Гордыня

               

Читатель! Я расскажу Тебе быль, но если Ты воспримешь ее как развернутую притчу, я возражать не стану. Эта история снята с языка одной деревенской женщины и излагается здесь в первозданном виде, так, как была поведана. Забылось название станции, где мы ожидали поезда в полупустом зале, забылось имя моей случайной попутчицы, а облик ее и манера повествовать в памяти остались. Чем-то не угодил нам персонал станции, и женщина сказала: «Гордыня. Один из семи смертных грехов. Бог наказывает за него еще на земле». Я проявила интерес, и женщина с готовностью взялась привести в пример чистую правду. Она расправила угловатые плечи, удобней умостилась на скамейке, руки сложила под грудью крест-накрест. Лицо ее с заостренным носом, впалыми щеками, глазами, похожими на две серые пуговки, озарилось вдохновением. Я поняла, что случай свел меня с деревенской сказительницей, каких мало уже осталось на свете, и настроилась не пропустить ни слова. Так ребенок настраивается слушать вечернюю сказку. Может быть, сказка будет знакомая, даже не очень и занимательная, лишь бы она длилась подольше, не оставляла его одного. Он глядит на рассказчицу широко распахнутыми глазами, поощряя ее своим интересом. Он чувствует, что если смотреть так, и улыбаться, и хмуриться, и кивать головой, где нужно, то узнаешь такие подробности, что и старая сказка покажется новой. А здесь не выдумка – «чистая правда».
Я записала эту притчу-рассказ по свежей памяти и потом попыталась вплести ее в канву какого-нибудь своего произведения, но везде она была лишней, требовала для себя отдельного места – и в конце концов этого добилась. Вот ее место, а Ты решай, читать или не читать.   

                ***

В деревеньке на сорок дворов жила немолодая уже вдова про прозванию Соловейчиха. Она была горделива, смела, любила, чтобы ее замечали. Не природой дана была ей такая натура, а сама жизнь слепила ее характер. Соловейчиха давно позабыла убогость отцовского крова и свой стыд за эту убогость. Позабыла, как ее девичья краса терялась в бедных нарядах, а еще больше – в стеснительности за них. Девчата, куда неказистей и глупей Ульяны Притыкиной, одна за другой выходили замуж, как будто густой туман застил парням глаза. Но вот однажды туман рассеялся – местный озорник и певун Федька Завьялов растянул под окнами у Притыкиных мехи своей гармони. Для соловья он был невзрачен и мелок – откуда там брался такой переливчатый голос? И звали Федьку в деревне Соловейчиком.
Всплакнула Ульянина мама:
– Ну что за судьба тебе выпала, доченька? Такой ли мужик нужон для хозяйства? Просвистит он последнее, твой Соловейчик, по миру тебя пустит. От него, поди, и детишков-то не дождешься.
Тут первый раз непокорно взглянула на мать, на отца Ульяна:
– Много вы сами нажили-накопили? Роздыху себе не даете, а все прахом идет. То цыплят хорек потаскает, то град плоды обобьет, то стельная корова в овраг завалится. Беда беду кличет, как слеза слезу. Буду жить в нищете с Соловейчиком, зато вместо укоров да свары песен его наслушаюсь. Но на уме у нее было иное.
Женившись, Соловейчик стал петь реже, и песни у него появились другие – не песни, а больше частушки-выплески:

Моя милка – хоть куда,
Не толста и не худа.
Вьет с большой сноровочкой
Из меня веревочки.

«У-ха, у-ха», – подыгрывала гармонь. А Соловейчик перебивал ее:

Как моя избеночка
Да о три оконочка.
