Тёмная августовская ночь 2011г. Кольский полуостров...
… Я иду по извилистой узенькой тропинке, постоянно уклоняясь от веток стремящихся ожечь-хлестануть по моему лицу. Луна заливает окрест ровным и мертвенным светом, но её подсветки явно недостаточно, чтобы увидеть корневища деревьев извилистыми и мясистыми змеями, застывшими поперёк тропинки. В который уже раз спотыкаюсь о них, но шаг не сбавляю, так как знаю: я близок к своей конечной цели. Преодолеваю последние метры, отводя руками густорастущие ветви ивняка и – я на месте!.. Я стою на берегу неширокой, всего-то метров двадцать, реки. Неслышно журчание водного потока: тягуче-маслянистая в ночи её поверхность не нарушаема ни всплеском живой воды, ни буруном-хулиганом… Но я не смотрю на реку: мой взор прикован к противоположному берегу. Он весь в огнях костров расположенных практически метрах в тридцати друг от друга каждый, по всей протяженности пологого берега, который может окинуть мой взгляд. Всё пространство его заполнено народом - и сидящими у костров и перемещающимися между ними. Гул голосов тех, кто на противоположном берегу, был бы для восприятия ровен, если бы не постоянные басовитые хохотки, вспыхивающие то там, то в другом месте у костров. Радость распирает мою душу – именно эту картину я ожидал увидеть, именно этот многотысячный гомон ожидал услышать! Не мешкая, я поворачиваю направо и иду вдоль неширокого обрывистого берега, жадно вглядываясь в каждую группу сидящих вблизи костров у берега на той стороне: я ищу СВОИХ… Прохожу метров семьдесят и нахожу их в том же месте, что и в прошлый раз!.. Ослабевшие ноги подкашиваются, я усаживаюсь прямо на росистую ночную траву и приваливаюсь спиной к шершавому стволу матёрой старой берёзы – она и была моим ориентиром. Пристально вглядываясь в фигуры и лица расположившихся у костра на том берегу, разведённого метрах в трёх от уреза воды и первым узнаю Игоря. Смирнягин не был бы, наверное, Смирнягиным, если бы ограничился второстепенным местом у костра: он, отблескивая своей шикарной, тщательно уложенной седой шевелюрой, восседает у костра на небольшом креслице (?!) и, держа неподвижно в левой руке точёную деревянную рюмку, другой рукой энергично размахивает, в чём-то убеждая Андрюшку Богданова. Тот, нескладной нахохлившейся птицей, с наброшенной на плечи длиннополой шинелью, сидит на чурбаке протянув к языкам пламени костра свои музыкальные пальцы рук, зябко передёргивает плечами и снисходительно улыбаясь, слушает тираду говорящего… А вот – и батя!.. Уперев большой палец правой руки в щёку - смяв её, нет-нет, да лениво и глубоко затягивается сигаретным дымком ядрёной «Астры». Отец спокоен, умиротворён, но иногда сотрясается в коротком смешке в разговоре с тем, лица которого я не вижу, кто сидит ко мне спиной. Привалившись спиной к бревну, рядом с отцом, прямо на земле, расположился мой Витька Шуликов. Заложив ногу за ногу в сапогах-«болотниках», с расправленными до паха голенищами, он терзает струны видавшей виды гитары, мурлыкая что-то себе под нос, изредка поворачивая покачивающуюся в ритме голову, чтобы бросить взгляд на гриф, на очередной берущийся им аккорд. В бликах языков костра появляется кто-то невысокий и кряжистый с суковатым коротким бревном на плече и, примерившись, сбрасывает-укладывает его в жар костра. Костёр сотнями огненных брызг приветствует новый этот жертвенный дар, а тот кто принёс бревно, не суетливо отряхивает плечо, не спеша принять рюмку уважительно протянутую ему Игорем… Это Андрей Заборщиков! Со своей неизменной «беломориной» под прокуренными усами, он степенно усаживается на бревно и только тогда принимает поднесённое…А вон и Михаил Сурядов! Упружисто-сильно наклонившись к костру, он берёт горящую ветку и отступив на шаг назад, даёт прикурить от живого огня фитильному Борьке Иванову. Пульсирующий на ветке огонёк осветил и заходящегося от чего-то в смехе лицо Володьки Зноева…
А вот и Дениска Диденко, теребящий свой чёрной смолистости ус в глубокой и мрачной задумчивости… Вижу Валерку Лепихина, постоянно поправляющего указательным пальцем перемычку очков, с дужкой перемотанной изолентой, чему то виновато улыбающийся… Появляется освещённый пламенем костра на краткий миг восемнадцатилетний Генка Кузьминас… В тридцать два зуба лыбится неугомонный Игорёк Грашкин… Присевший на корточки у костра, но даже при этом не потерявший горделивую осанку, Лёшка Суетин... А вон и Андрюшка Золотарёв.., и Сашка.., и Антон.., и Илья…
…Я гляжу на этих людей и в который раз пытаюсь сглотнуть ком стоящий в горле. Слёз своих я не стесняюсь, лишь изредка ладонью протираю глаза, избавляясь от влаги мешающей жадно впитывать-запоминать дорогие моему сердцу лица и, увы, уже подзабытые их улыбки, оживлённую их мимику… Я уже знаю о бесполезности докричаться до них – обратить их внимание на себя: памятны бесперспективные мои попытки в ПЕРВЫЙ мой приход на этот берег. Они не слышат и не видят меня: не доносится до противоположной стороны берега мой голос, как будто упирается он в невидимую, глушащую все звуки войлочную завесь…
… Какое-то оживление у костра и многие поднимаются (а известный ловелас Смирнягин – первым!), уступая своё место подошедшей к костру Инге. Она всё та же - девятнадцатилетняя - в голубом комбинезончике моды «диско», с туго перехватившим её осиную талию широким ремнём. Улыбаясь, она что-то говорит галантным кавалерам и махнув рукой – усаживает их на прежние места. Витька заметно оживляется и подобрав под себя длинные ноги, затягивает беспроигрышный свой хит «Тихо тает сигареты дым…», мелодия которого доносится и до меня. Нераспознанный мной со спины собеседник отца встаёт, сбрасывает со своих плеч что-то похожее на армейскую плащ-палатку и набрасывая её на плечи Инге, поворачивается ко мне и я узнаю в этом сухопаром, крепком шестидесятилетнем мужике дядю Лёшу Нестерова! Хм, он почему-то в гимнастёрке с погонами, да и офицерская портупея туго затянута на его поясе. Я вижу блеснувшие в бликах костра ряд медалей на левой стороне его груди, а на правой - многоговорящие нашивки о ранении… Я удивлён его присутствием, так как в предыдущие мои выходы к реке, я не видел его у НАШЕГО костра. А должен был быть!... Ведь я то знаю, точно знаю, что его ТОЖЕ, как и всех находящихся на том берегу, нет среди живых: ушёл в мир иной ветеран войны осенним утром 1981года, не дождавшись меня из армии всего-то несколько месяцев. Почему же я не видел его раньше у костра? Я всматриваюсь в полузабытые черты аскетического лица дяди Лёши, в знакомо-молодую порывистость его движений… Я не забывал тебя, дядя Лёша, - вспоминаю тебя часто… Как можно забыть ТО, что ты мне потрясённому рассказывал под мерный гул двигателей в котельной портопункта, далёкой и долгой сентябрьской ночью 1979 года...
***************
22ч. 41мин. 09 мая 1945 г. Гвардии старший лейтенант Нестеров А.А. Кёнигсберг...
