– Правильно говорят, что лучше быть молодым, здоровым, красивым и богатым, чем старым, больным, некрасивым и бедным.
Эту дурацкую фразу студент третьего курса медицинского института Кеша Егоров произнёс в воскресенье утром, едва разлепив глаза после крепкого сна, длившегося беспробудно девять часов – с двадцати трёх до восьми. Фраза выскочила как-то спонтанно, сама по себе, безо всяких на то причин.
Единственное что сделал Кеша до того как изрёк фразу – так это, лёжа на спине, пробежал взглядом своё тело, прикрытое простынёй (в комнате было жарко). Пробежал – и подумал: «Тело, конечно, тщедушное, видно невооружённым глазом. Одни маслаки да сухожилия. Прям Маслаченко какой-то, честное слово. Или Сухово-Кобылин. Ну да ладно, ничего, как-нибудь переживём. Были бы кости, мясо нарастёт. Зато fastigium* вон как вздымается, и это настоящий капитал. Всё остальное чепуха. Только надо грамотно распорядиться этим капиталом, чтоб раз! – и сразу в дамки попасть. Женился же Витька Соболь на дочке генерала, а я чем хуже Витьки? У меня даже больше... Причём больше не только в длину, а и в ширину, вернее в толщину...»
Эти мимолётные мысли успокоили парня, да он насчёт своего отнюдь не могучего телосложения особенно и не переживал. Если какие-то подспудные сомнения и были, то теперь они улетучились. На душе стало легко-легко. Кеша растянул губы в блаженной улыбочке, сделал потягушеньки, пару раз размашисто качнул вздыбленным причинным местом, опорой фастигиума, приведя в движение всю простынь, и ловким, пружинистым «броском кобры» вскочил с кровати, полный сил и замыслов.
А замыслы были большие. И силы немалые, несмотря на кажущуюся субтильность. Прежде всего, надо было купить Орлихе подарок. Орлиха – Орлова Сима – девушка с повадками дамы, раздающей векселя... Кеша, что называется, запал на неё. Как всякому худому, ему нравились толстые; не коровы, конечно, но чтоб при теле и с формами. Сима была именно такая. Кроме того, у неё был большой плюс в виде папы завмага. Стали они встречаться. Почти каждый вечер симпатичный Кеша доводил её «до белого колена». И только. Дальше «белого колена» дело не шло, наступала пробуксовка. Ушлая Сима крепко держала круговую оборону, руководствуясь нехитрой житейской заповедью: не спеши раздвигать нижние конечности, коли хочешь заполучить парня в мужья. А Сима очень хотела заполучить Кешу – как всякая толстая, она любила худых.
Но Кеша был уверен, что постоянное держание себя на стрёме ничего Симе не даст, всё равно не устоит – рано или поздно терпение истощится и она рухнет к его ногам как переспелая груша с недосягаемой вышины. Покорится как миленькая, никуда не денется. Природа возьмёт своё. Вспомнились слова Есенина: «Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты, унесу я пьяную до утра в кусты». Не она первая, не она последняя. «И уж тогда я дорвусь... – потирал руки Кеша. – А дорвавшись спуску не дам, я в постельных делах – сущий зверь. Кровожадный, беспощадный, неумолимый. Разделаю в пух и перо».
Рыжая симина коса, закрученная венчиком вокруг величаво посаженной головки и напоминающая свернувшуюся калачиком и мирно спящую лисичку-сестричку (что из детских сказок), мерещилась ему повсюду и буквально сводила с ума.
Сима тоже училась в мединституте, тоже на третьем курсе, только на другом факультете – педиатрическом, а прозвище Орлиха получила потому, что была на два года старше Кеши и раза в три корпулентнее – как бы Орлиха-мать. (В ту, не такую уж и далёкую пору, охотнее любили пышных девушек, нежели костистых.)
