Деньги, лежавшие кучами на грязном полу, едва освещались скудным утренним светом, с трудом пробивавшимся сквозь тусклые окна. Блеска не было, свет бесследно тонул в золоте, не видевшим его многие годы.
Степан расправил плечи, ощущая себя хозяином положения. Хотя, если бы ему дали в руки вилы, он бы, пожалуй, чувствовал себя увереннее. Даже обыкновенную лопату применить проще: ей, по крайней мере, можно просто ударить противника. Но в дрожащем кулаке Седышка сжимал отдающий холодной сталью штык-нож. Не известно для кого большую опасность представляет это оружие, от которого человек, которому угрожают, при определенной сноровке увернется, а еще хуже – выбьет его, выхватит. И тогда…
Груды золотых монет представлялись Степану несметным богатством, за которое стоит побороться. Но, с другой стороны, кто этот долговязый, что у него в голове, почему здесь оказался, – эти вопросы вертелись у него в голове и порождали сомнения в своих силах и возможностях. Он вдруг решил, что находится от незнакомца на очень близком расстоянии, да еще позволяет заниматься чем угодно. «Не надо было давать ему одеваться»! – Пожалел Седышка, и, припомнив боевик, который он однажды по случаю смотрел в городе, решил действовать быстро и неожиданно.
Подпрыгнув и приземлившись на растопыренные ноги, он вытянул штык-нож перед собой, словно шпагу, и неистово заорал:
– Двигай к столу, падла!
Но в столе лежал кухонный нож, поэтому он тут же изменил решение:
– Нет, иди лучше к окну!.. И руки на бОшку положи, чтоб я видел!..
Однако окно грабитель мог разбить и скрыться. А Степана подмывало обязательно разобраться с этим долговязым ворюгой.
– Нет, стой, где стоял!..
Голова Седышки дважды резко дернулась вправо, лицо перекосило в припадке ненависти. По всему было видно, что с оружием неуравновешенный, возможно, психически больной, слабо представляющий себе, что делать дальше, человек. Однако Волынина уже не сильно беспокоила перспектива возможного кровавого поединка. Пошуметь, покуражиться, поглумиться – вот, пожалуй, самое большее, на что способны подобные типы. Решиться на крайние меры у Седышки вряд ли хватит смелости.
Убедившись, что у соперника нет четкого плана, что он не отличается решительностью, что, не смотря на резкие окрики, глаза его бегают, выдавая обыкновение в минуту опасности падать на спину, актер позволил мысленно отодвинуть прыгавшего перед ним Степана на второй план. Он вдруг представил себя со стороны, стоящим в знакомой с детства, но чужой, полной золота, но убогой, изуродованной большевиками деревенской избе в компании алкоголика, угрожающего ему немецким штык-ножом, и подростка, который, словно проглотив язык, сидел на пороге у входа. Картины более нелепой вообразить себе было трудно.
Зачем он здесь? Ради какого великого предприятия, какой безумной идеи ему приходится торчать тут, в этой грязи, прятаться, рисковать? Ах, да, Сверчкова, письмо, заклинание, клад… Бред какой-то! Волынин, известный актер, не успев похоронить жену, решил обогатиться, кинулся искать сокровища… Разломал, разрушил две печи, по ошибке, конечно: не так истолковал старушечьи наставления. Но азарт, жажда легкой наживы, провидение вели его дальше, в следующую избу, где своего рокового часа ждала еще одна печь, таившая под изразцами вожделенные золотые чеканные монеты…
Наслушавшись спившегося обитателя здешних окрестностей, которого внезапно посетило озарение и который неожиданно поставил в его поисках запятую, он решил идти и туда, уже чувствуя, что переступает незримую грань то ли дозволенного, то ли приличия…
И вот его, до сыта наглотавшегося золы и вековой пыли по закону в тетушкином, а по здешним понятиям, вероятно, законно экспроприированном доме, успевшего не оставить в нем камня на камне еще от одного искусного творения безвестного печника, на которое и рука-то неизвестно как поднялась, застают как вора, вооруженного кувалдой, с поличным над кучами припрятанного кем-то золота… Да, сюжет, безусловно, достойный детектива… или трагикомедии… тронувшегося умом мастера пера!
