Предыдущие главы: http://www.proza.ru/2016/08/11/1491
***
Только я небрежным движением бросил телефон на переднее сидение пассажира, перед моими глазами стали вдруг появляться образы так спонтанно, что просто не могли они быть моим воображением и были они настолько детальны и живы, что просто обязаны были быть чьими-то воспоминаниями.
Шум развивающейся в порывах злого и сильного ветра одежды, плотного и изношенного, разорванного в нескольких местах плаща с накидкой и капюшоном грязно-орехового цвета. Шорох гальки под толстыми подошвами давно нечищенных сапог, неслышимый из-за волн и ветра, но чувствуемый кожей стоп. Слезящиеся глаза, горящие от холода щеки, безуспешные попытки спрятаться от хлестающего лицо воздуха под сероватым от пота и пыли воротником. Неловкие шаги по неожиданно твердой и нераскачивающейся земле. Давно отвыкшее от подобного, чувство равновесия зачем-то продолжало раскачивать тело в разные стороны в ненужных, избыточных, попытках устоять на никуда не убегающей поверхности. Приятное, даже пьянящее чувство надежды, когда-то испарившейся, но сейчас собравшейся мельчайшими каплями и соткавшейся в уверенность и искреннее желание вернуться домой.
Несколько шагов, полных младенческого восторга и жажды познания, были проделаны с младенческой же грацией, но туловище прекращало уже шататься из стороны в сторону как после затянутой попивки в кабаке. Глоток воздуха, обжигающего свежестью, свободой и безудержной бесконечностью, норовящей улететь высоко вверх, двинуться на сам конец света, а потом – дальше. Он развеял всяческую неуверенность, победил остатки отчаяния. Дал то, что ускользнуло почти бесследно – тепло дома, теплые взгляды и теплый смех.
На свинцово-сером небе непривычно-волшебно расплывались тускло багряные кляксы только что вставшего солнца, придавая тучам особенное сияние и необычный оттенок, будто само небо было острым клинком, впитывающим в свой холодный металл горячую кровь молодого сорвиголовы. Из клякс, медленно перемещающихся по небосводу, словно неподвластным царствующему здесь ветру, дико воющему голодным волком в каждом месте этого обледеневшего пространства, начали складываться гигантские рисунки. На фоне пролетающих мутных туч они хорошо выделялись и казалось, что загадочные узоры можно было без труда рассмотреть отовсюду, с каждой точки на Земле.
Fehu.
Богатство.
То, что заработанное. Или выигранное.
Удача.
Знак надежды и достатка.
Успеха и счастья.
Энергия, предсказание.
Создание или разрушение.
Белесо-серое небо стало бумагой для солнечных пятен, которые пером ветра начертали вертикальную полосу, из центра которой под острым углом влево и вверх багрянцем светилась еще одна полоса, а затем, еще одна полоса, начинающаяся немного выше.
Ветер гнал и гнал тучи на запад, небосвод терял металлический оттенок, приобретая прозрачную голубизну, но символ не потерял ни четкости, ни яркости, находился там, будто неуничтожаемая мозаика.
Fehu.
Потеря собственности, уверенности.
Потеря того, что хочется удержать любой ценой.
Поражение.
Жадность.
Апатия.
Трусость.
Глупость.
Бедность, рабство.
Небесный рисунок в секунду преобразился, превратившись в собственное зеркальное отражение. Он висел так же непоколебимо несколько минут, внушая ощущение покорности и неуверенности. Если небо показывает, на что способно, насколько оно двойственно, насколько человеческое существование подвластно влиянию стихий, на которые никак не способно повлиять, то небо требует покорности. Требует повиновения своей воле.
Колени сквозь грубый материал черных штанов почувствовали колкие шероховатые камни, которыми усыпаны были первые метров тридцать берега. Это уже не была гладкая матовая галька, но мелко расколотый базальт.
Взгяд, уставленный в алый символ, невозможно было перевести на что-либо другое. А потом...
Огромный знак стал как будто смываться, таять как льдинка под солнцем, стекать по невесомой небесной бумаге красными чернилами. Капли неспеша перемещались под действием силы тяжести вниз, на землю, далеко впереди, может на расстоянии пары километров от береговой линии, оставляя бледные багровые потеки, которые тоже медленно сплывали, бесследно. Соленоватый воздух, наполненный слабым запахом холода, вечной мерзлоты и полусгнивших водорослей, выброшенных на гальку несколькими днями ранее яростными волнами шторма, стал вонять кровью. По небу чернильными каплями сплывала не краска или солнечные лучи, но кровь.