К каждому б оконочку
Да по ребятеночку…

Ошибся Соловейчик. Год за год – мала изба стала. Как пошла Ульяна детишек носить – троих сыновей да еще дочку на свет выпустила. Пришлось, не откладывая надолго, строиться. Соловейчик на диво разворотливым хозяином сделался. Иначе нельзя было. Кто дом строил, тот знает, каково это. Дня белого от забот не взвидишь, собакой кусачей  становишься. Но Соловейчика никто хмурым не встречал. Шутками-прибаутками – и своего добьется. Там община помогла, тут добрый человек подсобил. Бревнышко к бревнышку, доска к доске – хороший дом получился. Соловейчика уважать стали: не прост Федька-то, о-го, не прост. Языком мелет, а дело разумеет. Не пропьет, не прогуляет, на женку худого слова не скажет – куда там, в бараний рог она скрутила его, только на людях этого не показывала. А у самой с годами будто крылья за спиной вырастали. Свысока поглядывала на людей, советы давала налево и направо – слушали. При добром-то достатке будешь в почете. А красота – что ж, время ее у любого сотрет. Считаются теперь с Ульяной, при встрече кланяются чуть ниже положенного. Два века так жить – не насытишься.
А и один век не всякому сполна отведен. Надорвался ли Соловейчик, с детства ли здоровьем был небогат – схоронили человека. В одночасье руки сложил, никого не измучил. Правду говорят: кто как жил, так и умирает. Да горя оттого не меньше, еще больше горя – нежданное.
Осталась Ульяна с четырьмя детьми на руках. Дети уже давно не в пеленках были. Старший сын – Сергей – в институт поступил, за ним Артем – тоже в город подался, в училище какое-то. Алеша школу заканчивал, а Стеша – чуть старше Алеши – в мать пошла, о красе своей знала и надеялась на подарок судьбы. Выучила всех, вытянула на своем хребте. Другая бы, может, не сдюжила, но Ульяна, Соловейчикова вдова, людским почтением была избалована, не могла она позволить себе нанести урон самолюбию.  Конечно, гордыня – грех великий, да за собой люди этого не замечают. И Ульяна не считала, что гордыней объята. Каково ей досталось не уронить себя – разговор не про то. Да и не начиналась еще Соловейчихина история. Это была присказка. Но впереди не сказка – быль.
Поженила она старших, свадьбы справила. А и Стешу замуж взяли, не обошли. На чужую деревню везли приданое в четырех санях. Поклажу брезентом накрыли – снег валом валил. Не видно, что за поклажа, а только – в четырех санях!
Вот остался Алеша, да и тот не при матери – в армию парня призвали, далеко отправили, на границу куда-то, Бог весть…
Соловейчиха детьми не нарадуется. Письма уважительные шлют: заботься о себе, мама, не утруждайся, ешь вкусное, носи теплое, здоровье береги. Она бы и рада беречь – да коли нет его? В ушах то гудит, то бухает, ноги слабы стали, а за хозяйством ходить надобно, еще как. Без хозяйства не обойдешься в деревне, разве что махнешь на себя рукой. А нельзя: что люди скажут? Да и дети в гости приедут – лицом в грязь не ударь. Скучно одной жить, ведомо. Отслужит Алешка, говаривала, никуда не отпущу, при себе оставлю. Дом крепкий, просторный, не срамно любую красавицу привести, а я внучат качать буду… Вот поперед судьбы не спеши, вот не спеши. Тут возвращаться Алеше, а от него – святые угодники! – вестушка прибывает: женился я, мама, распрекрасная будет у тебя сноха. И называет по имени – Зульфия, что ли, какая-то, трудно выговорить. Мы, пишет, будем звать ее Зоя, так и в деревне скажи.
Ох, люди добрые, ох и вскипела хворая Соловейчиха, про болезни-недуги забыла:
– Да чтобы в нашем роду, да чтобы невесть какая, да она ж, может, черная, как головешка, и свинину они, гляди, не едят, и говор у них не христианский, и вера не православная, – а я с ней в одном доме бок о бок тереться буду? Пускай мои руки-ноги совсем отсохнут, пускай на меня порчу, да хоть чуму, накличут – не опаскужу себя! Не впущу и не впущу…
Так и отписала Алеше. Никого не послушала, отписала. Молчал сын. Замкнулась и Соловейчиха, совсем неподступная стала, людей чурается. В деревне, известно, народ простодушный, может полюбопытствовать, потому она никого и не привечала. Посудили да порядили сельчане – и оставили Соловейчиху в ее гордыне.