… Точно помню тот день, когда эти мысли, заставившие меня внутренне похолодеть, впервые пришли в голову: 29 апреля 1944 года. Тем ранним, туманным утром наш полк вышел к Березине и я, забредши по щиколотку в реку, рассматривал правый вражеский берег в бинокль, раздвинув высокие, растущие из мелководья камышинки. Редкие, приглушенные расстоянием хлопки взрывов мин и вялая ружейно-пулемётная стрельба справа, в километре от меня – не тревожили: здесь у нас было тихо. Именно тогда, рассматривая затаившийся, потерявший в утренней дымке очертания берег, и посетили меня ожогом чётко обозначенные мысли: - А ведь, пожалуй, могу и выжить в этой мясорубке! У меня есть шанс дожить до победы и вернуться домой!!!.. Эти мысли ни разу не посещали меня с того периода, когда новоиспечённым лейтенантом я принял сапёрный взвод в окопной грязевой жиже в канун провальной Харьковской наступательной операции ранней весной 1942.. Такие мысли просто НЕ МОГЛИ зародиться тогда при ежедневных ужасающих потерях. Одно тогда в голове было равнодушно-тупое: - А меня КОГДА? Где меня накроет?.. Памятно мне то нежелание знать личные подробности из жизни того, с кем хлебал варево из одного котелка, с кем накрывался одной шинелькой в блиндаже, проваливаясь в короткий солдатский омут-сон. Потом, уже повоевав, понял: нежелание это было подсознательной защитной реакцией организма – не может человек постоянно, изо дня в день, переносить видимую им смерть того, кто стал другом, кто стал тебе дорог. Потому и не лезли в душу друг другу: легче так было комьями земли засыпать в воронке изодранное осколками снаряда тело того, о котором и знаешь-то только одно – рядовой Петров… Говорил, что из-под Смоленска… Серёгой, вроде, звать… Кто из тех, кто писал в коротких бодреньких солдатских письмах с передовой родным о планах на житьё-бытьё после Победы, верил ТОГДА в то, что выживет-доживёт до неё? По-моему, не было таковых на передке в первые годы войны…
… Но, сегодня! Сегодня!.. Я стою, мотаясь из стороны в сторону, от груза обнимающих и виснущих на мне, орущих что-то восторженно-ошалелое моих сослуживцев… Гудит спина от ударов натруженных за годы войны плит ладоней моих сапёров, при объятиях трещат мои косточки… Исколоты щетиной и прокуренными усищами мои щеки теми, с кем прошел огонь и воду… Грохот стоит несусветный: палят в небо, опустошая магазины и обоймы из автоматов и винтовок те, кто ДОЖИЛ до этого ДНЯ!.. Одно, только одно протяжное и повторяющееся слово вырывается из луженных, привыкших больше к матерщине, глоток: - ПО-БЕ-ДААА!!!.. Небо Кёнигберга, затянутое низко нависшими тёмными тучами, всё в огнях: оно хаотично прошивается трассирующими очередями летящими со всех сторон, взлетающими и раскрывающимися сотней осветительных ракет… Приглушенное канонадой выстрелов, металлическое звяканье гильз о зацементированный небольшой плац, вылетающих из направленного в небо стволов, практически не слышно: всё перекрывается гулом радостного ора наших солдат в покорённом им немецком городе-крепости… Мать родная, как мы ждали этого сообщения! Здесь, уже в глубоком от фронта тылу, занимаясь опостылевшем за войну разминированием, мы ждали каждый день, каждый час этой вести! Знали и о кровопролитных боях на Зееловских высотах, и ожесточённом сопротивлении немцев в блокированном Берлине, и ждали, ждали того часа, когда пробирающий до дрожи голос Левитана оповестит всю страну и весь мир о нашей Победе!.. Ко мне молча подходит мой ангел-хранитель сержант Степан Ивончик, утыкается головой мне в плечо и только потом начинает сотрясаться в глухих рыданиях. Я глажу его по голове - по подстриженной «под ноль» колющейся стерне, и не могу вымолвить ни слова. Только двое нас осталось из того списка взвода образца весны 42-го. Но не только этим дорог мне Ивончик. Первый раз он спас меня во время нашего драпа из «Барвенковской западни» во время второй Харьковской операции, когда 1-я танковая армия Клейста ударом в наш тыл, отрезала нам пути отхода к своим. Меня тогда впервые «окрестило»-обезножило, словил я осколок противопехотной мины в правое бедро. Из того ада удалось пробиться обратно не более десятой части всех наступавших. Как сумел вытащить Степан меня, регулярно теряющего сознание, не представляю. Но первого, кого я увидал, придя в сознание у операционной палатки медсанбата, был он. Вся его гимнастёрка, шаровары и сбившиеся вниз обмотки были в крови: отбивался он от двух медсестричек, хрипел им измождено: - Да не в шоке я! Не ранен – отстаньте, лахудры! Не моя это кровь, а командира моего – его пользуйте… А потом уже осенью, после моего возвращения в полк, после бессчетных наших атак, был очередной жуткий рукопашный бой в немецкой траншее. Предсмертные хрипы, русский мат вперемешку с гортанными немецкими проклятиями, перекрывался одиночными выстрелами, да пронзительным и нескончаемым заячьим предсмертным визгом кого-то, кто уже осознал свою кончину. Именно тогда, свалился на меня с бруствера заслонивший весь белый свет здоровущий гренадер, стиснувший на моём горле свои лапищи, и всем своим существом осознал я в тот миг, что не вырваться мне из этой хватки. И темнело в глазах моих, и уже путались мысли в удушье, когда обмяк резко немец, и хлынула мне на лицо горячая его кровь. Помню себя не способного надышаться в болезненном кашле и помню оскал на лице Степана, в который раз пытающегося выдернуть застрявшую в черепе головы немца, лезвие сапёрной лопатки. А потом, в первых числах июля 44-го была приснопамятная разведка вражеского правого берега Березины. Серьёзности предстоящего разведрейда придавало то, что в нашу группу включены были два офицера даже не из полковой, а из фронтовой разведки. Когда нас представляли друг другу, их звания, а тем более фамилии не обозначили: просто Николай и Сергей. Именно Николай, в обезличеном маскхалате, был назначен старшим нашей группы. Поставленная перед нами задача была обширной: провести инженерную разведку местности и объектов противника; провести промер глубины реки; определить оптимальное место для форсирования; разведать опостылевшие нам минные поля противника. Округлый плот, замаскированный под оторвавшийся от береговой тверди остров, нами уже был изготовлен. Та ночь была наша - удачно-воровская. Дождь лил как из ведра, а низкие чёрные тучи, затянувшие всё небо, исключали появление предательницы-луны. Удача нас не покидала: не обнаруженный немцами наш плот-"островок" ткнулся в береговую мель противоположного берега и в короткий миг укрепив его и замаскировав, прижав сбоков осокой, воодушевлённые метнулись в густой прибрежный ивняк, где и затихли вымокшими мышками. Под плащ-палаткой, подсвечивая себе фонариком, Николай снял четыре копии с данными промера глубин и раздал нам. Убирая листки блокнота в непромокаемые пакеты, вопросов не задавали: знали, что хоть один из нас, но должен доставить это нашим. Кроме меня, Николая и Сергея, были и два бойца из моего взвода: Степан и Генка Турчин - балагур и матерщинник из Херсона. Последующие два дня мы тщательно изучили пятьсотметровый участок предполагаемого плацдарма для захвата при форсировании. Данные добыли уникальные, все это осознавали и опять удача нам сопутствовала: не нарвались ни на патрули, ни на посты гансов.В третью ночь мы уже собирались обратно к своим, когда Николай, не скрывающий радость от того, что задание выполнено, предложил захватить и "языка". Закон разведки был соблюдён: каждый в праве высказать своё мнение, но не прислушался он ни к моим, ни Сергея доводам и аргументам против этого. Помню и Степан недовольно буркнул: - Не вспугни удачу, старшой! От добра - добра не ищут... Только шебутной Генка Турчин поддержал Николая: - При удачном раскладе с "языком", ребята, нам не медали, а ордена "светят"... Покусал Николай в минутной задумчивости губу и приказ: - Берём!… Этот блиндаж, уже помеченный на наших, только нам понятных картах, расположен был метрах в трёхстах от линии передовой немцев. Ещё сутки назад, наблюдая утром его, толкнул меня локтём в бок лежащий рядом со мной Степан, обратив моё внимание на солдатика-денщика, надраивающего щеткой три пары явно офицерских(!) сапог у входа в блиндаж… Сергей и Турчин сняли без шума выставленного у входа в блиндаж часового в 3 часа ночи, сразу же после его заступления на пост. Мы же, втроём, замерев и прислушавшись на минуту перед входом в землянку – врываемся внутрь: я с автоматом первый и сразу в сторону, подстраховывая ворвавшихся с ножами Николая и Степана. Короткая по времени резня, при свете приглушенного огонька керосиновой лампы, и под угасающие хрипы-булькание трёх сучащих ногами, вяжут они четвёртого на дальней от входа, настоящей(!) железной кровати. Ураганом проносимся по тесному помещению, собирая документы и планшеты, и выскакиваем наружу. Сергей с Генкой принимают оглушенного немца и ящерицами пропадают в темени ночи. Выждав минуту, и мы следом…
…Нас накрыло минными разрывами уже у уреза воды, рядом с нашим плотом-«островком». Проваливаясь в небытие, я ещё помнил вспыхнувший яростный пулемётно-автоматный огонь взбесившихся немцев. Первый раз пришел в себя от влажного холода воды поступающей сквозь щели плота уже на середине реки и от шипящей немецкой ругани. Повернув гудящую как колокол голову вправо, увидел вплотную лежащего обездвижено и НЕМО рядом со мной немца. Помню ещё своё недоумение, слыша, как сложившийся до размеров карлика Степан лихорадочно и неустанно работающий коротким веслом, сквозь оскал стиснутых зубов шипит, выплёскивая из себя известные каждому фронтовику немецкие ругательства: «… ферфлюхт»…, «.. цум тойфель», но перемежались они длиннейшей его тирадой на немецком же языке! И вновь, спасаемое от невыносимой боли, моё забытьё…
… Потом опять был медсанбат и выматывающая душу, тянущая боль в прооперированном правом боку, откуда была извлечена пригоршня осколков. Знал уже от навестившего меня радостного командира роты, что документы добыли мы архиважные из немецкого блиндажа, да и язык - приехавший на передок с инспекцией - их штабной невезучий (ну, это как посмотреть) майор - оказался непрост, коль срочно, после первого допроса, доставлен был в штаб командующего фронтом Черняховскому. Знал, что погибли трое из нашей группы на том берегу… Но как, сам израненный, Степан умудрился не только забрать все документы у погибших, но и догрести до нашего берега, загрузив(!) на плот меня и немца - до сих пор понять не могу!