Бег, мелкие камешки разбрызгивались под ногами, дыхание сбивалось, но звуки бега – единственное, что раздавалось теперь в этом пространстве, – только усиливались. Волны, ветер, движение туч – все утихло в одночасье, время замерло в ожидании, в полудвижении. Небо постепенно очищалось от зловонного символа, голубизна становилась отчетливее, превращалась в синеву, такую прозрачную, будто там, высоко над головой, плескалось чистейшее на свете море.
Бег.
Бег.
Толстые подошвы сапог ударялись сейчас о промерзшую в два метра глубиной землю, лед и бурый мох. Дышать становилось труднее, практически невозможно в депрессивном одоре смерти, что означало только одно – бег скоро прекратится, бег – почти у цели.
По правой стороне появилось взгорье, окруженное дымкой синеватого тумана. Сквозь него можно было разглядеть немного, в основном – только черноватую зелень мхов, покрывающую холм тут и там как изодранное покрывало. Слева – застывшее горными цепями море, волны неподвижно нависали над берегом, так и не успев ударить вспененными барашками о скалы. Последние капли крови, еще недавно сложным узором выткавшиеся среди тяжелых облаков из солнечного сияния, упали громко в воняющую отчаянием и безжизненностью лужу, широкую на несколько метров, взбудораживая поверхность концентрическими кругами волн. Достигнув края, волны продолжали свое движение, превращаясь в волну ударную, распространяясь в вечной мерзлоте звонким хуком.
Стена твердого воздуха. Острый базальт стал вкалываться в кожу, прокалывая материал на левом колене, царапая правую щеку и раздирая накидку так, что в последней четверти длины ткань разделилась на две половины, напоминая змеиный язык. Исцарапавшиеся ладони с заметным усилием оперлись о каменистую поверхность. Колени сделали то же. Головная боль от удушающего, противного, тошнотворного одора крови. Кровь так не пахнет. Она издает едва чувствующийся металлический запах.
Сейчас же лужа источала отчаяние, страх, такой животный, что даже ненатуральный. Зрение мутнело и темнело, размывая контуры, превращая окружающее в тень, делая все вокруг не то что искусственным – несуществующим.
Шаг вперед, глухой шорох под сапогами. Шаг вперед, глухой шорох под сапогами.
Снова и снова, вперед и вперед.
К горлу подошел ком рвоты, такой кислотный и неприятный, что не появилось желание его сдерживать. И все же – усилием воли – тошнота была проглочена. Зрение мое теперь сфокусировалось на луже крови, которая не была уже ни лужей, ни кровью. На ее месте, освещенная единственным солнечным лучом, пробившимся сквозь синий безоблачный купол неба, на котором сверкающего диска Солнца вовсе не было... На камнях, кое-где поросших изумрудным мхом, лежали полукругом волосы, вьющиеся смоляные волосы, которым неизвестно откуда взявшийся луч придал ярко-бронзовый оттенок. Я моргнул, и появилось лицо, ее лицо, темные глаза, длинные изогнутые кверху ресницы. Я моргнул, и ее гранатовые губы растянулись в меланхоличной улыбке. Ей было четырнадцать, и она не жила. Она была как живая, даже материал ее изумрудного, сделанного изо мха платья, то поднимался деликатно, то так же деликатно опускался в ритм ее дыхания; на ее розоватых щеках светились капли тумана. Но она не жила – никто не живет, если соткан он лужи крови.
Я наблюдал за этим без чувств, больше придавая внимание вони вокруг, чем ее смерти. А потом солнечный луч исчез, будто никогда его не было, и она исчезла.
Солнечный луч заискрился пять метров впереди. Я стал ступать осторожно к освещенной глыбе льда, а сапоги мои, ставшие сейчас теннисными туфлями, оставляли за собой алые следы. Он казался таким же живым, как и она, и был таким же не живым, как и она.
Короткие, угольно-черные волосы, тонкие губы в неуверенной улыбке, серые глаза, раскрытые в ожидании чего-то, наверняка приятного, ведь это сияние в них не могло появиться просто так. Он был словно втоплен в лед, но, несмотря на это, дышал, а дыхание его превращалось в маленькие облачка тумана. Однако это меня не обмануло: он не жил. Я хотел всмотреться в него, вспоминая, как мы дружили раньше, размышляя, что привело к этому, и жалея, что я не всматривался в нее. Он исчез тоже. Так просто, не оставляя следа.
