- Продолжайте-продолжайте, - подстегнул Мэртон. - Что ж, вам удалось найти что-то интересное в бумагах?
- Да. Только я тогда не сразу понял, насколько моя находка интересна. У мистера Салли среди вещей лежала тетрадка с вырезанной из научно-популярного журнала статьёй о гаитянских шаманах. В частности, о том, что гаитянские шаманы используют некий таинственный обряд. Если кто-то из соплеменников всерьёз провинился, его приговаривают к особому виду казни: дают пить некий яд, от которого соплеменник умирает, и его закапывают в землю сроком на несколько дней, после чего тело снова достают из земли, и шаман исполняет над ним ритуальный танец. Когда он заканчивает, мертвец открывает глаза и сначала садится, а потом встаёт. С этих пор он - абсолютно бесстрашный и послушный жрецу зомби. Он может убить по приказу, кого угодно, броситься в пропасть, выпустить всю свою кровь по капле. Он не живёт, но он и не мёртв, он находится в определённой форме материального существования, и гаитяне уверенны, что к этой форме существования его воззвал ритуальный танец шамана. Тогда как на самом деле вся соль в напитке для умерщвления. Секрет его приготовления передаётся шаманами друг другу перед смертью. Автор статьи пишет, что ему посчастливилось узнать составляющие этого напитка, но не рецепт. Он пишет также, что если бы можно было использовать этот эликсир для создания боеспособной армии зомби, такая армия не знала бы поражения, потому что подчинялась бы железной дисциплине, ей были бы чужды и страх, и жалость, и сомнения, и человек, подчинивший их себе, вполне способен сделаться властелином мира.
- Боже, какой бред! - фыркнул Мэртон.
- Мне это тоже показалось дичайшим бредом. Пока я снова не вспомнил мёртвого сержанта. Тогда я не обратил внимания на имя автора статьи - оно мне было незнакомо.
- Но теперь вы вспомнили?
- Нет. Я только гадаю, то есть проделываю именно то, от чего меня всегда предостерегал Холмс.
- И вы говорите, что нашли эту вырезку среди вещей прыщавого юнца, которым пользовались, как полковой маркитанткой?
- Вы правильно запомнили, - кивнул я.
- До чего же вы додумались в итоге всех своих изысканий?
- До чего и должен был: в полку производятся какие-то незаконные опыты над людьми, о которых никто не должен знать, и участвуют в них те офицеры, чьих документов нет в распоряжении штабного писаря. Ну и, разумеется, полковник Харди, если не полностью в курсе дела, то, по крайней мере, имеет предписание закрывать на него глаза. Тогда я и подумал, что нет никакого окружения и никаких основных сил, и что война идёт где-то в другом месте, а солдаты проклятого полка обречены совсем на иную войну и другую смерть.
- И что же вы предприняли? - с интересом спросил Мэртон.
- А что я мог предпринять? Слава богу, я к тому времени вышел из школярского возраста и научился сдерживать порывы. Я вернулся в лазарет и начал всеми возможными способами исследовать моих коматозников. В моём распоряжении было не так уж много средств, но кое-что установить мне удалось - например, что кажущаяся низкая температура была всё же выше, чем температура окружающей среды, что какая-то жизнедеятельность продолжалось - так, например, я мог получить несколько капель мочи, введя катетер в мочевой пузырь, несмотря на якобы отсутствие сердечной деятельности. Кровь в жилах у них не сворачивалась и из нанесённой раны послушно текла. Рана не затягивалась, но кровотечение постепенно прекращалось - капилляры сужались, и тромб тоже формировался. Симптомы у всех были сходными и свидетельствовали о каком-никаком поддержании гомеостаза организма. С другой стороны, назвать их живыми язык не поворачивался. И если я поначалу всё-таки думал, что это болезнь, со временем я утвердился в той мысли, что странная кома вызвана ядом.
- То есть, вы считаете, что кто-то давал яд вашим тифозным пациентам?
- Да, причём именно тифозным. У меня были раненые, были поносники - никто из них не пострадал, кома настигала только тифозных. Тогда я предпринял исследования другого рода - я стал искать другие признаки тифа, кроме сыпи и температуры… Брюшной тиф - специфическая хворь, уж вы-то знаете, течение заболевания имеет довольно характерную картину, даже если лечить в хороших условиях. Так вот, никаких привычных кишечных проявлений я не нашёл, после чего задался закономерным вопросом: а тиф ли это вообще?