Прибившийся к берегу наш плот, обнаружили соседи с левого фланга, причём признаки жизни подавал только немец, мы же со Степаном находились в отключке. Потом была и суета врачей и сестричек медсанбата, когда в нашу палату вошла свита сопровождающая командующего нашей 11-ой Гвардейской Армией генерал-полковника Галицкого. И не смотря на возражения врачей, встал я с койки, стыдливо прикрывая одеяльцем не первой свежести кальсоны, и получил из рук нашего Кузьмы Никитовича коробочку с орденом «Красного Знамени» за результаты нашей разведки. Все участники рейда удостоились этой награды, но Николай, Сергей и Генка Турчин – посмертно… В тот же день получил «Знамя» и Степан Ивончик, лежащий этажом выше в сержантской палате. Причём, и смех и грех, получил его из рук командующего, лежа задом вверх, так как посечена была осколками вся его спина. Мы ещё не виделись с ним, но уже обменялись передачками: я ему заслал пачку «Казбека» офицерского довольствия, он мне – чёрт его знает, как им лежащим добытую – бутылку трофейного рома, в один присест приговорённого моими соседями по палате. А ночами… Ночами я думал о Степане… Сидела во мне занозой памятная немецкая речь его. Вспоминая весь наш совместный ратный путь, открывались мне несуразности и приглушенные мною в прошлом сиюминутные подозрения в его адрес. Вспоминалась и ночь в захваченной немецкой землянке слякотной осенью 43-го, когда проснувшись, я увидел, что Степан держит в руках обнаруженный в ней томик стихов на немецком языке. С особой ясностью вспомнил, что перебегая взглядом со строчки на строчку, ЧИТАЛ Степан и губы его при этом заметно шевелились. Вспомнил и уединение его в тупике окопа с двумя пленёнными, после чего он встревоженный сообщил мне, что за пригорком который мы собирались штурмовать, затаились два танка, а слева – необозначивший себя пока ни разу, пулемётный немецкий расчёт. Тогда, я изумлённый спросил его, откуда он это знает, на что он недовольно буркнул, что «мал-мало кумекает по ихнему»…Зарождалось во мне в эти ночи раздумий, пакостное чувство недоверия к Степану. А что знал я о нём?.. Он белорус, старше меня на семь лет, родился в 1917 в небольшом белорусском городке Жодино… Сирота, нахлебавшийся лиха в голодном и беспризорном детстве… Работал краснодеревщиком до войны в артели…Что войну «ломает» призванным в армию уже через неделю после её начала. Что жена и 5-летняя дочка остались там, на оккупированной территории, от которых не получал ни единой весточки. Помню обрушившуюся, давящую тишину в солдатской землянке, когда сообщил Степан впервые, что оставшаяся ТАМ жена его Мирра – еврейка, а дочурку звать Евой... Прятать стали бойцы глаза от него тогда, самокрутки стали ладить, чтобы заполнить неловкую паузу-тишину от уже страшного всезнания судьбы этого народа в немецкой оккупации. Кто ты, друг-боец мой надёжный, спасавший меня не раз от верной смерти?.. Кто ты, резавший и убивавший немцев в бою немилосердно и безжалостно? Что ты за простой работяга, бегло говорящий на немецком и скрывающий это?... Кто ты, Степан?..
… А через неделю, получил Степан Ивончик официальный ответ на свои неоднократные запросы о судьбе своей семьи из недавно освобождённого Жодино и грыз засаленный матрас, заходясь в горестном рыке: ещё осенью 41го, легли мёртвыми в ров с сотнями других евреев, его жена с дочуркой. Было в том сообщении и короткая послание от его соседа-инвалида, рассказывающее о том, что согнаны его родные в колону бредущую к расстрельному рву, были по указке его мастера из артели – каким-то Станиславом Витошко, одевшим повязку полицая в первые дни прихода немцев… Выставлялся пост медсестринский на ночь рядом с койкой Степана, так как грыз он вены себе на запястьях, желая уйти из этого мира. Но через два дня затих он, закаменел, тревожа медиков и меня бездумно-пустым взглядом. Я уже тогда передвигался потихоньку и проводил большую часть времени у его койки. А через несколько дней, когда впервые, поддерживая его, я вывел его вечером на больничный дворик, рассказал он мне смоля одну самокрутку за другой, свою тайну.
… Родился осенью в (уже тогда) Петрограде в семье прибалтийских немцев известной фамилии. Мать умерла при родах, рожая его- первенца- в сорокалетнем возрасте. А тут и грянуло знаменитое переселение немцев России на вновь созданную территориальную автономию – АССР Немцев Поволжья. И повёз 56-летний вдовец Георг фон Панвиц своего единственного наследника-грудничка Генриха в степи Поволжья через находящуюся в лихорадке революционного бурления страну. В Марксштадском кантоне, на месте, выходил отец Генриха, зарабатывая скудный паёк, преподавая в открывшейся школе. В 1932 году, когда все опухали от голода – умер отец и рванул на беспризорные просторы пятнадцатилетний Генрих, ни кем и чем уже не удерживаемый. Именно там, среди себе подобных и сбившихся в воровскую стаю, добыл он и документ-метрику на имя Степана Ивончика уроженца Жодино. Уже 19-летним, с выправленным на эту фамилию паспортом, и приехал он в 1936 году в Жодино на недельку: планировал хитроумный узнать всё о городке, где он якобы родился. Но встретил там черноглазую Мирру – такую же сироту как и он - и уже не смог с ней расстаться. Устроился в столярную мастерскую-артель, встал на воинский учёт, а вскоре, в 38-ом, и подарила ему молодая жена доченьку Еву. Через несколько дней после начала войны, был призван в Красную Армию, успев взять клятвенное обещание с Мирры незамедлительно уехать с дочкой в глубь страны, от неудержимо наступающих войск вермахта...
- Вот и вся моя тайна, Алексей! – не отрывая взгляда от заходящего солнца, промолвил Степан… - Можешь и особисту о ней доложить: ничего меня уже не страшит. Может это, было бы и к лучшему, - задумчиво продолжал он, - может, сподобит Господь с Витошко в лагерях повстречаться... А потом, помолчав, добавил: - Вот только обещание данное умирающему отцу, увы, уже тогда не выполнить… - Что за обещание, Степан? – спросил я, набрасывая на его левое плечо съехавшую байковую пижаму. Долго он молчал, задумчиво мусоля скрученную самокрутку, но потом нехотя обронил: - Да обещал я отцу, рано или поздно, добыть кое-что из нашего фамильного, спрятанного в Восточной Пруссии. И хватит, не лезь в душу, командир, не расспрашивай меня больше об этом – не моя это тайна. И уже сам спросил: - Ну, что делать будешь со мной?.. – Что буду? Воевать буду бок о бок с тобой, как и раньше – добивать будем сук этих, карать их за дочку и жену твою! – помню, ответил я, не отводя взгляда от ранее отсутствующей широкой полосы седины, появившейся почему-то только на правом его виске...