Синева стала темнеть и снижаться, небесный купол уменьшался как уменьшается дырявый воздушный шарик. Вскоре нельзя было ничего рассмотреть на расстоянии вытянутой руки, и я, бессознательно понимая, что нужно сделать и что этого не избежать, стал на его место – единственное освещенное солнечным светом пространство.
Острая, колящая боль пронзила сначала мне руку. Из маленького, диаметра, может, полсантиметра, отверстия в правом рукаве оранжевого пуховика посочилась кровь, прокладывая себе путь удивительно быстро – уже через мгновение я на ладони почувствовал скользкое тепло, растекающееся по пальцам. Я ничего не делал, чтобы остановить кровотечение, даже не сжал раненного предплечья ладонью, – только стал. В метре от меня, прямо напротив, лежал какой-то предмет, я потянулся за ним, и – из легких что-то выбило мне воздух. Грудь разрывалась от боли, на этот раз крови было меньше, но появилось чувство удушья. Непроизвольно, я упал на колени, а пальцы левой руки почувствовали холод того самого предмета. В голове заметались мысли, а я пытался освободить от них голову. Я чувствовал, что нужно подумать только о чем-то одном, чем-то важном. Может, стоит задать тот вопрос? Может, нужно дать на него ответ? Может, нужно подумать тот ответ?
В голове мыслей уже не было – только звон в ушах, странный звон в ушах. Зрение пропало, я не видел уже ничего, хотя глаза мои были открыты, а солнечный луч все еще светил: я чувствовал его тепло. Нужно сражаться, нужно что-то увидеть, что-нибудь, все равно, что.
Нет, нужно очистить голову. Нужна только одна-единственная мысль. Какая, черт возьми?
Звон усиливался, заменялся в треск и вой, напоминал сирену. Сирену скорой. Потерпите, сейчас приедет скорая...
Затекшая и болящая ото сна шея была меньшим злом. Большее, заметил я, провожая несущуюся в сторону Siedlec на всех парах karetkę с включенной сиреной, перед которой две полосы машин нервно прижались к обочинам, было то, что я во сне видел руну, которую никогда не видел. Кроме того, образами увидел все ее возможные значения. Fehu, немного напоминающая странно написанную F. Где я мог ее видеть? И почему заснул? Чтоб ее увидеть? Или потому что устал? Никогда раньше со мной такая ерунда не происходила. Ну мог я задремать, но чтоб в сновидениях мне руны показывались? Да и спал я, я взглянул на приборную панель, почти час.
Наверняка этот символ я просто срисовал с манускрипта, а его значение я заметил в книге, которую мне подал pan Wielicki. Чтобы подтвердить эту теорию, я взял с переднего сидения рюкзак и достал оттуда мой блокнот. И вправду, сразу после списка символов uruz, naudiz, dagaz, ehwaz, ansuz, thurisaz, складывающихся на английское “undeath”, следует fehu, потом руна, напоминающая перевернутую Y, а затем P – только вместо круглой головы у этой руны она треугольная.
Мне нужна книга о рунах или хотя бы какая-нибудь статья из интернета, объясняющая значение этих символов. Боясь встречи с panem Jakubem, я забыл взять в библиотеке ПАН англоязычную “Discovering The Mysteries of The Runes”, хотя сейчас бы она мне сильно пригодилась. Да, можно бы было просто подключить телефон к интернету и найти нужную информацию, но в целях безопасности лучше воспользоваться старым методом – пойти в библиотеку. Надеюсь, центральная библиотека на Targu Rakowym еще открыта.