Осень минула, и зима отпела свое, а по весне как-то, незадолго до Пасхи, почтальонша Настасья принесла письмо Соловейчихе. Письмо от Алеши, на конверте обратный адрес подробно прописан. Настасья не сразу ушла, замешкалась у калитки, но ничего не услышала, не увидела. Соловейчиха не бушевала, и в деревне решили – смирилась. Ничего удивительного – мать есть мать. Свое дитя – это свой крест, легок, тяжел ли – неси.
На всенощной Соловейчиха в церкви была, жарко молилась, узелок с куличами освятила, с соседями похристосовалась. Анна с Трофимом разговеться к себе пригласили – окна в окна живут, отчего не прийти? До разговенья соснуть часок да скотину управить – сколько того времени, никаких событий не ждали. А случилось вот что.
Едва Трофим свежую рубаху надел, едва Анна передник сняла да волосы гребенкой пригладила, дверь отворилась и вошла молодая пара.
– Не узнаете, дядя Трофим, тетя Аня? Это же я, Алеша. Моя жена – Зоя. Христос воскресе, как говорится. – Он поставил у двери небольшой чемоданчик, снял с плеча и бросил рядом пузатую сумку. Шагнул вперед, к свету.
– Воистину… воистину воскресе!
Трофим руку подал, Анна вокруг молодой засуетилась, сразу приметила – беременная она. Тоща, живот у таких мало виден, а по лицу пятна рыжие – не ошибешься. Анна ее усаживала, жакет снимать помогала, силилась глазами не шнырять, но они сами, лукавые, так и стреляли, так и стреляли по Соловейчихиной невестке. Чернявенькая – что верно, то верно, а в остальном ничего особенного нет. Нельзя сказать, что красавица, но как улыбнется – зубки белые, один к одному, – так бы душу ей всю отдала.
– А где мама моя, не знаете? Дом на замке снаружи, окна занавешены. Посмотрел – поросенок в хлеву свежее хлёбово доедает. Думал, у вас на разговенье, хотя… Я ведь писал, что на Пасху приедем.
Трофим ничего не мог вымолвить, разводил широко руками и взглядом спрашивал у жены, что к чему. Мужчины в таких делах туги на соображенье. Анна пуще завертелась, разговор в сторону уводила:
– Как ты, Алешка, окреп, в плечах раздался. Уходил в армию – совсем пацаном был. Я тебя сразу и не признала. Да садись же, вот сюда садись, прямо к столу. И вы… Зоя, к столу придвигайтесь. У меня все готово, с нами позавтракаете, а там, глядишь, мама придет, не могла она далеко отлучиться. Если руки помыть – возьмите полотенце, а там рукомойник. Вы не стесняйтесь. Алеша, а ты поухаживай. Будьте как дома, мы люди простые, у нас не по-городскому, зато к вам с дорогой душой…
Зоя светилась от благодарности и все повторяла: спасибо, спасибо… Но как только Анна оставляла ее в покое, она тревожно взглядывала на мужа. Алексей касался ее плеча, легонько похлопывал по нему пальцами. Зоя на время успокаивалась, робко поддерживала пустой разговор. Мужчины выпили, закусили крашеными яйцами. Анна положила в тарелки мясное, покосилась на Зою. Та подцепила вилкой кусок свинины, стала с аппетитом жевать.
Пока пили-ели, каждый мог спрятать свое настроение, не показать беспокойство. А вышли из-за стола – почувствовали себя неловко. Анна догадалась уложить Зою в углу на диванчике. Умная девочка, притворилась, что спит. Алексей то и дело ходил проверить, не отрыт ли замок, не отдернуты ли занавески. Зачем было ходить – из окна Соловейчихин двор весь просматривался. Анна следила даже за соседскими курами – ничто их ни разу не потревожило.