Вот у неё-то, у Симы, послезавтра, во вторник, день рождения. Без подарка нельзя – не поймёт. Где брать финансы? Финансы, как всегда, поют романсы… Одна надежда – Марсель, сегодня вечером он прикатит из дому с запасом денег и провианта на грядущую неделю. «У него и перехвачу», – ничтоже сумняшеся решил Кеша и не стал больше морочить себе голову насчёт того где взять денег.
Кеша и Марсель жили на квартире у Доры Поликарповны Квач, в самом центре города, на Горького 6, возле ЦГБ (центральный государственный банк), почти напротив кинотеатра «Тараса Шевченко» (бывший «Баян»). Через небольшую безымянную площадь – знаменитая «Чёрная аптека», названная так по цвету мраморной облицовки, с сохранившейся старинной надписью по-латыни – PHARMACY – одно из романтичнейших мест города: возле неё назначались свидания – любовные и всякие прочие. А за углом налево – не менее знаменитый русский драматический театр: в нём когда-то играла Александра Фёдоровна Перегонец.
Хозяйку, Дору Поликарповну, сорванцы-квартиранты называли Дора Многокарповна, объяснив, почему именно Многокарповна, и та не обижалась – знала, что всё это шутя.
Ребята снимали вдвоём одну меблированную комнату: две металлические односпальные кровати старого образца – типа солдатских, две тумбочки, видавший виды «шкап», стол и три стула, третий стул – для гостя, если таковой случится. Роскошь! Какого рожна надобно двум холостякам, у которых ещё молоко на губах не обсохло! В институтском общежитии им места не давали, так как их родители получали не столь низкие зарплаты, чтобы давать, – оба парня относились к категории так называемых хорошо обеспеченных студентов (в материальном смысле) и, как считало профсоюзное начальство, вполне могли позволить себе частную квартиру. Впрочем, Марселю дали бы запросто, несмотря на материальную обеспеченность, только захоти он этого; почему так? – станет ясно чуть ниже. Но он не хотел.
Марсель на выходные ездил домой, к родителям. Его отец работал шеф-поваром в детском санатории, где лечили остаточные явления весьма тяжёлого недуга – болезни Стилла-Шоффара (ювенильный ревматоидный артрит). Санаторий огромный, союзного значения. Представляете, что значил шеф-повар в таком санатории, да ещё в те «остродефицитные» годы, когда даже туалетную бумагу надо было доставать по блату!?
Марсель в родном городе был как наследный принц. Поэтому и стремился туда при первой возможности, тем более что всей езды-то два часа на пригородном поезде или автобусе. Кеша же, напротив, домой ездил редко – в основном на каникулы, когда в alma mater тихо, гулко, пустынно, и пахнет краской. Его родной город был расположен гораздо дальше, чем марселев, да и делать там было нечего: моря нет, отец – не шеф-повар, школьные соученики разъехались кто куда.
Кеша и Марсель учились не только на одном курсе, но и на одном факультете – лечебном. Считались друзьями. И всё было хорошо. Вот только с некоторых пор у Марселя стал стремительно меняться характер – не сказать чтобы в плохую сторону, но и не в хорошую – в какую-то иную, третью. Марсель «заколебал» всех своей категоричностью и несговорчивостью. Своим духом противоречия. Вот как он нашёл нужным – чтоб так и было. Чтоб всё по-его. Чуть против шерсти – скандал. Только и слышалось: «Я всё сказал – баста». Бывали дни, когда ни на какой козе к нему было не подъехать.
Такие слова и фразы, как «хватит», «нишкни», «закрой свою коробочку, а то простудишься», «а не пошёл бы ты на хутор бабочек ловить», сыпались из его уст всё чаще и чаще. Он, правда, никогда не слыл покладистым, а теперь вообще... И хоть лучшие черты его характера – некичливость, надёжность, бесстрашие (с такими в разведку ходят!) – никуда не делись, его теперь иначе как «упёртый баран» не называли.