- Но ведь вы говорите, вы и сами заболели? - перебил Мэртон, следивший за моим рассказом очень внимательно.
- Зато я ещё не говорил, что не все температурящие впали в кому.
Мэртон на этот раз задумался так глубоко. Что и без того светлые глаза его вовсе выцвели, как наполненное водой стекло.
- Вы хотите сказать, что некий препарат, возможно, получили и другие?
- Возможно даже все, - кивнул я. - А вот спектр реакций изучала вполне конкретная группа исследователей.
- Представляю, что вы должны были чувствовать, придя к таким выводам.
Я засмеялся:
- Да уж, моим чувствам не позавидуешь. Я и спать начал бояться. Самое главное, что всё это было только предположениями - я ничего не мог проверить и тыкался впотьмах. А потом начал умирать мой очередной коматозник - Арчивелла…
О том, что Арчивелла умирает, мне сообщил мистер Салли, так и прижившийся при лазарете в качестве санитара - как видно, на время болезни полковника штаб в его услугах не нуждался, а находиться в общих казарменных палатках, вместе с другими, по известной причине он всячески старался избегать.
В госпитальной палатке, где коматозники были отгорожены ширмами поодиночке, Томазо Арчивелла, хрипя, выгибался и выламывался в какой-то жуткой, доселе невиданной мною агонии. Его дыхание то прерывалось, то возобновлялось, страшное, хрипящее, как будто какая-то сила рвётся изнутри, разрывая ему грудь и выламывая кадык.
Оруэлл и Мюррей стояли рядом к плечу плечо, ровно ничего не предпринимая. Рост тоже был тут. Его присутствие меня не удивило - я уже знал, что интендант имеет к коматозникам непосредственное отношение.
Мистер Салли испуганно жался к выходу. Я подошёл и взял умирающего за руку. Последние дни температура у него, как и у других коматозников была низкой, а сейчас он горел, как в лихорадке. Пульс бился слабо и беспорядочно, как будто сердце забыло, как сокращаться и только слабо дёргалось, пытаясь вспомнить. Я окликнул его по имени, но даже искра сознания не проскользнула в стекленеющих глазах.
И вдруг всё кончилось: дыхание остановилось, зрачки закатились, нить пульса исчезла из-под моих пальцев. Арчивелла вяло завалился набок - я видел такое и прежде, и знал, что это наступила смерть. Боюсь, что я испытал облегчение - мы все испытали облегчение.
- Как вы констатировали смерть? - спросил Мэртон.
- А как это делают обыкновенно, мой дорогой патологоанатом? По отсутствию дыхания, сердцебиения, реакции зрачков на свет, расслаблению сфинктеров…
- Но…? - помолчав, спросил Мэртон.
- Вторичные смертные признаки? Вы спрашиваете о трупных пятнах? Были ли они?
- В частности. Так что с ними?
- С ними вот именно «но», - повторил я многозначительно. - Вы абсолютно правы - к тому моменту у меня накопилось столько этих самых «но», что я не мог просто зарыть и забыть. К тому же, Арчивелла мне нравился… он был весёлым парнем, неунывающим - парнем того сорта, на которых держится остаток боевого духа, когда всё плохо из рук вон. Он был забавен, дружелюбен, неистощим на шутки и просто прекрасно танцевал. Ведь, к тому же, он был латинос - гибкий, певучий, поражал мягкостью грации и неиссякаемой энергией во всём. Хотя его никогда не домогались, как мистера Салли - он был, скорее, красивой картиной. По вечерам у костра, когда Оруэлл пел и играл на гитаре, Арчивелла танцевал под его аккомпанимент. И тогда самому последнему солдатику казалось, что всё ещё будет, что это не конец…
- То есть, на этот раз вы решили тело всё-таки вскрыть?
Я не выдержал и немного истерично рассмеялся его прозорливости.
- Вы - жук, Мэртон. Чёртов скарабей, царапающийся в склепе с покойниками. Да, я решил настоять на вскрытии, но Рост неожиданно оказал сопротивление. Он резко возражал, говорил, что вскрытие деморализует остальных пациентов и солдат, что сохраняется опасность заражения - казалось, он ловит аргументы на лету, не слишком заботясь об их доверительности. Странно, но Кругер практически тотчас встал на мою сторону.
