24.
Одна ночка и осталась, а дальше что? Все будет зависеть от решения какого-то олуха, даже и не причастного к литературе. Судьбу мою решать будет! Да что уж, жребий брошен..
На экране Скаджита образовалась пауза, заполненная какими-то образами, цветными картинками, меняющимися пейзажами.. Что-то он там припоминал – одному ему ведомо..
- Я тебе все как на духу рассказываю. Знаю, ты , может, от меня навсегда отвернешься, но, отчего то для меня это важно – хочу быть перед тобой, чистым, как стекло.
Зара смотрела на меня , не мигая. Локон волос опустился на её щеку. Да она ведь и не красива, если брать по обычным меркам. Сухая, какая-то, арабистая такая евреечка. Да только порода из неё так и прет – трепетные ноздри, нос с намеком на горбинку, губы тоже могли быть пошире и живее, поджимает их часто, вон и морщинки уже наметились. Что же это меня в ней так зацепило? Совсем душу мою зазанозила, проклятая!
Я смотрел в её узковатые глаза, прищурившиеся мне в душу, и пытался сам себя остановить – ведь погибну после этого! Молчи! Молчи! – кричал мне внутренний голос, да разве мы когда его слушаем?
Я с горечью махнул рукой, так что она засмеялась:
- Ты что, сам с собой говоришь?
- Бывает. – Вывернулся я неохотно.- Я не знаю, почему мне это необходимо, чтобы ты меня всего знала, такого, как есть. Если узнаешь и примешь, тогда – быть нам с тобой навеки. А не примешь – тебе же лучше.
- Роковой ! – Усмехнулась она. – Давай, слушаю, не томи.
Я не заметил, что крошу, рву руками скомканную салфетку.
Она встала и отобрала, выкинула. Куда теперь руки деть? Ах – дотронуться , до неё бы ! До всей её – плоти, души, горло это выставляет напоказ – нельзя так дразнить человека, нельзя! Убить хочется, но нет, вываливаю себя нутром наружу, как попу на исповеди. Зора, Зора, что же ты, мучаешь так.. Лучше бы прогнала… - С тоскою думал я, а губы , губы уже понесли, залопотали:
- Был друг у меня, вместе в горы ходили, в Патагонии. Отчаянный человек, все всем наперекор делал, выжимал себя до предела, не жалея, лез куда опаснее, да все без помощи норовил.. Все доллар экономил. Говорил я ему, возьмем ослов вьючных, возьмем поводырей, так нет..
Однажды с женой его мы пошли втроем. Помню, высота изрядная была, дышать было трудно, а ему все шуточки, все смех, пока не свалилась его жена в снег, мол все, умираю! Что? Почему молчала? А сердце у неё сдало вдруг, а назад – не вернешься разом, мобильник есть – сигнала нет. Ты смерть в лицо видела? Я повидал на своем веку, да эта – иная была, чистая, мгновенная. Она своего мужа знала – пожаловалась бы, так её же и высмеял бы, мол, слабачка. Так и жила с сердцем раненым, помалкивала. Я видел, как на войне мужики плакали. Они плачут – ты их не трогаешь, - уважаешь, стороной обходишь. А этот, мозгляк, упал на снег: « Сарочка, не уходи!». Сам же, мудак, её и угробил. Сердечко, да еще и воздух разряженный… Скверное это было дело. Несли мы её на руках – не прогулка по парку. Я сзади шел, а мне так и хотелось в спину его ткнуть острием палки – хорошо оно было у меня заточено. У него сопли замерзли, сосульками т висели, так он мне противен был. Потом все как-то из памяти выпало – вертолет, госпиталь. Исчез он из моего поля зрения, да и не хотел я о нем думать – мудаке таком. А помнилось мне, никак из памяти не мог вытряхнуть, как ведь несколько раз она, его, героя своего, просила:
- Шалом, сделаем передышку, прошу тебя..
А он:
- Говорил же, что слабачка, дома надо было сидеть!
Она губку закусит, бровки соберет к переносице, и – в гору, вот и погубил её.. Когда она первый раз легла, подняли мы её. Она три шага сделала, и опять – на снег, глаза закрыла – сквозь щелки белки синеватые видно:
- Как спать хочется. Только шарфик развяжу.
Мы его обратно намотали- холодно ведь, да ей уж все равно было.. Последнее слово её мы наклонившись уже расслышали:
- Шаломчик, люблю…
Вдруг , несколько лет спустя нашел он меня.. Поманил – Патагония, какие вершины! Мне деньги тогда нужны были – позарез! Скрипел зубами, но согласился! И опять – без ослов и проводников. Погода дурная была, не следовало в горы лездь, пересидеть бы, да где уж, совсем сумасшедшим он стал, как на рожен пер, без устали. Я прощал ему безголовость эту, думал, горе гонит его, тоска беспросветная, по Саре покойной. А он – наоборот, веселый какой-то, не похоже, что печаль его гнетет какая. Задевать меня стал. Сначала мелкие укусы – терпел я их, как комар какой. Потом шуточки погорше пошли, думаю, все пытался понять, что я о её смерти думаю. Я ведь не обмолвился никому , что гнал он её, как кнутом, словами жесткими гнал. Да уж понял он, что осуждаю. Щерил зубы свои крупные на меня – вроде и улвбается, а все – как волчина, всерьез. Шутит, а в глазах все мерзлое.
Сорвался я в пропасть однажды – в расщелину между скал. Вишу на ледорубе практически. Ноги ни за что не цепляют. Он так наклонился ко мне, заулыбался, и так, легонечко, ледоруб мой ногой и пихнул, как будто из гнезда выбить хочет. Я вишу. Молчу. Он ощерился:
- Что, судишь? Простить не можешь? Да знал, знал я про сердце её. Что мне жалеть –то. Не маленькая, сама везде за мной таскалась – я за тебя боюсь, Шаломчик. Надоела – сил нету! А ты хоть знаешь, кто отец её? Да теперь и не узнаешь.. Зато я теперь всеми этими пакетами акций владею – переписала она на меня все, что имела. Не нужны мне никто. Только горы. Все остальные – твари продажные, а горы – они не врут.
Я висел на ледорубе. Плохо, что рука начала выскализывать из перчатки. Думал, жаль, разобьюсь, раньше чем гада этого убью. Он повернулся спиной, и оставил меня одного. Я все же вылез. Ногти обломал,карабкаясь по льду,да это все равно. Выполз. Его и след простыл. Бросил. У меня ничего не осталось, ледоруб один и все. Долго шел. Вдоль все той же трещины во льду. Слышу крик. Подполз по наклонной поверхности – как стекло! Чего мне желал – то с ним самим и случилось – и веревки не помогли – висит, как я недавно.Снаряжение его в щель соскользнуло( а он еще и мое с собой прихватил), полез вытаскивать, да и попался. О помощи просит. Я достал из кармана свой НЗ, заначку, что на крайний случай берег, закурил. Смотрю на него – лицо аж синее стало от натуги, а все же карабкается, да только – без толку, слабеет уже.
- Поможет тебе пакет акций теперь? – спросил его. А сам чувствую, как холод сердце в лед превращает. Он зубы крошит, а сам, все руку ко мне тянет – спаси мол.
Сигарета моя кончилась, чинарик пальцы обжег.
Зара сидела на кончике стула, обняв колени руками.
Я молчал. Она молчала. Так всю ночь и просидели.
Утром я ушел. Она меня не остановила.