Да это бы ещё куда ни шло! «Баранью упёртость» можно было бы списать на комсомольскую принципиальность и моральную устойчивость – тогда многие так пробивали себе карьеру. Но он же стал «чудить» – вот в чём дело!
Например, как-то раз спрашивает доцента Лариуса:
– А чего это, интересно, в учебниках нигде не освещается «зеркальная болезнь»?
Доцент Лариус не понял:
– Что вы имеете в виду?
– Как что! – удивился Марсель, – «зеркальную болезнь».
– А что это такое? – Лариус сместил очки на носу, да так как-то неудачно, что они стали сидеть криво и неуклюже, как у мартышки, что «к старости слаба глазами стала».
– Вот те раз, доцент – и не знаете! – всплеснул руками Марсель. – Яйца кур учат… Я – яйцо, вы – курица. Так получается… Ха-ха-ха, – раскатисто заржал Марсель.
– Что это за шуточки у вас такие… плоские? – обидчивым тоном парировал доцент.
Но он не успел излить свою обиду до конца, так как Марсель, перекрывая доцента зычностью голоса, стал разъяснять ему:
– Да нет, никакие это не шуточки. Я серьёзен как никогда. А «зеркальная болезнь», да будет вам известно, – это когда из-за большого живота человек не в состоянии рассмотреть свои прелести. Чтобы видеть их, он прибегает к помощи зеркала. Мой хозяин, например, Иван Григорьевич, муж Доры Многокарповны…
– М-м-да, – промычал Лариус и, посадив очки на место, снисходительно улыбнулся: – Ну да ладно, хватит балагурить, ступайте, а то на следующую пару опоздаете. – Он, наивный, таки думал, что Марсель шутит. Наверно вспомнил, что отец у него шеф-повар (это помнили все, и многие у него отоваривались), а раз отец шеф-повар, то сын – «золотая молодёжь», которой покуражиться над старым поцом (или поцем?) мёдом не корми. Поэтому и процитировал Марселю вослед кое-что из латыни, а именно: «Quod licet Jovi, non licet bovi» (Что дозволено Юпитеру – не дозволено быку).
Отойдя шагов на десять, Марсель, однако, вернулся, потому что забыл спросить главное, ради чего, собственно, и затеял этот разговор:
– Так что же мне всё-таки порекомендовать Ивану Григорьевичу в практическом смысле? – претенциозно жестикулируя, как будто ему все должны, подскочил он к преподавателю.
И только тут Лариус понял, что Марсель не шутит, и сам впал в состояние, близкое к состоянию своего визави, о чём свидетельствовала прозвучавшая рекомендация, такая же идиотская, как и вопрос:
– А посоветуйте-ка ему отрастить пенис поелику возможно длиннее, а живот сбросить, в крайнем случае утянуть корсетом. – Тронув очки, как место наименьшего сопротивления, доцент добавил к сказанному: – Если уж так неодолимо хочется созерцать... Кстати, а зачем ему туда смотреть? Можно на ощупь...
Марсель ответил неопределённым пожатием плеч и как-то резко, словно бы его толкнули в шею, перевернул, что называется, пластинку и заговорил на совершенно другую тему, к предыдущей теме отношения ни каким боком не имеющую:
– А как отличить аскариду-самца от аскариды-самки? Знаете? А? Или тоже как в двенадцать часов ночи (то есть без понятия)?
Лариус, почувствовав в вопросе подвох, признался как на духу – приложив руку к сердцу – что не знает и знать не хочет. Что это вообще не по его части, а по биологической. И что отстань, мол, ты от меня – чего пристал как репей! Но студент стоял, вопрошающе пожирая учителя каким-то рыбьим взглядом, и отставать не собирался. Видя такое дело, доцент промямлил, чтоб только отделаться:
– Ну и как отличить? Говорите уж, не томите ни меня, ни себя. Я лично не знаю, чем отличается червяк от червячки. Что не знаю то не знаю.