Притворяться уже было невыносимо. Алексей отозвал хозяев в сторонку, чтобы Зоя не слышала, попросил:
– Позвольте нам здесь переночевать. Праздник мы вам испортили, жаль, извините. Но куда на ночь денешься? А завтра с утра мы уедем домой. В этом чемодане подарки для мамы, Зоя старалась, так вы передайте, скажите, что зла на нее мы не держим.
Анна всплакнула, Трофим про себя бубнил-матерился. А дом Соловейчихи был на замке. Анна сама среди ночи несколько раз выбегала. Больше всего ей не давала покоя загадка: сутки дом заперт снаружи, Соловейчихи след простыл, а корова подоена, поросенок накормлен, гуси в клетушку упрятаны, и в корыто для них вода налита.
Говорят – Бог милосерден, за грехи не карает, по крайней мере, на этом свете. Грешники так говорят, чтобы страха в душе не иметь. Страх перед Божьим перстом приводит к смирению, а смиренных теперь на обочину жизни отталкивают, время для них настало неподходящее. Теперь наглые да увертистые на коне. Слову, поступку цена – медный грош. Но расплата придет, она никого не минует. К одним раньше придет, к другим позже, это как получится.
Соловейчиху кара нашла сразу. Занедужила старая не на шутку. Голова в инее, тело в болезни. Ноги распухли, едва до хлева носят. Помаялась она этак-то, помаялась – да к осени продала живность, деньги в тряпицу сложила, под юбкой вокруг бедра тряпицу замотала, а для надежности еще косынку поверх повязала. В одной руке посох, в другой узелок с одеждой – ни дать, ни взять странница, каких в старину было много. Трофим не выдержал, на телеге к дальней деревне ее подвез, у околицы высадил, сама так повелела. Стешин дом – вот он, рукой подать, а пока доковыляла, обессилела вовсе. Упала на лавку возле крыльца – и дышит, дышит, как огонь в печи раздувает. Стеша всплеснула руками, в горницу повела, велела только у порога башмаки снять. Понятно – осень свое натворила, а в горнице чисто, ковер на полу лежит.
– Мама, что тебя вытолкнуло в такую погоду? – волнуется Стеша. – Совсем ты себя не бережешь.
– Сам себя не убережешь, дочка. За пожилым человеком должны дети, внуки ходить. Мать всех вас выпестовала, а уж вы сообща на нее одну сил как-нибудь наберете.
– Разговоры у тебя, мама… Ничего, отдохнешь, я шанежек напекла, сейчас Андрей на обед приедет, за стол сядем. Хочешь, я свекровь кликну, побеседуете? Она в огороде картошку роет.
Соловейчиха отказалась:
– Успеем и набеседоваться. Какие у нас такие новости да секреты? Чай, не барышни. Ты лучше Валюшку кликни, пускай бабушку обнимет.
– Валюшка тебе дома усидит, как же. С отцом в машине катается. И что за блажь такая – по полям в грузовике трястись? Ни свет, ни заря встанет с постели, сама, и будить не надо. Так ли в школу будет вставать?
– Будет, она скорая, вся в меня. А не то разбужу, где лаской, где сказкой – и подниму. Не забыла еще, как вас уговаривала. Понежиться вы у меня любили.
– Мама… – Стеша села на табурет. – Ты что, у нас жить вознамерилась?
– А я разве о том не сказала? Уже и память дырявая, ко всему. О-хо-хо… Да ты пошто с лица спала? Нахлебницей я не буду, не бойся. У меня пенсия постоянная, а и сразу есть что вам дать. – Вспомнив о деньгах, привязанных к бедру, Соловейчиха тут же почувствовала, как давит тугая повязка. Надо ослабить узел, не то и совсем ноги лишишься. Она приподняла край юбки, стала на ощупь развязывать косынку.