… Влились мы со Степаном в нашу 11-ю Гвардейскую уже в июне, как раз перед началом Витебско-Оршанской операцией, после которой была и Вильнюсская и Каунасская: освобождали города Витебск, Орша, Борисов, Минск, Молодечно, Вильнюс, Каунас и другие и вышли к государственной границе с Восточной Пруссией. В ту пору пленных брали много, и неоднократно я встревожено наблюдал, как каменели, вздуваясь, желваки на скулах Степана, как белели костяшки его пальцев сжимавших ствол и ложе автомата, когда он видел их. И знаете, пленные немцы ощущали волны ненависти исходящие от Степана физически: прекращались всяческие приглушенные разговоры между ними, испуганно опускались глаза их, наткнувшиеся на его взгляд. Придерживать приходилось мне Степана в тех боях – рвался он в самую гущу боя, словно смерти искал и нарвался на ранение… Памятен мне тот день боёв в Минске: упустил я из вида тогда Степана, а когда нашли его в подвале дома превращённого немцами в пулемётную точку, то сидел он на ящике перематывая левую кисть руки с откушенной(!) в рукопашной фалангой указательного пальца, а рядом лежали четыре трупа немцев, двое из которых ножом были им зарезаны. И почему-то подумалось тогда мне, что резал он этих двух, когда они руки в гору задрали сдаваясь: две маузеровские их винтовки лежали на трупах пулемётного расчёта метрах в четырёх от их бывших владельцев… Тут уж я власть употребил, отправив его, отказывающегося от этого, на две недели в полковой лазарет. Кстати, за уничтоженную ту пулемётную точку, час не дававшей головы поднять двум наступавшим нашим ротам, награждён был Степан уже второй "Славой"...
... Оттаивать и приобретать интерес к жизни Степан начал только в Восточной Пруссии. В первых числах апреля 1945года, когда скапливались мощные наши силы перед штурмом на окраинах Кёнигсберга, проводил он долгие часы пристально всматриваясь из окопа в сторону угрожающе ощетинившегося города. Помню, подошел я к нему, зябким рассветным утром, выйдя из махорочной духоты и храпа землянки, и встав рядом, молча курил, пряча огонёк в ладони. Спросил его шепотом, впервые этим подтверждая то, что не забыл я его откровений: - Ну, что, Степан, тревожит, спать не даёт близость родных пенатов?.. Посмотрел он тогда на меня с подтверждающей улыбкой и увидел я в глазах его уже не присыпанную золой привычную с весны 44-го мёртвенную ненависть, а человеческую, торжествующую радость ожидания.
… А потом был штурм начавшийся 6-го апреля… Наша 11-я Гвардейская наступала с юга: в полдень, после мощной артподготовки, под прикрытием огневого вала, распределённые по штурмовым отрядам и группам, пошли мы вперёд. Научились мы к тому времени уже брать города: основные силы обходили форты, которые уже блокировались стрелковыми батальонами или ротами при поддержке самоходных орудий, подавляющих вражеский огонь, взводами станковых пулемётов, нами – сапёрами, использовавших подрывные заряды, и огнемётчиками. Да и немец был уже не тот… Сражался-то он умело и самоотверженно, но чувствовалась во всех его действиях усталая обречённость. Гнало нас вперёд и желание отомстить за гибель командующего нашим фронтом Черняховского, который 18 февраля принял в грудь смертельный снарядный осколок на окраине города Мельзак… Гордились мы нашим командующим за его непоказушную смелость и за уважительное его отношение к простому солдату. «Прошелестел» тогда среди солдат вынесенный вердикт, о чём в последующем ни в одной книге не упомянут, ни в одном фильме не покажут: - Артиллеристов фашистских – в плен не брать!.. И не брали…
… Ну, а уже 9 апреля немецкий гарнизон капитулировал по приказу их генерала пехоты Отто фон Ляша, подписавшего акт о капитуляции. 10 апреля были в основном ликвидированы последние очаги сопротивления немцев в городе, и на башне Der Dohna затрепетало наше знамя. Выдохнуть устало мы не успели, как тут-то и последовал приказ даже не полкового, а вышестоящего командования: придавался мой взвод на неопределённое время группе контрразведки фронта, для выполнения заданий нам неизвестных, но о неразглашении которых, подписал каждый из нас многолетнее обязательство. Расположились мы на южной окраине города в трёхэтажном особняке готического стиля, практически не пострадавшего от снарядов и бомб, в котором раньше постигали лётную науку юнкера – «птенчики» Геринга. Этот замок-особняк - плац цементный с нанесённой на него разметкой для выработки строевого шага в окружении вековых дубов; футбольное поле в обрамлении спортивных, исковерканных взрывами конструкций; руины казарм и километровый, высаженный по линеечке парк, посеченный осколками и испятнанный воронками – стал нашим, как потом оказалось, последним постоем где мы и встретим весть о нашей Победе. Отрыл приданный нам сытомордастый взвод охраны тыла фронта, скрытые окопы по периметру занимаемой нами территории, где сменяясь круглосуточно и несли они караульную службу по нашей охране, так как постреливали не смерившиеся со своей участью фанатики-одиночки по ночам, не выловленные до конца из руин в которых находился практически весь город. Мой взвод расположился на втором этаже, в трёх огромных классах, а на третьем, куда нам путь был запрещён, с выставленным круглосуточным постом на межэтажном перекрытии – шесть офицеров контрразведки со связью. Через два дня после заселения, примкнули к этим офицерам прилетевшие из Москвы два капитана с артиллерийскими пушечками на погонах их гимнастёрок, но видя, как тянулись непроизвольно перед ними наши майоры, понимали мы: ох, не просты прибывшие «капитаны-артиллеристы»…
… И началось для нас привычное, но уже, правда, почти комфортное, без стрельбы и артналётов - выезжали разбившись по отделениям на приданных нам четырёх мощных ленд-лизовских «Студебеккерах» по городу и пригороду, сопровождаемые то ли охранниками, то ли конвойными, и разминировали многочисленные подземные коммуникации по указанию офицеров контрразведки. Но и в этих условиях продолжала смертушка после боёв собирать свой кровавый урожай – 5 мая стал мой взвод на двух бойцов меньше. Взлетел на воздух при разминировании одного из фортов рассудительный и невозмутимый архангелогородец Чупин Николай; раздавлен был многотонной тяжестью рухнувшего свода подземного каземата, вместе с тремя пленными, прошедший годы войны без единой царапины туляк Петрушин Фёдор… Разбор завалов из кирпича и бетонного крошева осуществляли пленные немцы, в которых недостатка не было: в четырёх огромных фильтрационных лагерях, расположенных на восточном пригороде, их было десятки тысяч. Там, среди них, непрестанно шла работа по выявлению тех данных, которыми руководствовались наши контрразведчики. Чего только за это время мы не находили в подземных лабиринтах города и в склепах-подвалах многочисленных фортов: и сейфы набитые рейхсмарками, и ящики с документацией, и произведения искусств, и контейнеры из светлого металла, где в мягких выемках покоились огромные запаянные ампулы с чем-то маслянисто-зелёным, и целые склады с оружием и боеприпасом к нему... Возвращались поздним вечером в наш особняк, вымотавшиеся и покрытые кирпичной красной пылью руин, чтобы помыться, перекусить в столовой, где кормили, позабытым горячим и без нормы, а затем – спать.
… Вот и этим вечером, лениво переговариваясь, покуривали мы перед отходом ко сну, когда выбила из нас дремоту поднявшаяся и усиливающаяся с каждой секундой стрельба. Расхватав оружие, привычно рассыпались по обложенным мешками с песком подоконникам, охватывая каждый взглядом свой, ранее уже оговорённый сектор обстрела и только тут дошёл до нас смысл повторяемого многократно в торжествующем крике слова: ПОБЕДА!!!... Тут-то мы все и выскочили на плац...
************************
15ч. 42мин. 10 мая 1945 г. Гвардии старший лейтенант Нестеров А.А... Кёнигсберг - Тильзит...