– Да не проблема, отличить можно на раз, всё очень просто, – засуетился Марсель и принялся рассказывать старый-престарый анекдот, которого Лариус не знал (иначе бы не преминул прервать рассказчика, и номер бы у того не выгорел). – Надо взять аскариду, – с садистским вожделением повествовал студент, – и протянуть оную (или оного) через щель между зубами – лучше между верхними резцами. Если пройдёт – самка, не пройдёт – самец.
Доцент, естественно, понял, что студент его дурачит, тем не менее на заброшенный крючок клюнул без обиняков – и всё из-за непростительного незнания примитивнейшего анекдота!
– А почему самец не может пройти? Он что – толще, что ли? – спросил Лариус.
Марсель только и ждал этого вопроса – было видно, как он ловит кайф и получает сатисфакцию. Впав в приступ смеха, не в состоянии членораздельно промолвить слова, Марсель пританцовывал, как пританцовывают те, кому срочно приспичило помочиться, да нет условий. Наконец-то кое-как выдавил из себя «рациональное зерно»:
– Да потому что яйца мешают! Понимаете? Никакая не толщина – не пускают яйца! По своим размерам самец даже меньше самки, всё дело - в яйцах, а не в толщине туловища. У самок же яиц нету, ничего им не мешает, поэтому они и пролазиют. А у самцов – яйца, они-то (яйца) и мешают, особенно если большие, вот самцы и не пролазиют. А туловище тут ни при чём.
Лариус не мог удержаться и тоже буквально зашёлся смехом, но, быстро овладев собой, укоризненно покачал головой и проскандировал менторским тоном:
– Лучше бы делом занялись, чем ерундой всякой.
На том и расстались. Проходившие мимо студенты слышали и взрывы смеха, и обрывки их диалога, но сути разговора не поняли, потому не поняли и причины гомерического хохота. Даже странно как-то, что они – вездесущая и любознательная молодёжь – не притормозили, не прислушались, не узнали, по какому поводу веселье. Тем более что случай-то, можно сказать, беспрецедентный – такого не припомнить, чтоб преподаватель и студент были между собой на столь короткой ноге, как эти оба. Наверно студенты торопились на лекцию, потому и не стали задерживаться. А может, постеснялись встревать в чужой разговор. Или подумали, что Марселю всё можно, даже Лариуса ангажировать на фривольный приватный разговор, не то что им. Ведь у его батяни многие пасутся, и Лариус наверняка попАсывается.
Да, нездоровая атмосфера складывалась вокруг Марселя, как будто сгущались грозовые тучи.
А на первомайской демонстрации что он отчебучил! О! Рассказать – не поверят. Но это было, и всё происходило следующим образом. Когда колонна мединститута остановилась в ожидании своей очереди на проход перед трибуной, вдруг прибежал запыхавшийся Марсель и сообщил товарищам:
– Там, на улице Павленко, – тыкал он пальцем за поворот, – дают водку… в сыпучем виде. В честь праздника, говорят, выбросили (в смысле пустили в продажу). Представляете как это выгодно! Берёшь чайную ложечку на полстакана воды, размешиваешь – и получаешь почти сто пятьдесят граммов прекрасного сорокаградусного напитка. А для девушек – вино, причём точно в таком же, сыпучем, виде. В вине тринадцать градусов получается, если соблюсти ту же пропорцию – чайная ложка на полстакана воды.
– А чего же ты не взял? – спросили его студенты.
– Да я спешил сообщить вам, а то, думаю, разберут, а вы и знать не будете… Я бы, конечно, набрал на всю группу – какой разговор! – но дают только по два пакетика в одни руки. А становиться несколько раз в очередь – не позволяет время.
Весть пошла по рядам – колонна, как и следовало ожидать, рассосалась. Идти перед трибуной оказалось некому. Благо до неё (до трибуны) было ещё далековато, секретарь парткома мобилизовал гонцов из свиты приспешников, вооружил их громкоговорителями типа раструбов, разослал в массы, и те, крича во все стороны устрашающие кричалки, кое-как собрали разбежавшихся студентов и восстановили численность людской массы.