- Странно? - переспросил Мэртон. - Мне не странно. Ваш Кругер, как вы его описали, человек жёсткий, если не жестокий, и я ничуть не удивлён.
- Зато я удивлён, - я и в самом деле с удивлением посмотрел на него. - Такое впечатление, что кто-то рассказал вам эту историю заранее…
- Когда-то давно я немного знал вашего Роста, - спокойно проговорил Мэртон, откидываясь на спинку сиденья.
- Вы знали?
- И вы знали бы, будь постарше. Вы же знаете доктора Роберта Роста. А тот, о котором говорите вы - его не то кузен, не то сводный брат. Он не был медиком, зато учился химии в университете. И погиб в Афганистане… Вы побледнели, Уотсон? Вам дурно?
- Мне, - сказал я, - просто жизненно необходимо выпить. Нельзя ли получить хоть пару глотков в счёт аванса?
- Нельзя, - отрезал мой конвоир. - Кружку за весь рассказ, и ни капли до того, как он будет закончен.
- Я даже не думал, что вы настолько в курсе…
- Не настолько. Я знал Роста, знал, что он погиб, а теперь ещё и узнал, над чем работал Крамоль. И разве так уж удивительно, что я увидел здесь связь? Однако, продолжайте - о брате Роста посумерничаете с ним вдвоём как-нибудь на досуге, если, конечно, у вас будет охота, в чём я сомневаюсь. Вы замолчали?
- Я слишком одинок, - тоскливо сказал я. - Приходится доверяться, кому попало. Пять лет назад я бы… - голос непрошено прервался.
Костлявая кисть Мэртона сочувственно сжала моё плечо:
- Что теперь об этом говорить, Уотсон, если пять лет виски и джинна не смогли залить этот уголь. Рассказывайте - я не обману вашего доверия. Так вы что, настояли тогда на вскрытии?
- Да. Боюсь, что тогда кроме страха и растерянности я почувствовал злость. Само возражение Роста распалило меня. Я сказал, что вскрою тело в любом случае - это, в конце концов, моя обязанность, как врача. Кругер с готовностью согласился со мной, и я пошёл в свою палатку за инструментами и журналом для записей, но за несколько минут моего отсутствия труп исчез.
Мэртон присвистнул.
- То есть, едва ли можно назвать трупом, - хохотнул я, - человека, которого я повстречал во плоти не далее, как вчера. Но, когда я вернулся в госпитальную палатку, в ней было пусто, и никто из раненных не мог ничего сказать - мы ведь отгораживали ширмой умирающих, тело просто протащили под нависающим краем полотна. Ну, я устроил скандал, даже выхватил револьвер из кобуры, тряс за плечи и Оруэлла, и Салли, и Мюррея, но как-то так получилось, что каждый из них говорил, будто вышел, когда в палатке оставались другие. Это напоминало общий сговор, но тем он и хорош, что уличить кого-то просто невозможно. Я ругался, как сапожник, обшарил лагерь - всё без толку, труп, как в воду канул.
- И это был единственный труп, доставшийся вам?
- Да. Нет… я хотел сказать, что… - я немного спутался и замолчал, но решил, наконец, раскрываться до конца. - Подождите, Мэртон, я уж лучше доскажу. Осталось немного.
- Я слушаю, слушаю… - поспешно сказал он.
- Ночь после этого происшествия я провёл, как на иголках, памятуя о мёртвом сержанте, но больше ничего не произошло, и убить меня тоже никто не попытался. А ещё через пару дней мы услышали близкую канонаду. Солдаты решили, что к нам идут на соединение основные силы, и воспряли духом, чего никак нельзя было сказать об офицерах. Я почувствовал ещё затемно, что штаб лихорадит, и не по-хорошему. А часов в десять утра, когда я внезапно вошёл в госпитальную палатку, я увидел, что Оруэлл сыплет какой-то порошок в общий бак для питья. Он не сразу услышал мои шаги, а услышав, обернулся с таким выражением лица, что сомнений в характере его намерений у меня не осталось.
- Что вы делаете, сержант? - спросил я холодно.
Замешательство запуталось в его взгляде, но затем в голубых глазах зажёгся ледяной неприязненный огонь:
- Вас нелёгкая принесла, капитан, - сказал он. - Себе на погибель, увы.
Присутствие человека сзади я, скорее, почувствовал, чем услышал.