… Нас четверо в кузове «Студера» не считая водителя и контрразведчика в кабине, выезжающих от нашего особняка. Впереди, на открытом «Виллисе» ещё пятеро бойцов из охраны тыла фронта. В полдень получили по рации приказ прибыть в Тильзит, что в 123 километрах от нас: что-то там хитрое обнаруженное требовалось разминировать, что не рискнули осуществить тамошние минёры. Провожать нас высыпал весь мой уже не полного состава взвод. Степан, которого я оставил за себя, заверил, что всё будет «орднунг», пожелал мне удачи и запомнился мне, отъезжающему, таким: стоящий на плацу, с поднятой в прощании рукой. Не знал я тогда, что в следующий раз, доведётся нам встретиться только осенью, при обстоятельствах, которых мне до смертного часа не забыть… Но в тот момент, все наши грешные души переполнялись только одним – великим счастьем доживших до Победы!..
… Никто из нас не спал в эту ночь!.. Уже через час после объявления о Победе, в просторной столовой на первом этаже особняка, собрались все нынешние обитатели его, кроме выставленных караульных. Растаяла в слезах радости кастовое высокомерие фронтовых контрразведчиков и «небожительство» прибывших столичных: сидели все вперемежку за сдвинутыми столами, и витала над нами великая радость и безмерное счастье!.. А уж как поразили офицеров, горделиво выставивших на общий стол десяток бутылок иноземного коньяка, мои ушлые гаврики-сапёры, когда в ответ водрузили пятнадцатилитровую бутыль немецкого кюммеля, а добили всех, вызвав взрыв хохота, вкатив в столовую сорокалитровую бочку с каким-то элитным терпким вином! Сдвинутые пустые столы в миг покрылись выложенными фляжками, кружками, вскрытыми банками «второго фронта» и пошло веселье: тосты за Победу, за Сталина, за недоживших до этого дня, перемежались всеобщей грохочущей «Барыней» и опять тосты за неё Долгожданную...
… При выезде, двигаясь неспешно по городу, наблюдали из кузова неустанное ликование воинов наших – неуёмно плескалась радость в каждом из встреченных и салютовавших нам кто выстрелом в небо, кто поднятой вверх фляжкой, и только одно слово, ставшее паролем и отзывом в те дни на многочисленных КПП, парило зависая в серой мороси взятого нами города - Победа!.. А через два дня, уже в Тильзите, подошел ко мне вечером контрразведчик и огорошил, убив во мне непрестанную звенящую радость. Связываясь по рации, при докладе о наших результатах своим коллегам в кёнигсбергский особняк, узнал он, что при ночном обстреле, погиб один мой боец – восемнадцатилетний «западенец» Богдан Цурико, а другой - Степан Ивончик, госпитализирован с тяжелой контузией… В этом городке пришлось нам задержаться на три недели. Установлен там был пункт приведения в исполнение одноразового взрыва практически всех зданий жизнеобеспечения этого города. Повозиться пришлось с разминированием нового, неизвестного до сей поры нам способа неизвлекаемости уложенной взрывчатки. Помню, ключик к разгадке дал благообразный пастор из местной кирхи, пришедший ночью на скрытый этот пункт (в котором неделю уже безвылазно сидела осатаневшая от ожидания гостя засада), чтобы осуществить взрыв, который разметал бы в клочки сотни и сотни тел, как наших солдат, так и гражданских немцев городка...
*********************
16ч. 48мин. 28 мая 1945г. Гвардии старший лейтенант Нестеров А.А. Кёнигсберг
… Проснулся я в кабине остановившейся на КПП машины уже в Кенигсберге – пропускали долго маршевую колонну, пересекающую наш путь… Стояли мы рядом с как будто сошедшей со средневековой старинной гравюры часовней с двумя арками, недалеко от знаменитого крытого железнодорожного вокзала, зияющего безоконными выбитыми проёмами, мрачно подавляющего прокопчённой и частично разрушенной своей громадой. Метрах в пятистах от него, через уже наполовину очищенную площадь, было видно старое немецкое кладбище. В конце апреля я был там вместе с уговорившим меня на это Степаном. Я не пошёл тогда в глубь полуразрушенного кладбища вместе с ним – ждал его на окраине, рассматривая вековую монументальность разнообразных и неповторяющихся величественных надгробий. Отсутствовал Степан недолго. Когда я увидел его приближающегося и ловко лавирующего между постаментами, то по горящим глазам понял, что исполнил он волю отца. Помню как, изобличив Степана в неискренности, поддел я его в обиде вопросом: - Что, «фамильное» твои предки на кладбище прятали?.. Развёл тогда в извинении руками он и шутовски, не пряча счастливой улыбки, склонил полуседую свою голову покаянно на грудь, виноват, мол… Тогда и попросил он меня спрятать-пронести до нашего особняка под шинелью то, что им было добыто. Недоуменно рассматривая я то, что благоговейно вручил верный мой товарищ… Небольшой топорик – длина рукоятки овальной формы не более 50 сантиметров... Неширокое лунообразное лезвие, а вот сверху обуха – необычное: семисантиметровый коготь изогнутый и отливающий калёной стальной синевой… Поразило меня другое. Боевая часть топора была изготовлена из камня чёрного цвета с желтоватыми прожилками, но в области обуха, без какой-либо сварки – выходил стальной стержень бритвенной остроты! Необъяснимо: прямо из каменной основы обуха, вырастала хищно изогнутая сталь!.. Рукоятка была покрыта некогда сыромятной кожей, ставшей за неизвестное мне прошедшее время закаменелым и задубевшим покрытием тёмно-коричневого цвета… Поднял я тогда глаза на Степана и спросил: - Степан, и ЭТО стоило того, чтобы ты так стремился добыть?.. Посмотрел он на меня, а затем, после долгой паузы сказал, опустив взгляд на огонёк прикуренной им трофейной сигареты: - Узнаем, командир. Поживём – узнаем… Где он спрятал топорик когда я отдал его ему по прибытию в особняк, я не знаю. Но, точно, не в особняке: знали все, что проверяются все наши вещи особистами в наше отсутствие и на то были причины...
Уж больно много соблазнов было у бойцов взять себе несколько монет золотых и невзрачных камешков ранее не виданных ими алмазов, и не раз ими находимых в подземных тоннелях при разминировании. Памятны мне усилия, затраченные на то, чтобы отстоять своего бойца от ареста за обнаруженный в его матрасе мутный квадратик янтаря, с нанесённым вензелем одного из бывших российских императоров. Подобрал его гвардии рядовой Мещеряков выпавшим из многочисленных вытаскиваемых ящиков подземных "шхер": положил этот камешек «на память» в карман засаленных галифе, а потом где-то неделю отсутствовал увезённый контрразведчиками. Набрался я тогда смелости и обратился к одному из «московских»: долго и молча выслушивал он меня рассказывающего о Мещерякове – об одном из самых бесстрашных моих бойцов, отмеченного медалями и Благодарностью Верховного... Вернули нам его, но на выезды он уже не допускался – прикреплён был к кухне, а на все расспросы товарищей об его отсутствии, замыкался-немел в цепенеющем ужасе...
... А вечером, уединившись на уцелевшей, парковой скамье, я долго выслушивал из уст косноязычного моего бойца Ирека Баймуратова, излагаемые им события той ночи, когда погиб Цурико и контужен был Степан… В ночь на 11 мая, опекаемый всем взводом добродушный парубок Цурико забрался в кабину «Студебеккера». Всем была известна его трепетное поклонение перед техникой, что зачастую шофера и использовали: за возможность просто посидеть за рулём мощной машины, намывал он их старательно и добросовестно… Прилетела граната противотанкового гранатомёта «Панцирфауст 30» из чернильной ночной темноты от руин казарм прямо в дверцу автомашины и разметало взрывом пацана вместе с кабиной. Прохлопали наши караульные вылазку недобитков из «Вервольф» - с сорока метров от машины запускалась граната, там при прочёсывании местности нашли брошенную трубу от использованного гранатомёта. Именно тогда, обнаружив эту трубу, Баймуратов и высказал сожаление стоящему рядом Степану о том, что нет у него Сондры, увы, – толковой его овчарки нашедшей мин нисколько не меньше чем каждый из нас и погибшей от пулемётной очереди в 43м – а то бы привела она по свежим следам к тем, кто убил уже ПОСЛЕ войны любимца взвода... Запомнил Ирек, как посмотрел на него в глубокой задумчивости Степан, знакомо играя желваками в сдерживаемом гневе, после чего удалился куда-то в сторону, в темноту. А потом уже искали его. И нашли уже в сумерках влажной стылости рассвета: Степан лежал скорчившись и совершенно голый(!?) на земле в парке. Метрах в трёх от него лежал автомат и сложенная кучей его форма. Вся голова, вся грудь его была в крови, но тщётно искали следы ранений наши ребята на его дрожащем и посиневшем от холода теле. Признаки жизни он подавал: безумно вращал зрачками глаз, да сплёвывал и сплёвывал кровавую сукровицу, не реагируя на расспросы и никого не узнавая. Подозревая у него внутреннее повреждение, осторожно, на руках принесли его к особняку, откуда срочно и отвезли в госпиталь... Навещали там дважды его наши бойцы за это время и итожили радостно: наметились улучшения у Степана – узнавать стал их, но не отвечал на вопросы, которыми его засыпали, а только мычал что-то невнятное. А три дня назад отправлен он был санпоездом по слухам в какую-то московскую знаменитую клинику, где «лечат от нервного потрясения». Закончилась для моего друга Степана Ивончика война, но способен ли был он осознать это?…
- А теперь, пойдём, командыр! Покажу, что нашла вчера там, где Стёпка лежала – шепотком позвал меня, встав со скамьи Баймуратов. И привёл он меня заинтригованного в парк, где показал место обнаружения Степана, а затем, воровато оглянувшись, молча, ладонью подозвал меня к небольшому, исковерканному листу жести, сорванного видать с крыши разбитой казармы. - Там, там – сама смотри, – возбужденным полушепотом говорит мне Ирек, - я ничего нэ трогала, тока железком закрыла!..