Так как никто нигде никаких пакетиков не нашёл, на Марселя посыпались обвинения. Лёша Дудаков возмущался громче всех:
– Трепло. Ничего там нет, и не было, я лично спрашивал у людей – те смотрели на меня как на дурачка какого-то. Дать бы тебе в сурло (в рожу), чтоб знал...
– Вижу, что нет, – довольно спокойно отвечал Марсель, – как не видеть что все вы – с пустыми руками! Глаза-то у меня на месте, и без очков. Только не пойму, при чём тут я? Полчаса назад – эти чёртовы пакетики были, сейчас – нету. Значит, что из этого следует? А то, что их расхватали уже. Кстати, я бы очень удивился, если бы не расхватали: такой товар не залёживается.
Изображая серьёзную мину, Марсель продолжал городить чушь:
– Да! Да! И ещё раз да! Я собственными глазами видел, как стояла автолавка… в автолавке – пакетики… прямо штабелями…. А перед автолавкой очередь выстроилась, этак человек в сто. Ну что я, обманываю вас, что ли? – сами подумайте. Делать мне нечего!
Кто верил ему, кто не верил. А кому было «до Фени». Разные были реакции. Студенты параллельной группы во главе со старостой Федоренко официально объявили бойкот брехуну, да не на того напоролись: Марсель послал их на три буквы и пошёл искать колонну ГИПРОГРАД'а, якобы в ней шла его девушка, Мара. Уходя, крикнул, указав на Федоренко:
– А тебе, хоть у тебя и так морда как выеденный арбуз, я бы посоветовал заткнуть язык в одно место.
Потом «мединститут побежал», так как впереди образовался разрыв колонны, надо было срочно подтянуться и заполнить прогал. Кто хаживал в колоннах советского периода, тот знает, что это такое. Все помчались, радостные от беготни, и было уже не до пакетиков и не до Марселя. «Красный профессор»** Кульгавый, Даниил Назарович, старый большевик, дребезжащим голосом затянул любимую песню «Вперёд, заре навстречу!»
Трибуна была уже видна, на ней стояли принимающие парад лица и делали верноподданной толпе ручками, изнеженными и короткими, будто атрофированными. Рулады Кульгавого были и к месту и ко времени, их дружно подхватило студенчество.
«Закидоны» Марселя не то чтобы беспокоили Кешу, а скорее смущали. Вот хотя бы такой пример. И Кешу, и Марселя, как и других студентов, достигших третьего курса, стали направлять на курацию, то есть к больным в палаты, чтобы будущие врачи учились входить с пациентами в контакт, выявлять их жалобы, собирать анамнез (история жизни и болезни), получать объективные данные путём физического исследования организма (осмотр, простукивание, прослушивание, прощупывание). Больные называли начинающих медиков практикантами.
Так вот, если кто-то из пациентов, беседуя с практикантом Марселем Лоханём, уж очень сильно беспокоился о состоянии своего драгоценного здоровья, паниковал, боялся что умрёт, то Марсель весёлым голосом подбадривал его (или её, что бывало гораздо чаще):
– Не пойму, чего вы так цепляетесь за эту жизнь? Что вы в ней находите? Было б о чём тосковать! Четверть жизни дрыхнешь (если брать сон в чистом виде), четверть – вкалываешь (причём за грошИ), четверть – работаешь челюстями (как какое-то жвачное животное), четверть – восседаешь на унитазе в позе орла (особенно когда запор). – Представьте, больные успокаивались, а на последней фразе даже улыбались.
Потом Марсель начинал читать выдержки из Велимира Хлебникова, а когда кончал читать выдержки и уходил из палаты, больные, как маленькие дети, протягивали к нему руки и просили, чтобы приходил ещё и ещё.
