий жир, которым поила его заботливая молодая женщина, моля Бога о спасении ее избранника, но ничего не помогало, жизнь Кости с каждым днем угасала.

За столом Костя, во время моего рассказа о себе и упоминания об учебе в зенитно-артиллерийской школе, оживился и как бы, между прочим, сказал:

– Да, это  были наши молодые годы, полные счастья и надежд…– и умолк. Он рывком налил в свой стакан немного самогона и одним глотком выпил его, чем самым вызвал удивления Кати, которая не замечала в нем тяги к алкоголю. Мы еще долго до поздней ночи сидели за столом, а Костя временами то возбуждался, то умолкал мрачнея.

Ночевал я в соседней комнатке на каком-то стеллаже. Ночь была тревожной, Костю с небольшими перерывами душил кашель, Утром Катя позвала меня к столу, за которым сидел, не прикасаясь к еде, смертельно бледный Костя. Мы с Катей позавтракали разогретыми остатками вечернего ужина и еще немного, поговорив с Костей и Катей, поблагодарив их за прием и еду, распрощавшись с ними, ушел на Вацлаву.

Костя умер осенью 1943-го. Все, кого приютила Вацлава – «пленные» коллективно хоронили мученика Константина. При таких обстоятельства, вторично овдовела 28-летная Катя – старшая и пяти-5 дочерей Павла Ольховича…

________

1  Т.е. к очерку «Станочники-скотники».
2  Лампачи – вообще на Винничине этим словом именуют самодельный из глины смешанной с половой формовой необожженный кирпич. Лампачи не формуют, а изготавливают их наподобие крупных лепешек с тем, чтобы они быстро и достаточно высохли.
3  Ослончик – маленький без спинки стульчик.
4  Село Филициановка – ныне Безводное.
5 В моем повествовании речь буде идти о троих Кате, Фране и Ане о двух младших – Тане самой младшей имя которой, не запомнилось и малолетнем сыне Франи –  Эдике, воспитывавшемся дедом и бабкой Ольхович, сведениями не располагаю – Авт.