Прошло полгода с тех пор, как Василий Митрофанович остался один. Оказалось, к этому невозможно привыкнуть. Все связанное с его Марией, Машенькой память глубоко не прятала. Волынин часто спрашивал себя, что можно было сделать еще, чтобы уберечь ее? Но также часто мысленно обращался и к ней, пытаясь угадать, как бы она отнеслась к тому, что он взял деньги на последнюю операцию из рук соучастника, а, возможно, и организатора ее убийства. Как? Осудила? Возненавидела? Прокляла? Теперь этого не узнать. Хотя вряд ли Мария смирилась бы с его решением, скорее, предпочла умереть.
Вопреки обстановке, из длинного тоннеля памяти медленно как неосознанно важное выплыли картинки далекого детства, посыпанные веснушками лица деревенских мальчишек, среди которых был и живший по соседству от теткиного дома белобрысый Генка. Волынин хорошо помнил его лицо, круглое, с большими широко расставленными глазами, выражающими не то вечный испуг, не то ожидание непременного дружеского подвоха.
– Пычила, пычила! Акусит! Акусит! – Голосил он, смешно отмахиваясь руками не важно – от пчелы, слепня или мухи, прицепившейся к нему во время игры.
Не дававшая Генке покоя трусость вызывала в нем потребность постоянно быть к кому-то привязанным, восхищаться самообладанием предмета своего внимания, раболепно зависеть и при малейшей опасности прятаться за его спину.
В то время деревня не напоминала, как сейчас, покидаемый людьми корабль среди моря лесов. Жизнь на этом корабле бурлила и проявляла себя многолико, в самых разнообразных ипостасях. В центре деревни красовался выкрашенный в традиционный зеленый цвет магазин, считавшийся продуктовым, в котором на самом деле можно было купить почти все, вплоть до каких-нибудь тапочек, керосина, ученических тетрадей и мясорубки. Где он сейчас, этот экономический и культурно-досуговый центр Репьевки? Сгорел, пошел на дрова, кем-то разобран и перевезен на новое место?.. Кто знает, но он действительно как сквозь землю провалился! А ведь когда-то вся трава вокруг него была вытоптана приходившими сюда людьми, и земля напоминала асфальт. Именно здесь чаще всего крутились мальчишки.
Возле магазина тот самый Генка, двое-трое его сверстников и Волынин, который в первый же день перезнакомился со всеми, а уже через неделю считался своим в доску, с утра до вечера играли то в прятки, то в соловьи-разбойники, то в чику на пробки…
Для игры в чику нужна была бита, желательно отлитая из свинца. Ее подарил Васе пугливый Гена, который искал в нем защиты от преследовавших его напастей. Он же как-то принес ему за пазухой несколько горстей разноцветных пробок. На некоторых из них сверху или внутри красовались картинки, какие-то гербы, и по этой причине они ценились гораздо больше. Да, в те далекие детские годы у них, мальчишек, основным мерилом успешности, материального преимущества перед другими и везения считалась пробка! Тогда этот штампованный кусочек металла для них, по сути, являлся эквивалентом денег, ведь за несколько или даже одну пробку можно было выменять бутылку лимонада, мороженное, билет в кино, книгу… Запретить бы, уничтожить все эти эквиваленты, чтобы они не тренировали с малолетства прицениваться и покупать, обменивать и продавать!
Но что такое даже самая красивая и редкая пробка по сравнению с настоящей монетой, деньгами, коварными спутниками, молчаливыми искусителями человека и тлетворными разрушителями душ? За несколько горстей бутылочных принадлежностей Генка пытался купить спокойствие и уверенность в себе, но за них не купишь чье-то молчание, совесть. К тому же, мальчишеская честность и принципиальность просто-напросто никогда бы не позволили этого сделать.
Мальчишеская принципиальность… Куда она только делась?.. Так же, как и само детство, ее, наверное, припорошило годами время!