Да... Что и говорить, «закидоны» Марселя смущали Кешу. Но «смущать» – это не значит беспокоить физически. «Смущать» – это категория совести, по сути – абстрактная мелочь, пережить можно. И потом, кто сказал, что совесть облигатна для человека?! По-моему, бессовестные только и благоденствуют. Поэтому Кеша о марселевских «закидонах» быстро забывал.
Сегодня, однако, вспомнил, и вот в каком контексте: «Хотя бы, – подумал он, – никакая муха цеце не укусила Марселя, а то возьмёт да и не даст денег, вот будет номер!» С этой тревожной мыслью Кеша пошёл умываться.
Дора Поликарповна спозаранку побывала на рынке и теперь жарила на веранде овощи для соте. Она была не в духе, потому что ей сказали, что если человек теряет обоняние, то это к скорой смерти. А она как раз стала терять обоняние – вот хотя бы сейчас: овощи шипят на сковородке, а она… ну совершенно не чувствует их запаха – ни баклажанов, ни болгарского перца – в то время как ещё совсем недавно весьма остро чувствовала эти приятные и такие родные запахи детства.
Кеша успокоил хозяйку, «с учёным видом знатока» произнеся, что всё это – антинаучная чушь: если бы хоть одно слово соответствовало истине, им бы давно сказали на лекциях или практических занятиях, а им ничего подобного не говорили.
– Так что, – хотел было подытожить свою оптимистичную мысль Кеша...
И тут вваливается Марсель, в какой-то немыслимой, но очень красивой тужурке и таких же немыслимых и тоже очень красивых шкарах. Кеша воскликнул:
– О! Кого я вижу! Что так? Ни свет, ни заря… Ты же обычно вечером приезжаешь, Марс? Was ist los (в чём дело, нем.)?
– С предками поругался, – предельно кратко бросил Марсель и проследовал в их комнату. Дора Поликарповна раскрыла рот для уточняющего вопроса, но задавать его не решилась – побоялась «нарваться на неприятности». Она недоуменно пожали плечами, укоризненно покрутила головой, по-матерински горестно вздохнула и, повернувшись к плитке, продолжила ворочать на сковородке свои перцы с баклажанами.
Кеша удивился неурочному появлению товарища. Удивился и обрадовался. Но тут же и сник. А сник потому, что к нему вернулась ушедшая, было, мысль о «мухе цеце», которая частенько кусала Марселя. Не укусила ли она его и сегодня? Короче, чего Кеша боялся, то, видно, и произошло – как накаркал. Разжиться у Марселя денег при таком его испорченном настроении вряд ли удастся.
Но когда после гигиенических процедур Кеша вернулся в комнату, от души у него отлегло. На столе стояла бутылка КВВК (лучший тогда коньяк), лежала кефалевая икра, завяленная целиком в собственной оболочке и сформованная под прессом в виде приплюснутых пластиков (да знает ли кто-нибудь из ныне живущих, что это за прелесть!), жареная утка и баночка огурчиков домашнего посола. И два стакана – тонкий намёк на толстые обстоятельства. «Значит, несерьёзно поругался с предками, – подумал Кеша про Марселя, – раз приволок такие деликатесы».
У Кеши был принцип: не курить натощак и не пить с утра. Но на этот раз он от этого принципа отошёл – настолько велик был соблазн. И когда Марсель, не спросив согласия Кеши, стал разливать по стаканам коньяк, тот нисколько не сопротивлялся. Зализывать коньяк лимоном, как это делают аристократы, они не стали, принялись сразу заедать икрой, уткой, огурцами, а потом ещё и салом с луком – когда была раскупорена вторая бутылка и утки не хватило.
– Мы с тобой сегодня прямо так, по рабоче-крестьянски,– сказал Марсель.
Еда вкусная и обильная, спешить некуда, над душой никто не стоит... Поэтому долго не пьянели. Насыщались с наслаждением и говорили-говорили-говорили.