Поднял я лист осторожно и увидел... Степанов топорик(!), чьё лезвие полностью было вбито в землю и только видна была ручка, вплотную прижатая к прошлогодней прелой листве, да жало стального когтя возвышалось над ней!.. А потом отвёл меня Баймуратов ещё метров за сорок в глубь парка и присев на корточки, ткнул пальцем в кусок коры лежащий на краю подсыхающей лужи. Откинул я кору и уставился недоумённо на то, что увидел. Отпечатался в осыпающейся уже грязи след лапы зверя ранее мне не встречавшегося за весь охотничий опыт в далёких моих северных лесах. Поражал он размерами: по виду напоминал отпечаток лапы волка, но принадлежать ему не мог, так как был раза в полтора больше, чем видимые мною ранее в моих лесах. Тут то и вспомнились долго ходившие среди солдат разговоры о разбежавшихся обитателях знаменитого кёнигсбергского зоопарка во время штурма города. Дорого дался нам тогда этот зоопарк – около двухсот братушек головы там сложили. А часть зверья действительно тогда разбежалось: уже через три дня после капитуляции немцев, на береговой линии реки Прегель, возле эстакадного моста через неё, подстрелена была зенитчиками из винтовки гиена – два дня ходили солдаты смотреть на диковинного, ранее не виданного зверя, пока те же зенитчики не сбросили труп в реку… Взяв слово с Баймуратова забыть о топорике, отправил назад его бормотавшего в испуге что-то на родном-татарском о «шайтане», а сам, выждав немного, вытащил из земли топорик – спрятал его в ямке под корневищем дуба и присыпал листвой. Вечером, в столовой, обратил я внимание на то, что бойцы мои избегают разговоров о Степане – прячут от меня глаза. Причиной, как я понял, послужила весть о том, что в двух километрах от нас, в развалинах дома, обнаружены зловонные трупы двух вооруженных немцев, принявших не естественную для войны смерть: перегрызены были их глотки неведомым зверем. Рыкнул я тогда на моих товарищей, требуя прекратить глупые и досужие бабьи суеверия… А вечером следующего дня, ждала меня радость: получил я весточку от Степана – передал её неизвестный мне солдат, с нарушением устава подозвавший меня к себе, возле нашего особняка. Читал и перечитывал я записку Степана, незаметно для окружающих всунутую мне в ладонь солдатом при прикуривании. Писал он мне о том, что находится в здравой памяти, что всё объяснит при встрече, что ждать меня будет в МОЁМ ПОСЁЛКЕ на севере, где намерен проживать, но только после того, как побывает на могиле жены и дочери… Вспомнились мне тогда многочисленные расспросы Степана за годы войны о моём севере. Сколько раз, подавленный смертью бойцов и изнуряющей усталостью будней войны, я воодушевлялся, когда по просьбе друга, пускался в многочасовые воспоминания, о красотах наших: о белых ночах, о тишине и безмолвии чистейших снегов, о рыбном изобилии множества озёр и рек, о величии морского простора, о поморах-земляках – честных и отзывчивых… И не было у меня более внимательного слушателя чем Степан: слушал он меня заворожено, впитывал каждое слово. Всё его интересовало - и быт, и вопросы с трудоустройством, и способы ловли рыбы и охоты. Помню, как ещё в 43м, высказал он мне мечту свою: - Коль выживу - заберу семью и к вам на север перееду!..
… Сидя в одиночестве на единственной уцелевшей парковой скамье, прозванной ленинградским моим бойцом-интеллектуалом «Ностальгической», смотрел я на умиравший огонёк превративший записку друга в невесомый кусочек пепла… Ну, что же, Степан, верю я - именно там, у меня на родине, зарубцуется рана в душе твоей, притупится выматывающая ежеминутная боль от осознания гибели семьи, станет и твоим домом древний мой Терский берег…
******************
11ч. 27мин. 02 августа1945г. Гвардии капитан Нестеров А.А. с. Ковда Мурманская обл.
… Деревянный пирс-причал этого малонаселённого поморского села невелик по размеру. Поставив чемодан, скинув с плеч солдатский «сидор» и положив на него собранную в скатку шинель, я стою на его краю и втягиваю в себя жадно долгожданный и уже родной, непередаваемо-свежий, йодистый дух моего Белого моря.
В своих мечтах рисовал я себе этот момент не раз, но не было в них попутчика... Двое нас на пирсе: присел на деревянный кнехт, выставив вперёд не сгибающуюся в колене правую ногу, мой земляк из соседнего села Кузрека Елисеев Николай. И он тоже молчит и только, как и я, раздувая ноздри, не может надышаться волюшкой морской и бескрайней… Он нашел меня сутки назад, в забитом народом общем вагоне поезда, когда мы уже въезжали в Карелию: услышал я тогда постук его костыля по проходу и задаваемый им в каждый отсек-купе вопрос: - С Терского берега есть кто?.. Соскочил я с полки, крикнув: - Есть! – и с жадной надеждой уставились мы друг на друга. Увы, не сталкивала нас жизнь довоенная, что не мудрено - Николаю лет под 40 уже было: разные у нас были возрастные категории, да и жил я в посёлке Лесном, а не в Кузреке. Но общих знакомых нашли в радостном сумбурном разговоре с теперь уже бывшим ездовым артбатареи 1-го Белорусского фронта! Именно он убедил меня сойти в Ковде, а не в Кандалакше, гарантируя то, что найдём обязательно по этому времени какой-нибудь катер или дору с моего посёлка… Не долго мы с ним оставались на причале одни. Первыми набежали ребятишки с девчонками малые, а затем и женщины взяли нас в плотное кольцо. Не забыть мне лавину задаваемых ими вопросов о возможной встрече на фронте с их мужьями-сыновьями-братьями. Не забыть мне их глаз – столько боли и надежды было в них в ожидании ответа… Ничем мы их не обрадовали: не пересекались наши с Николаем пути с бойцами названных жонками фамилий; не видали лиц с фотографий зажатых в ладошках жен и матерей…
… Подфартило нам с Николаем: через три часа подошла дора из моего посёлка, и здоровался я с Фёдором Чукчиным – нашим участковым, помнящим меня довоенным пацаном и с мотористом, молодым парнем призывного возраста из нашего леспромхоза. Сопровождал степенный наш участковый какие-то важные документы и после быстрой их сдачи в местный РОМ (районный отдел милиции), вышли мы из Ковды, держа курс на наш посёлок. Не сиделось нам изначально с Николаем в кормовой надстройке доры, стояли в носу, придерживаясь за борт и позабыто покачиваясь на небольшой мягкой волне, в нетерпеливом ожидании встречи с родным берегом, пока призывно не загремел кружками улыбающийся участковый. Сидя за столом сотрясаемым работой стационарного двигателя доры, «остограммились» пару раз под огромную сковородку с поджаренной треской и жадно вслушивались во все новости рассказываемые Чукчиным. Он то мне и рассказал, что в начале июня прибыл в посёлок мой сослуживец Степан Ивончик на постоянное место жительство и отклонив предложение идти работать в милицию, ссылаясь на «нервное» заболевание полученное при контузии - устроился в местный рыбкооп и убыл на дальнее Плям-озеро, на тоню рыболовную, где сейчас один и находится. По слухам, справляется неплохо – план поставки рыбы уже даже перевыполняет, о чём Чукчина проинформировала начальница рыбкоопа...