Волынин слегка поморщился словно от кислого, вспоминая мучительный момент принятия им того непростого решения, превратившего жизнь в пытку. В который раз перебирая в голове все варианты «за» и «против», он невольно пытался себя оправдать.
Да простит ему бог его малодушие! Ведь о неподкупности и морали позволительно не торопясь размышлять, когда дело касается лично тебя. А если ты в ответе за жизнь любимой женщины, о высоких принципах, желании отомстить, добиться справедливого наказания преступников приходится иногда забывать. Стоит ли кара, которая должна их постичь, самого дорогого тебе человека? Что было важнее тогда, возмездие или операция? И, наконец, есть еще один вопрос, от которого грудь распирает страшная огнедышащая злоба, но самый вероятный ответ на него сразу успокаивает расшатанные нервы как смирительная рубашка… А дошло бы дело до наказания?.. Судя по тому, как велось следствие, вряд ли!..
Нет, благодаря тем грязным деньгам у него появлялся шанс, шанс не потерять ее, не остаться одному. И он должен был использовать этот шанс! Разве его любовь, его безрассудную любовь, толкнувшую на сделку с совестью, нельзя простить?..
Приезжая на кладбище, где покоилась жена, Василий Митрофанович задумчиво поглаживал могильный холмик и говорил иногда вполголоса:
– Ты не обижайся на меня, Машенька. Я знаю, что сделал все не так, как ты бы того хотела. Но я не в силах был сделать по-другому. Не в силах! Слышишь ли ты меня? Понимаешь ли?..
Волынин опустил руки, закрыл глаза. Он не обращал внимания на Седышку, который в истерике что-то кричал ему. Он продолжал размышлять…
Деньги… Чем они были для него полгода назад? Всем! Деньги… Что для него они сейчас? Ничто!
Однако хватит приключений. Пора очнуться! Надо, в конце концов, расставить точки над «i»!
Он почувствовал, как откуда-то из-под ложечки к груди, к плечам, к горлу и голове в нем движется сила, которая готова противостоять любой смертельной опасности, нейтрализовать всякое безумие, обезвредить самого коварного врага. Вся его жизнь, лишенная смысла, позволяла ему чувствовать себя выше и хладнокровнее ничтожества, трясущегося перед ним на тонких кривых ногах.
– Где трактор? Почему не на работе? Или на ферме выходной? Или с похмелья на работу можно наплевать? – Обрушил Василий Митрофанович на Седышку непростые для него вопросы.
Обескураженный, застигнутый врасплох Степан часто заморгал. Его и без того тщедушное, но до этого момента насильно расправленное тело сдулось, сжалось в один маленький серый комок. В голове же заскакали тревожные вопросы, разные, но по смыслу сводящиеся к одному: «Какое отношение этот долговязый тип имеет к ферме»?..
И вдруг голосом юным, свежим, временами переходящим в молодецкий басок, на Седышку гаркнул Тихон, вставший с порога:
– Брось нож, идиот! Или я сам дам тебе по башке!
В общем-то, совсем не выдающегося роста парень, казавшийся сейчас, однако, вдвое выше Степана, подошел к нему и ударом ноги без труда выбил из его трясущихся рук опасное оружие.
– Так-то будет лучше, успокаиваясь, сказал он, – а то я вижу, у тебя совсем в голове переклинило.
Тихон поднял с пола штык-нож, воткнул его в дверной косяк, достал из брючного кармана сотовый телефон.
– Я позвоню участковому, у меня его номер есть, он разберется, откуда взялся этот клад и кому принадлежит.
Седышка кинул на него непротрезвевший умоляющий взгляд:
– Не надо, не звони, Тишка! Деньги отберут, и на чекушку не оставят!
– Тебе бы одно, на пропой. Ты не думаешь, где ты и как живешь… – возразил ему рыжеволосый вихрастый подросток, отыскивая в памяти сотового телефона номер участкового инспектора.
– А где я живу-проживаю? – недоумевая, спросил Седышка. – В деревне.