– Чего ты не поменяешь фамилию, Марс? – вдруг спрашивает Кеша: коньяк уже начал развязывать ему язык, и он терял контроль. – Что за фамилия такая… бабская какая-то… Лохань? То ли дело у меня – Егоров. Иннокентий Егоров. А ты – Марсель Лохань. Не вяжется как-то. Почти Лоханка. Тебя наверно и Марселем-то назвали, чтобы облагородить Лохань? А получилось ещё смешнее.
– Да ты знаешь, Кеша, вначале, класса до восьмого, очень хотел поменять, а потом раздумал.
– Что так? – с подковыркой поинтересовался Кеша.
– Говорят, что фамилия Лохань в ушах иностранцев воспринимается очень даже благозвучно. А раз благозвучно, то и благородно. За рубежом любят такие фамилии. Лохань, Горбань, Довгань, Строкань… Экзотика! Точно так, как для нас всякие ихние Джексоны, Резерфорды, просто Форды и ТруменА. Это мне моряки сказали, побывавшие там.
– Да, но ты же не там, а тут. Там тебе жить не придётся.
– Не знаю, не знаю, – возразил Марсель, – не будем загадывать наперёд.
Наступил период, когда, по мнению Кеши, можно было спросить про деньги взаймы. Он так сказал:
– Марс, ты не мог бы мне одолжить энную сумму. Только сразу предупреждаю: скоро не отдам.
Марсель не спросил, сколько одолжить и когда ждать возвращения долга, он спросил, зачем деньги. И Кеша рассказал, что у Симы послезавтра день рождения, нужен подарок. Услышав про день рождения Симы, Марсель оживился и вспомнил свою красавицу Мару. Он сказал, что день рождения у Мары знаменательный (в отличие от некоторых) – 7 июля – совпадает с праздником Ивана Купалы.
Кеша решил подыграть:
– О, да! В ночь на Ивана Купала папоротник цветёт.
– И не только папоротник, а и маморотник. И даже не столько папоротник, сколько маморотник.
Кеша рассмеялся:
– Никаких маморотников в природе не существует. Не выдумывай! Живу на свете два десятка лет с хвостиком, учился в школе, проходил ботанику, поступил в институт – про маморотники слыхом не слыхивал. Откуда! Ты явно перепил, Марс. Хватит лакать! Я лично – пас.
– А я говорю, есть маморотники! Есть же мхи и лишайники, почему не может быть папоротников и маморотников? Бойки и вуйки тоже есть… Так что ты неправ, Кеша, могу поспорить.
– Давай поспорим. На что? – раздухарился Кеша.
– Да на что хошь, хоть на голову: ты – на свою, я – на свою. В понедельник спросим у профессора Зарецкого – он всё знает, я только ему и доверяю – и тогда посмотрим, кто прав кто неправ. Только учти: проиграешь – пощады не жди.
– Ух, как страшно, – шутливо задрожал коленками Кеша, припевая: «Ночка тёмна, я боюся, проведи меня, Маруся». – Знаю, что говоришь в переносном смысле, а всё равно страшно. Но, дорогой мой, бояться надо не мне, бояться надо тебе. Маморотников не бывает! Смешно даже. Так что секир-башка будет, скорее всего, тебе.
Много о чём они тогда говорили, периодически срываясь на крик, периодически – на хохот. Проскакивали и матерные выражения, но, надо отдать должное, матерные проскакивали не так уж и часто. Поликарповна чётко расслышала фамилию Протасеня (великовозрастный студент, выигравший по лотерейному билету машину «Запорожец», или, как выражались в силу зависти некоторые студенты, «Жопорожец»). К чему была сказана эта фамилия где-то часа за полтора до смерти Кеши – Поликарповна не могла сказать – не поняла из разговора. Несколько раз ребята запевали песню «Студенточка, заря восточная…», ни разу не допев до конца. Последние слова Кеши хозяйка разобрала на удивление хорошо, хоть они уже были сказаны, что называется, по-китайски: «Ой, Марс, хватит. Не лей мне больше, ни капли, ни пол-капли. Пей сам. Лезет – пей, а я – не... С меня досыть (достаточно)».
