Нам было по 11 лет, когда мы целовались возле туалета и нас ухватили за шиворот. У учительницы по русскому языку, которая нас поймала, на лице немедленно угнездилось такое выражение, словно она сделала что-то очень важное для страны, более того - для Родины. Будто поймала шпионов или диверсантов.
Раздувшись от праведного гнева, она втащила нас в учительскую, где около полутора часов нас вначале стыдили, а потом в доступной форме объяснили моей подруге, что так на загнивающем Западе делают проститутки. Лица - вдохновенные, раскрасневшиеся (это когда про проституток). Естественно, родителей в школу, немедленно.
Когда экзекуция закончилась, нас развели по разным классам, но поздно. Поползли слухи. Гаденькие такие слухи, что подруга моя проститутка. Под учительской дети всегда подслушивали.
Представьте: советский школьник – и где-то рядом проститутка. Это опасно, и даже, наверное, взрывоопасно, и неслыханно интересно. Целый день о проститутке гудел весь «лягушатник». Приходили даже посмотреть! Ко мне тоже подходили, но не посмотреть - спросить. Я отгавкивался, как мог, прятался, два раза хорошенько получил «ляща» за отказ сообщить подробности. Ведь я не мог так поступить, мы клялись друг другу в вечной любви, и что обязательно поженимся. Я должен был молчать. Но трудно молчать, когда всерьез начинают бить ребята из старших классов. Я молчал, а подруга пыталась прятаться даже под партой, но Бог свидетель, это не помогало.
К ней начали протягивать руки, но в середине дня за ней в школу пришла мать. Толстая тетка, работающая водителем трамвая. На глазах у всех она отвесила пощечину, от которой подруга со всего маху стукнулась головой о классную доску, дернула за руку, как куклу, и утащила.
Горячие взоры обратились на меня. «Все расскажешь» - читалось в завистливых глазенках. К такому вниманию я не привык. Я беспокойно заерзал, хотелось плакать и пожаловаться мамочке. Первого совершать никак нельзя –позор хуже группового избиения, а что касается мамочки, то жаловаться ей было бесполезно, она горбатилась на работе с арифмометрами, счетами, нарукавниками и прочими атрибутами бухгалтера, и крайне раздражалась невинным слезам. Сам не знаю, почему, я вспомнил о папочке, но тут же постарался забыть. Он хотел воспитать меня сильным, настоящим мужчиной, и за попытку заплакать полагался ремень.
Тогда я вспомнил о бабушке, к ней всегда можно было прижаться и поплакать, и плакать захотелось еще больше. О своей подружке я вспоминал с завистью. Она наверняка уже дома. Тетя Люда уже наверняка отходила ее ремнем. Тетя Люда вспыльчивая, но отходчивая, и поэтому хорошая. Изо всех сил стараюсь не заплакать, но сидящие за партой впереди уже поняли, почуяли, унюхали, и тут же повернувшись, стали корчить рожи Пьеро. А ведь все еще впереди, обреченно подумал я. Может взять и рассказать. А как же жениться, хотя какая теперь женитьба, проискрило в голове совершенно по-взрослому. А потом, что рассказывать? Здесь я лихорадочно стал пытаться вспомнить хоть какие-то особые ощущения, но, к ужасу, понял, что ничего особенного не ощутил. «А ведь спрашивать-то будут про особенное».
Не буду описывать, как спрашивали про особенное, а спрашивали действительно про особенное, но отделался я всего лишь легким испугом. Радостный, понесся домой.
На моем этаже сцена. Моя мама с нелюбовью к слезам, соседи, и добрая и отходчивая тетя Люда, держащая мою любимую за косу (так тогда было модно), периодически, в такт акцентам произносимой речи, встряхивая ею, притоптывая ногой в тапочке с помпоном. И, естественно соседи. Моя невеста кривилась от боли и становилась некрасивой. А мне тогда нравилось, чтобы только красиво. Слезы текли по щекам градинками. Так бывает от боли и стыда.
- Ваш сын... - гора эпитетов.
- Ваша дочь… - в ответ как из пулемета.
Этак минут 10, потом перерыв и обращение к детишкам (к нам).
- Ты пронимаешь...
Молчание.
- Ты понимаешь…
Молчание.
Подзатыльник в полную мощь.
- Теперь понимаешь?
Подзатыльник, это не больно, если привыкнуть, это обидно, а перед чужими дядями и тетями стыдно.
Опять захотелось плакать, и к мамочке. Но я уже большой мальчик и даже знаю, что не все можно говорить, и что к мамочке теперь месяц нельзя, а к бабушке только через два месяца на каникулы.
И вот тут наши матери – женщина с высшим образованием и женщина без высшего образования – начинают нести полную ахинею (надо признаться, что именно в тот момент я понял, что все женщины одинаковы). Тетя Люда заорала благим и неблагим матом, что девочка-де не виновата, что «Вы из своего сына воспитываете, наверное насильника». (Лица зрителей, особенно зрительниц, оживленно покраснели). Моя мамаша не остается в долгу и начинает орать: «Это Вы проститутку воспитываете» (лица соседок - скорбные, осуждающие).