… А потом, вечером, были огромные глаза и онемевшие губы постаревшей моей мамы; и визг радости увидевшей меня заневестившейся сестрёнки; и суматошность накрываемого стола; и хлопанье постоянное входной двери впускающей радостных соседей; и обрывки каких-то моих мыслей на фоне основополагающей и счастливой: я – ДОМА!!! …
******************
07ч. 15мин. 06 августа 1945г. Нестеров А.А. лесоучасток Западное Мун-озеро.
… Штиль на озере давшее название лесоучастку… Я в небольшой, но в остойчивой лодке-«подъездке» предоставленной мне местным жителем на бессрочное время. Я и заночевал у него, у Петровича – седого как лунь конюха, прибыв вчера на одной из двух телег ОРСа леспромхоза, завозившего продовольствие в этот лесоучасток, расположенного в 87и километрах от посёлка… Я иду на лодке к Степану!.. В 12ти километрах от меня мой боевой товарищ, уже «заработавший» у местных жителей прозвище «Бирюк», о чём поведал мне словоохотливый Петрович. Он же и разъяснил мне недоумевающему, что так его местные разбитные жонки прозвали, раздраженные полным игнорированием их Степаном, раз в неделю привозящему со своего озера для сдачи приёмщику на этом лесоучастке выловленную им рыбу. Петрович же, помявшись, поделился со мной ещё одной странностью, замеченной всеми жителями: поднимали многочисленные собаки на лесоучастке истеричный лай, когда перегруженный рыбой карбас Степана причаливал к берегу – поджав хвосты, разбегались от него в разные стороны даже кобели, заматеревшие в совместных разборках… Удивлён тогда я был этим рассказом, так как помнил, как относилась боевая баймуратовская Сондра к нему: только к двоим и ластилась – к хозяину и Степану, выделяя их из всего нашего взвода… Незаметно для себя преодолел я восьмикилометровый участок этого озера и приткнулся справа от плотины соединяющее Плям-озеро, на котором уже «комендантствовал» Степан. Не прибегая к помощи ворота, перетащил лёгкую свою лодчонку по «покатам» через косогор плотины, и сдерживая волнение, раскинул вёсла уже на озере своего друга. В ногах моих вещмешок с подарками для него: отмотан ему двухсотметровый кусок нейлоновой лески (доселе не виданную земляками!), десяток шведских блёсен и пригоршня "заводских"(!) крючков-«тройников»… Вспомнит ли Степан, что именно он это добыл в разрушенном рыболовном магазинчике при штурме Кёнигсберга, и великодушно отдал мне потом, даже не осознавая какая это ценность будет уже в ЕГО мирной жизни. В том же вещмешке лежит доставленная и нетронутая мною, несмотря на соблазны по пути к дому, фляжка с коньяком из города его предков, две буханки хлеба, литровая бутылка растительного масла и две бутылки водки. Лежит там и то, что по праву принадлежит только Степану…
… Повернув голову, вижу его издалека: он стоит на обрывистом мыске, на фоне стоп сложенных друг на друга ящиков под рыбу и дымящейся трубы его рыбацкого пристанища, и приложив ладонь ко лбу – заслоняясь от полуденного солнца - смотрит на мою приближающуюся лодку. Не долгим было моё мальчишеское желание не узнанным подплыть к нему: не выдержав, двумя гребками вёсел «враздрай», я поворачиваюсь к нему лицом и…, не даёт мне ком в горле что-либо крикнуть ему… Мы долго стоим обнявшись на мелководье и молчим, а потом, шмыгая носами, пряча друг от друга повлажневшие глаза, поддёргиваем лодку на отмель...
– Ну, что, в дом пойдём? Посмотришь, как обжился я, командир… – говорит мне Степан, забирая из лодки мой вещмешок. Мы идем по набитой тропинке, но, увидев под берёзами растущими у избы, чудесную скамью с ажурной резной спинкой, я останавливаюсь и присаживаюсь на неё, вопросительно глядя на Степана. – Ты что, забыл? – смеётся он, - Я же тебе рассказывал, что краснодеревщиком до войны был. Вот – тряхнул стариной!.. Он присаживается рядом, но отказывается от предложенной папиросы, чем повергает меня в ступор: всегда знал его как заядлого курильщика. – Бросил я, Лёша, это дело: с госпиталя и бросил… Я гляжу на Степана, непривычно-гражданского, с аккуратно подстриженными усами и бородкой. Странная она у него, справа – седая, включая правый ус, а левая половина – русая… Ранее не виданный мною у него, розовый ещё шрам, уходящий со лба в непривычную густоту отросших с мая волос… Пытаюсь дёрнуть его за бороду, но он, смеясь, отклоняется: - Пришлось вот отпустить! Всё правильно ты мне про север рассказывал, но что-то ничего про ваших «зверей»-комаров не говорил. Дали они тут мне «дрозда» - думал с ума сойду по-первости… Ну, покурил? Пойдём в дом…
… Вечернее зеркало озера отражает лёгкие, перистые облака и небесную, детскую синеву невинных глаз ребёнка… Потяжелевшие от обильной пищи и распитой поллитры, мы регулярно выходим из избы на мой очередной перекур… Пересказаны мною Степану все новости о наших сослуживцах, о моей демобилизации, да и он мне кратко рассказал свою эпопею становления рыбаком-добытчиком, но старательно обходим с ним одну тему – причину его попадания в госпиталь и тому, что этому предшествовало. Я не выдерживаю первый и спрашиваю его в лоб: - Степан, те двое немцев в Кёнигсберге – твоя «работа»? Ничего не дрогнуло у него в лице, только опустил он взгляд и ответил спокойно: - Моя. Я их смерти предал за убийство Богдана нашего. Зверем их выследил и зверем в моём обличье – убил! И выслушал я в его кратком изложении историю, которая меня, материалиста и комсомольца, повергла в шок… Не прост оказался Степанов топорик – наследие его предков, о чьих возможностях с детства втолковывал ему отец… - Но теперь, что об этом говорить, - сутулится за столом Степан, - где-то там, в земле немецкой остался топорик…
… До сих пор не могу понять и простить себя… Ну, что меня тогда заставило по пижонски эффектно достать из вещмешка и положить на стол перед Степаном его топорик с вопросом: - А это, что?.. И увидел я тогда, как ПОТЕКЛО лицо Степана, и всё было в его взгляде, меняющемся за доли секунды при лицезрении им того, что он считал безвозвратно утраченным: от безмерного ужаса и такого же счастья!.. Помню как он трепетно-неверяще прикасался подушечками пальцев рук к лежащему перед ним топорику… - Ирек его нашел? – сдавленным голосом спросил он, и не ожидая ответа продолжил - А я, сну своему ТОГДА не поверил…
… И исчез на моих глазах Степан нынешний – неспешный, уверенный и потяжелевший в жестах одинокий мужик-рыбак. Лихорадочно и суетливо стал он передвигаться по избе, не тая рыскающий свой взгляд в какой-то своей, ставшей не давать ему покоя мысли. – Ты знаешь, Лёша, а я ведь после госпиталя заезжал на два дня в Жодино, – остановился он с заварным чайником посреди избы и продолжил севшим голосом: - У своих побыл на могилке… А затем, семью Витошко нашёл. Помнишь ту паскуду, что моих выдала?.. И видя округляющиеся в испуге мои глаза, невесело хохотнул: - Нет, успокойся, не тронул никого. А вот адресок лагеря, где 15 лет ему чалиться – срисовал: рядом он, в Архангельской губернии лес валит… - К чему это ты, Степан? – с нарастающей тревогой спросил я. Вильнул он взглядом: – Да, так, ни к чему… Давай, под чаёк, ещё по сто грамм пропустим…
… Долго мы с ним не спали в эту августовскую, уже пошедшую на убыль, белую ночь… Только к трём часам ночи стали наливаться свинцом мои веки и путаться в пьяной сытости мои мысли… Погружаясь в сон, запечатлела моя память сидевшего за столом задумчивого Степана, не прекращавшего оглаживать привезённый ему топорик…
… Я вынырнул из сонного забытья мгновенно – резко повторяющийся стук в оконное стекло со стороны улицы поднял бы на ноги и мертвецки пьяного. Сидя на кровати ошарашено обвожу взглядом окна, и вижу в одном лицо Степана с той стороны избы и его ладонь, которой он подзывает меня. Метнулся я к окну в тревоге, и только придвинувшись вплотную к стеклу, увидел то, от чего похолодел - УЖЕ осознавая, что произойдёт сейчас неизбежное: Степан стоял голым!..