Потом парни умолкли. Час молчали, два молчали, три молчали. «Наверно поусынали, – объснила себе наступившее затишье Дора Поликарповна, – Понапилися, понакурилися – и поусынали. Надо глянуть».
Она постучала – молчок. Постучала громче – молчок. Приоткрыла дверь и… о, ужас! Марсель спит, отвернувшись к стенке и тихо посапывая. А Кеша… Кеша лежит навзничь. Руки распростёрты вверх и в стороны (как в сладком сне) и… привязаны галстуками к спинке кровати. Правая нога привязана к другой спинке, тоже галстуком. Левая нога не привязана, свободна – видно, галстуков не хватило. Голова – в целлофановом пакете, затянутом на шее обрывком бинта, причём на один виток и таким некрепким узлом, словно бы злоумышленник давал шанс Кеше сорвать этот смертоносный пакет, а тот не воспользовался предоставленным шансом.
Дора Поликарповна, превозмогая страх, вошла в комнату. Было накурено – хоть топор вешай. Она ещё с порога поняла, что он не жив, но всё же надеялась, что а вдруг жив. Но Кеша был мёртв – синева лица просвечивала через прозрачный пакет и никаких надежд не оставляла.
На его прикроватной тумбочке лежало 50 рублей. Стипендия в те годы была 220 рублей (неповышенная). Повышенная – 270. Или 275.
Дора Поликарповна в нервной горячке как-то жутко-жутко, как перед собственной погибелью, прокричала одно-единственное слово: «Задвахнулся!», пробкой выскочила во двор и стала созывать соседей. Кого-то откомандировала за милицией (телефона поблизости не было, а милиционеров – полно, выйди только на улицу и раскинь глазами). Марсель всё спал. Пришла милиция, «ледве-ледве розбуркала його» – как потом вспоминала дворничиха. «Розбурканый» Марсель открыл глаза, вошёл в соображение и хрипло проворчал, недовольный тем, что его потревожили:
– А-а-а... Это вы...
Потом сел и молча протянул руки вперёд – для надевания наручников. Когда ему надевали эти самые наручники, произнёс:
– „Все мы, все мы в этом мире тленны... Жизнь моя, иль ты приснилась мне?“. Шиворот навыворот, правда, но это настоящий Есенин. А Есенин всегда прав. Имейте это в виду и не обольщайтесь очень... – Отыскав взглядом прячущуюся за милицейскими спинами хозяйку, добавил: – А вам, Многокарповна, огромный сесибон. Чего вы там прячетесь? Я не в обиде. Честно. – После этих слов Поликарповна даже немножко письнула в трусы – не то от страха, не то от благородства закованного в железо квартиранта (у самого жизнь рушится, а он обо мне думает, надо же! вот это человечище!). Не то ещё от чего-то такого письнула Поликарповна.
Марселя увели, и больше его никто не слышал. И не видел.
Говорили, что ему тоже нравилась Сима, и он тайно вздыхал по ней. Особенно нравились её габариты. «Визьмыш в руки – маеш вещь», – восхищался тайный воздыхатель.
Где-то через полгода дворничихе кто-то сообщил, что Марсель находится в психбольнице на улице Розы Люксембург. И что помимо лекарственной терапии ему назначили ещё и трудотерапию – в частности, доверили клеить коробки для тортов.
Так что, вкушая какой-нибудь тортик с грибочками или розочками в качестве украшения, не забывайте, что он, возможно, из той коробки, которую делал Марсель.
-------------------------------------------------
*(лат.) Fastigium – шатёр, палатка.
**(устаревшее) Профессор, не имеющий докторской степени.