Он озадаченно почесал скрюченной пятерней в затылке. Куда клонит этот неожиданно заговоривший рыжеволосый крепыш, действительно понять было сложно. Наконец, парень нашел в телефоне, что искал, и позвонил. Разговаривал он с кем-то из райотдела полиции совсем недолго, а, закончив изложение истории про клад в седышкином доме, отключил телефон, удовлетворенно вздохнул и вернулся к затронутой теме. Степан смотрел на него теперь как послушный косоглазый младенец, интуитивно чувствуя, что инициатива незаметно перешла к Тихону, и теперь от него зависит если не все будущее, то, во всяком случае, события дня сегодняшнего.
– Так вот, живешь ты в заброшенной деревне. Помнишь, как председательша сельсовета сказала, когда здесь была? Деревня, говорит, не перспективная… – Тихон усмехнулся. – Газа нам никто провести не предложил, до сих пор дома дровами отапливаются. А по телевизору говорят, что газа в стране много, что он в каждой деревне должен быть. Даже дороги у нас нормальной нет. Когда мой дедушка осенью от инфаркта умирал, скорая помощь подъехать к нему так и не успела, застряла в канаве. И автобуса школьникам добираться до школы не выделяют, а ведь в нашей деревне сейчас семеро детей школьного возраста. Я сам в школу девять километров каждый день отмерял еще совсем недавно, и назад столько же! Да что я тут доказываю, пожар в деревне случится, тушить нечем будет: общественный колодец в августе уже пересыхает, а выкопать новый, поглубже, тоже нужны деньги! И никому нет дела до этого, потому что в голове одно, – бутылка! – Говорил он горячо и быстро, с привкусом такого неподдельного сожаления, что становилось не по себе. – Если эти старинные монеты чего-нибудь да стоят, нельзя ли хотя бы часть денег потратить на дела, нужные для всех?..
Тихон с надеждой посмотрел на Василия Митрофановича, как будто именно на него возлагалось и бремя пополнения районного бюджета, и распределение казенных денег.
От такой прочувствованной речи Волынин окончательно пришел в себя. Трудно было представить, что перед ним тот самый вихрастый парень, который так беззаботно смеялся над ним, испугавшимся коровы, три дня назад, и что ему от силы восемнадцать лет. Как в холодном непаханом поле пробился этот зеленый росток? Какая сила помогла ему подняться? Откуда в этой забитой, пропахшей алкоголем и махоркой деревне могли взяться здоровые, не пораженные тлетворными болезнями семена? Кто вложил в голову простому деревенскому парню эту непростую мысль, – «… для всех»?
Однако Тихон не собирался для всех, говорил он исключительно о своих земляках и Репьевке. Выросший вместе с собственниками, повсеместно расплодившимися в конце двадцатого – начале двадцать первого века, он не мыслил категориями вселенского благоденствия. И понятие счастья было у него мелкопоместным, ограниченным околицей родной деревни, что, впрочем, нисколько не умаляло привлекательности идеи и красоты бескорыстного душевного порыва.
Василий Митрофанович шагнул к порогу и, отодвинув в сторону оторопевшего Седышку, вышел в темные сени, а затем на крыльцо. Небо играло серыми красками, выражая то ли бесконечность печали, то ли печаль бесконечности. Лицо окропили капли замирающего дождя, обдало прохладным ветерком. А из-под короткой доски, в ряду других, какими был наспех заколочен фронтон, тем временем выскочил зверек с пушистым длинным хвостом. Спустившись неподалеку от Волынина вниз головой по столбу, подпиравшему козырек над крыльцом, и сверкнув на актера круглыми блестящими глазками, хорек прыгнул на разваленную поленницу, быстро преодолел ее, двигаясь как-то рывками, стремглав помчался в сторону леса.
Василий Митрофанович вспомнил, как утром его напугали шум и возня на чердаке. И тут же откуда-то из-за колодезной будки, прихрамывая на одну лапку, показалась курица. Уже одна.
«Закон природного равновесия: если где-то убыло, значит, обязательно, как оно и в жизни бывает, где-то прибыло», – с печальной иронией подумал Волынин, решив, что участкового инспектора придется дождаться: запал-то у Тихона хороший, да как бы осечки по молодости не случилось.