– Подожди, подожди, я не поняла. Вот так вот, ни с того, ни с сего: здравствуйте, я ваша тетя, буду у вас жить? Ты в своем ли уме, мама? Ты же знаешь, это не мой дом, здесь хозяйка – моя свекровь, а вы с ней никогда особо не сердешничали. Я даже не знаю, как ей сказать… Нет, нет, – Стеша вскочила, вскинула руки. – Ты меня разыграла, мама? Признайся – разыграла меня?
Соловейчиха перестала копошиться под юбкой, пристально наблюдала за дочерью. Досады в душе не было – Соловейчиха сама удивлялась этому. Вместо досады созревало что-то другое, какой-то азарт, словно в детской игре в жмурки – кто кого перехитрит.
– Ну, коли я для тебя тетя чужая…
– Мама, прекрати это, прекрати! Да что ты все чешешься? На нервы действует.
Соловейчиха показала повязку, картинно всхлипнула:
– Не хотела тебя пугать. Может, и не заразна хвороба моя, а только гниет и гниет нога. Травами промывала – не помогло. Заговаривали, красную тряпку палили – думали рожа, а свищ все глубже и глубже. Ходить совсем не могу, еле до вас добралась. Спасибо, Трофим подвез.
У Стеши округлились глаза.
– Как ты до этого себя довела? В деревне есть фельдшер, а ты рану тряпками обмотала и страдаешь. Будто малый ребенок, ей-богу. Нет, я этого так не оставлю. Сейчас приедет Андрей, отвезет тебя домой, и чтобы сегодня же обратилась к фельдшеру. Я в воскресенье тебя навещу. Поняла? А вот и он, – Стеша метнулась от окна к матери. – Про ногу ему не рассказывай, он у меня мнительный, кушать не будет.
В горницу влетела Валюшка, раскрыла ротик.
– Бабушка?.. Ура, бабулечка Улечка пришла! Баба Уля, ля-ля-ля…
Стеша поймала ее за платье:
– Не вешайся на шею, большая уже, бабушке тяжело, у нее ножка болит. Мой руки, обедать будем…
Зять вез ее в кабине грузовика, расспрашивал об урожае, хвастался заработками. Соловейчиха отзывалась, а думала о своем. И надумала.
– Вези-ка меня, Андрей, на станцию. Я к Сергею поеду. Давно от него весточки нет.
– Ну, теща, – поперхнулся зять, – была неугомонной, такой и осталась.
– Вези, вези. Тебе все равно, куда баранку крутить.
– Любимую тещу – хоть в царскую рощу, – сбалагурил Андрей и сам захохотал.
Он купил ей билет на свои деньги, принес из буфета бутылку лимонада:
– Это к Стешиным шанежкам. На дорогу хватит, путь недалекий. Эх, я бы и сам к Сереге смотался, да дела не пускают. Привет ему, пусть будет богатым и пузатым.
Долго еще в ушах Соловейчихи звучал его сытый смех…
Город был окутан туманом, Соловейчиха с трудом нашла нужный ей дом. Предстояло взобраться на пятый этаж. От одной этой мысли внутри все задрожало, больные ноги стали пудовыми гирями.  Соловейчиха боялась лифта, он был похож на гроб, поставленный «на попа». Но она так устала, что согласна была на все. А как им пользоваться, этим взлетающим гробом? Нажмешь не на ту кнопку – и повиснешь между землей и небом. Соловейчиха тяжело опустилась на камень, неизвестно зачем лежащий у стены, – скорей всего, им подпирают открытую дверь, когда вносят громоздкие вещи. Было еще очень рано. Соловейчиха знала, что в городе с рассветом не пробуждаются, надобности нет, и приготовилась к длительному ожиданию. Она сидела, согнувшись, растирала жесткими пальцами набрякшие икры, прислушивалась к непривычным и непонятным звукам чужой жизни. Как можно полюбить эти звуки, свыкнуться с ними? Что означает короткий щелчок? А урчанье, словно в пустом желудке?... Соловейчиха вспомнила другие звуки: тягучую песню коловорота над соседским колодцем, хлопанье крыльев петуха на заборе, доверчивый рык заждавшейся в стойле коровы… Неужели ничего этого уже не будет на ее веку? Не будет росы на ядреных травах, запаха сена, пенного цвета яблонь, птичьей возни под крышей?.. Не будет. Потому что не удержала возле себя опору, больше того – радовалась, когда дети, ее дети выпархивали из гнезда и учились летать высоко, гораздо выше, чем они с Федором…
Завизжало, загрохотало, заскрипело что-то. Соловейчиха подняла голову. Из лифта высунулась песья морда. Кобель был похож на телка, только страшный, как бес. За поводок он тащил своего хозяина, щуплого лысого мужчину в широких синих штанах и пестрой куртке. Соловейчиха поздоровалась, мужчина остановился, выслушал ее, сказал:
– Пойдемте, я вам помогу.