К сожалению, подъехать туда на машине было невозможно – рабочие все еще модернизировали акведук, соединяющий aleję Armii Krajowej с улицей Nowe Ogrody, поэтому добраться до нужной библиотеки, благо находится она в километре от центрального вокзала, можно только через небольшой парк. Припарковав audi возможно близко, я вышел в вечерний воздух. Дождь неприятно моросил, а по сугробам не осталось и следа. Палые листья то здесь, то там выглядывали из-под тонкого покрывала снега, превращающегося сейчас в туман. Рабочие перекрыли не только проезжую часть, но и тротуары, оставляя всего лишь узкий коридор, чтобы можно было дойти до отделения почты и до центральной библиотеки. Согласно табличке о времени работы, до закрытия оставалось еще полчаса. В холле мирно спал охранник, даже не пошевелившийся на глухой звук закрывающейся двери. Я повернул направо – там по правую сторону коридора была видео- и аудиотека, впереди – книжный зал, а слева – комната с компьютерами. Я открыл правую дверь, намереваясь только активировать Kartę do Kultury и найти в интрнете описание и обозначение рун. Однако рыжеволосая женщина в очках и мохнатой белоснежной шали расстроила мои планы:
-Pana карта уже сегодня использовалась,- сказала она устало.
-Да,- подтвердил я. – Что-то не так?
-Да. Лимит карты – один час.
-Но я думал, что это не в общем. То есть, что в каждой библиотеке по часу.
-Нет. Один час в день.
-Тогда, может, есть какая-нибудь книга о рунах?- спросил я. Книга, может, даже лучше.
-Все равно, какая? Или...
-“Discovering The Mysteries of The Runes”. Или „Pismo runiczne”. Что-нибудь в таком стиле.
Библиотекарша нажала несколько клавиш, а потом сказала:
-Первая книга у нас есть. Категория «Германистика», семнадцатая полка, девятый ряд. “Pismo runiczne” – книга для подручного чтения, ее нельзя брать.
-Спасибо большое.
Усевшись удобно в машине, я раскрыл знакомый том и начал сравнивать срисованные мною руны с теми, представленными в таблице. Ими оказались kauno и wunjo. Первая означает «маяк» или «факел». Ее значения – это видение, откровение, знание, творчество, вдохновение. Для викингов это был символ важного огня жизни, собранной мощи, огня преображения и восстановления. Германцы верили, что kauno – это сила для создания собственной реальности, сила света, ключ к новой силе. Но так же эта руна служила для записи таких понятий как болезнь, разрыв, нестабильность, потеря иллюзий и ложная надежда. Wunjo, веселье, был для викингов символом комфорта, удовольствия, дружбы, гармонии, процветания. Эта руна означала славу, душевную награду, признание достоинства. Ее отрицательными значениями были печаль, отделение ото всех, использование высшими силами.
Я стал перелистывать блокнот. Одиночных символов дальше не было – только, судя по всему, отдельные слова и предложения. Hagalaz, isa, ansuz. Согласно записи на английский, получается “hia”. Laguz, ansuz, jera, algiz – “lajz”. Perth, othilla, wunjo, ehwaz – “powe”. С орфографической точки зрения, таких слов в английском нет, но если... Hia lajz powe… Here lies power. Руны – это символы для фонетической записи слов, то есть ними можно написать слово так, как оно звучит. «Тут лежит сила». Если собрать все то, что известно, то с одной стороны, имеем жизнь, после которой или во время которой наступит конфликт, после которого не будет смерти; с другой же - богатство, удача, счастье, знание, творчество...
Нет, это все бессмысленно. Я знаю, что какой-то мореплаватель на острове Эджа провалился в грот, в котором есть постройка из каменных блоков с вырезанными рунами. Даже если все эти значения правдивы и даже если сейчас эти руны передают правильное звучание современных английских звуков, то, во-первых, нет никакой уверенности в том, в шестнадцатом веке все эти руны значили те самые звуки. За пять веков английский претерпел столько изменений, особенно фонетических, что утверждать правильность этой таблицы – то же самое, что говорить: два плюс два равняется пяти. Мало того, что во многом английский язык основывается на французском и немецком, так еще в шестнадцатом-семнадцатом веках многие звуки, особенно гласные стали произноситься по-другому. Вот поэтому, например, knight выговаривается “najt”, а ought – “ot”. Нет, использовать эту таблицу не имеет никакого смысла.
Во-вторых, даже если признать, что таблица и значения правдивы, то никак нельзя узнать, какие именно значения подразумеваются. Это все равно, что увидеть слово «коса» и пытаться понять, что представить внутренним зрением. Или «замок», или «ключ», или «раба».
Эти руны вырваны из контекста и сами по себе – бесполезны.
Я со злостью захлопнул книгу, понимая одно: именно так я буду аргументировать свою позицию panu Jakubowi, когда передам ему блокнот и расскажу об острове. Потому что – ничего не понимаю.