Смотри, Ластан!
Погребение Ластана было совершено в соответствии с древними традициями киянцев. Тело умершего укладывали на крупный лист и накрывали сверху другим таким же. Незадолго до заката его несли к водоёму, где вынимали из погребальных листьев, раздевали, окунали в воду, а затем тут же отправлялись к заранее выбранному лесному муравейнику и, раскачав тело, забрасывали его на самую вершину. После этого надлежало немедленно покинуть ту часть леса хотя бы на сутки – оставаться рядом с муравейником означало нарушать таинство обряда и беспокоить дух умершего.
Аделон уходил прочь с другими воинами своего племени. Он знал, что прощается навсегда не только с близким другом, не только со своей прежней жизнью, в которой Ластан ещё был, жил, воевал с ним плечом к плечу и какой-то удивительной внутренней чистотой облагораживал беспросветное существование погрязших в войне киянцев. Он навсегда прощался с убеждением, что война – это единственное достойное мужчин дело. Именно эта воспитанная в нём отцом с раннего детства уверенность долгие годы давала ему внутренние силы, давала право на то, что он делал всю свою жизнь. И вот теперь, после гибели единственного друга, в душе была тяжёлая пустота, как будто из его тела что-то вырезали, а образовавшуюся брешь до отказа набили камнями. Вся жизнь – война. Но какой смысл был в этой жизни? Врагов у него всегда было хоть отбавляй, а вот друзей, тех, кто коснулся его сердца, за всё это время набралось бы не больше чем пальцев на руке. И жизнь каждого из них была сожрана войной, этой ненасытной, кровавой пастью с острыми, как ножи, зубами.
Уже много дней Аделон неотступно думал о Ластане. Тот, как и он, рано лишился семьи, и война для него была спасеньем от голодной смерти и одиночества. Но смерть всё равно настигла его, и вот теперь друга больше нет, от него не осталось ничего, кроме разрозненных картинок в голове Аделона: вот они на привале молча смотрят на звёзды, вот вместе идут в разведку, вот бегут по лесу за Ленвелом, вот Аделон влез на дерево и оттуда со смешанными чувствами наблюдает за хитроумными манёврами друга…
Ленвел… Где он сейчас? Растворился среди кадасов и живёт себе припеваючи, не имея понятия о том, что его спасение впоследствии оказалось оплачено жизнями сотен киянцев, не исключая и самого его спасителя? Аделон остановился и прислонился к дереву. На мгновение ему подумалось, что надо бы разыскать этого дезертира, обрушить на него все события, произошедшие после его бегства и оставить его с этим жить. Аделон знал, что самое страшное наказание, существующее на этой земле, это муки совести, что отпускают лишь во сне с тем, чтобы вновь стать комом в горле и язвой в сердце, стоит лишь открыть глаза. И превратить жизнь Ленвела в такой кошмар казалось справедливой карой за беды его народа и потерю близкого друга. Он отдавал себе отчёт в том, что Ленвел стал причиной всех этих бед по какому-то роковому стечению обстоятельств, а не по злой воле. Но это ничего не меняло. Тот спасал жизнь родного брата, а это заслуживало гораздо меньше уважения, чем спасение постороннего тебе думана из понимания и сострадания.
Да, ему непременно надо разыскать Ленвела. Он не знал, что будет делать и что ему скажет при встрече, но потребность найти его вдруг заполонила всё его сознание. И именно сейчас, уходя с другими воинами от могилы погибшего друга, он дал себе клятву, что сделает это, как только война с кроменами будет выиграна. Теперь у них было больше оснований верить в победу - только две поляны назад к ним присоединился другой отряд киянцев. Их вождь передал Аделону добрую весть: по всему лесу шло братание доселе враждовавших племён, как будто на всех киянцев одновременно снизошло одно и то же озарение: либо выжить вместе, либо погибнуть порознь.
***
Время шло. В войне с кроменами произошёл решающий перелом. Киянцы больше не бродили в страхе по лесу, прислушиваясь и ожидая в любой момент нападения. Теперь они сами разыскивали норы врага, выкуривали его оттуда хитроумными уловками и уничтожали. Киянцы племени Ки всё свободнее перемещались по лесу и всё чаще встречали другие отряды соплеменников, обучали их своей тактике, и те вливались в их ряды.
Сейчас Аделон имел под своим командованием целую армию, и боевой дух воинов находился в самом зените. Зародившаяся некоторое время назад вера в скорую и окончательную победу теперь превратилась в уверенность. Никто уже не помнил, откуда взялась та спасительная тактика борьбы с затаившимся под землёй врагом, кто первым придумал, как вынудить кроменов обнаруживать своё присутствие ещё до того, как им удалось совершить нападение. И только Аделон да Раван знали, что эта идея, перевернувшая всё и изменившая ход войны, принадлежала Ластану. Если бы он только знал, что его быстрый ум в итоге спас киянцев и вернул им не только их извечную среду обитания – их лес – но и мир, потерянный задолго до войны со свирепым подземным народом. Аделону хотелось верить, что он знал. Ему очень хотелось верить, что сверху Ластан видит, что эта страшная бойня обернулась небывалым прежде единением его народа. И теперь, на исходе войны, когда в часы ночного отдыха Аделон лежал на спине, уставясь в чёрное, усыпанное звёздами небо и глядел на их бесчисленные желтовато-белые лики, он всё чаще обращался к другу, что так безвременно покинул его:
- Смотри, Ластан. Смотри внимательно. Ты видишь, какое несметное число киянцев отдыхает здесь, не опасаясь больше нападения? Могли ли мы думать о таком ещё совсем недавно? Нас теперь очень много! За всю свою жизнь я не видел вместе такого количества воинов, объединённых общим стремлением и единой целью. Я пока не знаю, что все мы будем делать с нашей победой. Разбредёмся по домам? Но где они, наши дома? Создадим новые деревни? Только кто в них будет жить? Среди нас нет киянок, и, говорят, их почти не осталось после стольких лет междоусобиц и этой последней кромешной войны. Что будет делать такое несметное количество мужчин, умеющих только отчаянно сражаться, обустрой их и посели в добротные дома? Я пока не знаю. Знаю лишь одно: я никогда не думал, что мир на нашей земле воцарится так скоро, что я смогу увидеть его собственными глазами. И всё же я не могу понять, что я чувствую сейчас. Меня опьяняет это единство, этот неведомый мне доселе общий порыв, но… Я боюсь будущего, боюсь, что мечта о мире для нашего народа разобьётся о вечные киянские пороки. И оттого мне не по себе. Я впервые в жизни боюсь! Боюсь всё это потерять: и войну, и мир!
После разговора с другом Аделону становилось легче – как будто все его сомнения и тревоги делились надвое – он верил, что тот слышит его, сочувствует и всё понимает. И всякий раз глаза Аделона блестели от переполнявшей его досады на себя – никогда при жизни он так не разговаривал с Ластаном – всегда сухо и немногословно. И он точно знал, что случись чудо, оживи Ластан и явись сейчас перед ним, он бы и теперь не сказал ему десятой доли того, что позволял себе доверить Ластану умершему.
Аделон отвел глаза от неба – они слишком предательски блестели, и он не хотел, чтобы друг, если он видит его сейчас, видел его таким. Подложив под голову скомканную накидку, он закрыл глаза, и усталость тут же толкнула его в бездну без мыслей, чувств и снов.