Такой обходительный, даже телка своего в сторону оттеснил, но тот все равно успел обнюхать ее одежду. Этому человеку она могла бы рассказать о себе побольше, и его расспросить о многом – хотя бы о том, для чего в городской квартире держать этакое чудовище, вспомнить о своем песике, которого задрали однажды чьи-то спущенные с цепи собаки. Да мало ли о чем найдется поговорить людям… Но он не поехал с ней в лифте, лишь нажал кнопку и тут же выхватил руку.
Дверь ей открыла сноха, заспанная, нечесаная, в наспех накинутом халате.
– Мама?.. – Даже это единственное слово наполовину застряло у нее в горле. Может, оно у нее всегда застревало – как знать? – но Сережа с самого начала настоял: моя мама – твоя мама, никакого имени-отчества.
Вскоре они пили чай на кухне. Сноха часто поглядывала на часы, но печенье свекрови подкладывала, заодно в который уже раз втолковывая, что Сережу никак, ну никак увидать сейчас невозможно.
– В командировке он, за границей. Месяц уже там, а еще два осталось. Я собиралась вам написать, да все как-то… Разве можно без предупреждения, без договора – взять и приехать? А если бы и меня дома не оказалось? Да вот же и сегодня – я должна отправляться на другой конец города, принимать экзамены у заочников. Не знаю, как с вами быть…
Соловейчиха проглатывала непонятные слова невестки вместе с хрустким, рассыпчатым печеньем. Вся эта жвачка стояла колом у нее в горле. Не застать сына? Как же так, как же?..
– Ничего, я побуду одна, ты поезжай куда надо. Ежели что сделать – постирать или заштопать, ты скажи, не стесняйся. Я не привыкла сиднем сидеть. Детишек, жаль, нет у вас, я бы с детишками… Ну и одна, это ничего, ничего…
Сноха занервничала, оттолкнула свою чашку – чай плеснулся на скатерть.
– Мама, у меня живут квартирантки. Я взяла трех студенток. Пока нет Сережи – зачем жилью пустовать? Все-таки деньги какие-никакие, правда же? Хлопот, конечно, много, современная молодежь, сами знаете:  посуду за собой помыть – проблема. Вам будет неудобно здесь, им тоже. Ах, если бы я знала, что вы надумаете погостить!
– А я и сама не гадала к вам попасть. К Артему собралась, дай, думаю, по пути и к старшенькому загляну, – стала вдруг сочинять Соловейчиха. – Хорошо, что у вас все в порядке, я спокойная дальше поеду. Спасибо за угощение, печенье так и тает во рту.
– Что вы, что вы, мама, какое это угощение. Я вам сейчас на дорогу колбаски, сырку положу. Где ваш узелок? Не торопитесь, я провожу к поезду. Нет-нет, я провожу, ничего страшного, подождут мои заочники. А мы вот что – мы с вами на такси поедем. Сейчас я по телефону прямо к дому такси вызову. И не возражайте, я за вас перед Сережей отвечаю. Через два месяца будем оба ждать вас в гости. К тому времени мы и машину себе купим. Договорились?..