Спустя 10 минут, когда обоих матерей разнимали побелевшие от страха соседи, моя мать произнесла слово проститутка раз 50. Потом появился участковый, писал протокол, качал головой, повторил несколько раз: «Що ж ви, людоньки, робите», раз 10 написал «проститутка» в протоколе, расспрашивал о сцене возле туалета, что говорили в учительской, не били ли меня ребята (нет конечно же).
К этому времени я и моя любимая уже больше получаса плакали, но, по правде говоря, ей досталось больше. Ее сегодня били, обзывали, ее унизительно выставляли на посмешище, она плакала почти полдня. Говорят, дети выносливые. Могут орать до синевы, кашлять сутками, не тонуть, выживать, будучи выброшенными в мусорный бак, и ремнем можно стегать, как лошадь, и подзатыльники давать, ставить на горох.
Через час после того, как нас развели по квартирам, это случилось. Потом говорили – несчастный случай. Моя подружка выпала из окна.
На меня нашло страшное, темное состояние. Я до крови искусал мать, я лез драться с отцом. Разбил лицо об угол шкафа. Рвался к окну «посмотреть». А говорят, любовь только с шестнадцати лет. Посмотреть мне не дали.
Кто-то вызвал скорую, я оказался в больнице. На похоронах не был, лежал прибитый таблетками. У меня украли последнее свидание. Я понял, что такое ненависть. Во мне что-то переломилось. Когда после выписки я появился в школе, из отличника в респектабельных очечках я превратился в волчонка. В первый же день я избил и искусал до крови старшеклассника, которого боялась вся школа. Меня опять поместили в больницу, но когда мать приходила ко мне, я старался ее укусить, плюнуть, и долго чертил на листочках планы, как убиваю отца. Поверьте, у меня было не меньше двенадцати вариантов. Меня ненавидели все врачи и санитарки, шарахались детишки. Настал день, и приехала бабушка. Она стояла, держась руками за решетку, и я видел, что она сдерживается, чтобы не заплакать. К тому времени я уже давно не плакал и старался ударить, или укусить того, кто плачет, но тут словно что-то случилось со мной, я начал биться головой об решетку, и я зарыдал. Я очень испугался, что сейчас оторвут от бабушки, свяжут, или начнут колоть уколы, поэтому я просто рыдал и рассказывал бабушке, что все люди добрые (так говорили все взрослые), как они (добрые люди) убили (случайно) мою подружку, а мы хотели пожениться, она хорошая, она никогда не была проституткой, мы просто любили друг друга. Бабушка плакала. Я плакал вместе с ней, и что-то внутри надломилось, потом размякло, потекло, как метал, когда его плавят…
Бабушка отогрела меня тогда. Я выписался из больницы, но в школу не ходил. Я стал заводилой микрорайона. Прежнего я сверг, забив почти до смерти. Местный участковый раз десять пытался что-то на меня состряпать, но папенька, в отличии от маменьки, был совсем не бухгалтером и из-за «сына засранца» не хотел портить репутацию. Родителям было стыдно за меня. Уже в 13 лет я начал воровать деньги, курить и напиваться до бесчувственного состояния. Многие девочки постарше хотели со мной «гулять», но я гнал их, а если не уходили, бил до синяков. Мне нужно было, чтобы они ушли.
В тринадцать лет я впервые попал на лечение в знакомую больницу, но в другое отделение. Мне было плевать, мне говорили, что я алкоголик. Ну, алкоголик и алкоголик, все по-взрослому. В пятнадцать лет я вовсю курил травку и начал потихоньку колоться, поначалу тошнило, все чесалось. Привык.
С родителями я не общался с того самого дня. Да и плевать на них.
Когда мне было шестнадцать, умерла бабушка. Через четыре часа после того, как я узнал об этом, получил свою первую и последнюю передозировку, от которой через сутки умер в реанимации. Но поверьте, что умер я раньше – в тот день, когда не стало моей маленькой подружки, и во мне умертвили сердце. Его смерть опередила мою. Через годик мои старики поднатужились и явили миру девочку. Девочка - это очень хорошо. Симпатичная, на утенка похожая. Вот. Девочек обижать нельзя. Они и не обижают. Носятся вокруг, носами хлюпают. Обо мне уж и помнить перестали. Открестились, смирились, успокоились, даже оплакали что-то. А на мою могилу никто не ходит. Она заросла травой, занесло ее всяким сором. И правильно, кому я в сущности нужен, и зачем, в сущности, жил? Может, для того, чтобы умерла одна девочка и появилась другая? Круговорот девочек в природе.
А теперь прощайте, мне снова пора туда, откуда, как говорят «добрые люди» не возвращаются. А приходил я, чтобы сказать вам ее имя… и я ничего не простил добрым людям, я помню каждого, и мы неизбежно встретимся в месте, где одни мертвые завидуют другим – и с тетей Людой, и с учительницей, и ты, мамочка, готовься к встрече, и ты, папочка. А вот сестричку я не трону, девочек обижать нельзя. Это я вам со знанием дела говорю.