… – Ты всё прочтёшь в записке на столе – улавливаю я его приглушенный голос, - Прости меня, брат! Сохрани топорик, может ещё и свидимся!.. Последние слова он договаривал, переходя на крик, уже отворачиваясь от меня и переходя на всё убыстряющийся разбег. В тумане зарождающегося утра я видел окаменевший, как он взмыл, оттолкнувшись вверх, и там сгруппировавшись, сделал кульбит. Кульбит начал делать Степан, но приземлялось на четыре лапы уже не виданное мною ранее даже в кошмарах звероподобное существо!.. Назвать его волком можно было с большой натяжкой – оно было раза в два больше матёрого тундрового волка: высокие перевитые мышцами лапы; мощная грудная клетка вбирала в себя не менее мощную шею, увенчанную широколобой головой зверя с ужасающей пастью!.. Окрас его меха был более темным чем волчий, и запомнил я на всю жизнь - это широкую седую полосу справа от оскаленной морды, доходившую до вздыбившейся на загривке шерсти!.. Зверь пристально и долго, вывернув шею назад, смотрел на меня и с содроганьем видел я глаза Степана, а не волка…
Протяжный, ранее не слышанный мною полу-вой, полу-рык потряс окрестности и зверь, расстилаясь над росистой травой перешел на всё убыстряющийся бег и за несколько секунд растаял в ватной мути густого тумана… Сколько я простоял бездумно у окна – уже не помню. Выйдя из избы, я медленно брёл к тому месту, где Степан ПЕРЕКИДЫВАЛСЯ… И увиденное мною сталистое жало топорика, торчащее из травы – меня уже не удивило…
… Пусто у меня на душе было помню… И лежала на ней только боль переплетясь в клубок с обидою, неподвижно и давяще, как речной камень-окатыш… Зайдя в избу и поставив на стол сковороду с остывшей плиты печи, налил себе полкружки горькой, выпил безвкусно и крошил, крошил ложкой ломти сочной щуки, не глядя на листок исписанный рукой Степана, лежащий на том же столе…
… Он всё рассказал мне в том послании: предусмотрел и вторую записку для официальных органов; рассказал, где лежит медицинская справка от московского светила о его «нервном заболевании»; и что мне говорить тем, кто будет расследовать его пропажу; просил сохранить его награды, оставленные им у моей мамы в тот день, когда он в моём посёлке впервые объявился; и дважды прописанную просьбу сохранить топорик, который поможет ему вернуться в человеческое обличье, если он «примет такое решение»; просил меня не бояться его, если он, по истечению времени, объявится передо мной – заверил, что РАЗУМ сохраняет человеческий в новом своём облике; был в записке и намёк на то, что если прижмёт меня болячка смертная, то гарантировано обеспечу я себе дальнейшую жизнь, если повторю его действо, которое он мне утром показал; были там прописаны и два слова мне не понятные и с расставленным Степаном ударением над каждым, которые необходимо произнести при «перелёте» через топорик; была прописана и главная причина его УХОДА – не допускал он возможности жить и знать, что Станислав Витошко одним с ним воздухом дышит…
… Всё в дальнейшем было именно так, как предусмотрел Степан… Уже через два дня прибыли на двух карбасах двое сотрудников милиции и человек десять гражданских с лесоучастка, помогавших прочёсывать береговой лесной массив в поисках сошедшего с ума Степана Ивончика, чьё состояние безумия, подтверждали и слова его бессвязные в обнаруженной записке… Осталось в памяти скулящее нежелание выходить из лодки на берег двух привезённых собак для поиска Степана, да долгое и испуганное обсуждение поисковиков, обнаруживших на земляном валу второй плотины, следы лап невероятных размеров волка, особенностью которых было - отсутствие когтя на передней левой лапе зверя…
*********************
Май 2012г. Автор этих строк… пос. Умба (бывший пос. Лесной)...
… Можно было бы и прервать на этом моё повествование, но это было бы нечестно по отношению к читателю…
… Зимним декабрьским вечером 1981 года, когда я отходил от недельного загула с друзьями и подругами в новой, после демобилизации из рядов СА, гражданской жизни, зашел ко мне отец с каким-то свёртком перевязанным неоднократно изолентой синего цвета… С понимающей улыбкой, без укора, обвел взглядом следы затянувшегося празднования и закуривая спросил: - Помнишь ли, сын, дядю Лёшу Нестерова – бывшего кочегара котельной порта? – и, получив мой утвердительный ответ, отдал мне свёрток, - Это тебе передал он, недели за две до своей смерти: умер ведь он пару месяцев назад…
… После того, как ушел отец, срезал я изоленту и выложил на тахту содержимое выцветшего солдатского вещмешка, заставившего меня вспомнить в подробностях долгий ночной рассказ дяди Лёши, услышанный мною более двух лет назад. Долго я рассматривал древний топорик, осторожно прикасаясь к бритвенной остроте сталистого когтя без единого пятнышка ржавчины; вытряс из кисета солдатского, увесистые два ордена и три медали Степана Ивончика… Дополнительно включив настольную лампу, пристально рассматривал единственную фотографию с изображением колонны наших солдат, идущих по улице полуразрушенного немецкого городка.
На обратной стороне фотографии было указано пять фамилий, от которых стрелочками выцветших чернил, были указаны несколько солдат, а в нижнем правом углу, уже современной шариковой ручкой, написаны два неизвестных ранее мне слова, неведомого языка, с расставленным над ними ударениями…
… Уже в 2002 году, как-то вечером, перелистывал книжонку исходящей новомодной либеральной желчью о «кровожадности сталинского режима», неизвестной мне «писательницы» Г. Зайонковской, под зловещим названием «Годы сталинизма – годы пробудившейся нечисти»… Брезгливо пропускал тексты новоявленной «обнаженной совести России», вчитываясь в единственное интересное: документальные (если верить автору) выкладки о необъяснимом и зафиксированном в архивах в период с 30х и до 1953 годов… И поймал я себя на том, что с всёвозрастающим интересом, вчитываюсь в опубликованные выдержки рапорта старшины-конвоира Кулешова С.Н. АрхЗапЛага, датированного 17 августа 1945 года… Говорилось в том рапорте о том, что он, как и многие (в рапорте шло перечисление фамилий) другие, был свидетелем того, как уже после окончания работ заключённых на лесной делянке, выскочил из лесного массива волк, размерами превышающего более чем в два раза размеры обычного и не реагируя на вопли разбегающихся из выстроенной колонны з/к и автоматный огонь конвоиров, напал на одного из отбывающих наказание и ухватив последнего за плечо – молниеносно уволок его в лес. Принятыми мерами преследования, в 850 метрах от места нападения, был обнаружен ещё подававший признаки жизни з/к Витошко Станислав Зенонович (!!!), "с начисто сорванными всеми лицевыми мышцами и кожей лица" (так в рапорте - П.К.). Заключённый скончался в страшных муках при транспортировке к лагерному лазарету. Описание волка напоминало в рапорте описание исчадия ада, но помню я строчку в том рапорте, заставившую меня похолодеть: описал Кулешов «седую широкую полосу справа на чёрной шерсти зверя», идущей «от морды до загривка». Заканчивался рапорт сообщением о безрезультатном преследовании зверя, по следам которого, отказались(!) идти служебные овчарки…
… Не раз в ночной тиши у лесной или рыбацкой избушки, ловил я себя на том, что прислушиваюсь к таинственным звукам темнеющего массива леса – не исключаю того, что обмирая, услышу я когда-нибудь ищущий УЖЕ МЕНЯ зверинный рык того, кого осудить не имеет права НИКТО…
******************
Советские солдаты проходят через немецкий населенный пункт на подступах к Кенигсбергу.
На переднем плане ( смотрит на фотографа) гв. ст. л-т Нестеров А.А. Впереди, справа в колонне, в плащ-палатке, гв. с-т Ивончик С.Н.
(Увы, не силён: не знаю как выложить тут фото - П.К.)