В поезде она спала, растянувшись на жесткой лавке. Бока понамяла, зато дорога не показалась длинной. Да и не была она слишком длинна: еще не стемнело как следует, – а осенние дни быстро гаснут, – еще не зажглись уличные фонари, как Соловейчиха уже обнимала одной рукой сына, а другой – внука, вертлявого, точно речной вьюнок. Пришлось оставить Артема и уцепиться в Ромку, иначе сбежит, не поцеловав бабушку.
– Как же ты вырос, внучок, на улице не признала бы. Ну, дай и вторую щечку. Молодец. Подарка бабушка не привезла – так возьми себе на мороженое. – Соловейчиха достала из кармана заранее приготовленные деньги.
Ромка взглянул на мятые бумажки – их было не много, но и не так чтобы мало, – усмехнулся, повел носом. И не взял. Ни в какую.
– Мама, не надо его баловать, – разрешил ситуацию Артем. – Ему хватает всего. Ты давай раздевайся, отдыхай. Сейчас Катерина придет с работы, ужин устроит, по сто граммов с тобой замахнем.
Ромки уже как не бывало. Соловейчиха повернулась к сыну, с тревогой вгляделась в него.
– Какой из меня «стограммщик», стара да больна. А ты, сынок, не присох ли к этому зелью? Оно до добра не доводит.
– Все нормально, маман. – Артем тряхнул свалявшимся чубом. – Моя работа сильной закладки не любит. Чуть-чуть в конце смены – и баста. У кого руки дрожат, тот у нас не задерживается.
Соловейчиха опять внимательно присмотрелась к сыну. Где его прежняя удаль? Лицо словно пылью покрыто, глаза тусклые, одежда висит на нем, как на сломанных плечиках. Но главное – улыбка не его, не Артемова, убогая какая-то улыбка.
– Где же ты работаешь, сынок? Может, тебе тяжко?
– Голова есть – не тяжко. Слесарю я, мама, в автосервисе. Дело выгодное. Да ты садись, вот сюда, в кресло. Я покурю выйду. Не скучай.
Соловейчиха покачала головой. Ничего не знает она о своих детях, не понимает их. Когда приезжали в гости, недосуг было загадки разгадывать. Сыты, здоровы – чего еще надо? Не зря их в детстве в ежовых рукавицах держала, теперь перед людьми не стыдно. Жены при них тоже не хлипкие, каждая на свой манер к мужу подходит, а ладят – матери и спокойно. Да в последнее время редко приезжать стали. И порвалась та ниточка – от сердца к сердцу, без которой вслепую идешь. Но и накручивать себе лишнее ни к чему. Мало ли что покажется, не всему верь.
Взбодрив себя таким образом, Соловейчиха принялась разглядывать комнату. Богато живут, не придерешься. И ковер есть, и мебель новая, дорогая, и посуда блестит за стеклами. Три лампочки в светильнике – зачем так много, чай, не дешево стоит? Все есть, а жилье тесное, одна комната на троих. Кухни своей и той нет, на несколько семей кухня – не приведи Господь. Надобно дом свой Артему отписать. В деревне жить не согласны – пусть продают дом, квартиру приличную купят, там и матери уголок найдется. Славно получится, лучше и не придумаешь.
Соловейчиху стало клонить ко сну. «Помру скоро, – равнодушно подумала она, – смерть за старым человеком сперва дремоту посылает, подготавливает». Она широко и звучно зевнула, перекрестила рот. Удобное кресло подставляло ей свою мягкую спинку. Соловейчиха примерилась, как лучше ей умоститься, но тут открылась дверь и в комнату быстро вошла Катерина, за ней боком, как виноватый, втиснулся Артем. Катерина склонилась к свекрови, чмокнула в щеку:
– Устали? – И обернулась к мужу: – Чем это у нас так воняет, Артем? Ты никуда не вляпался?
Артем принюхался: – Не слышу.
– Так я тебе говорю. Прямо туалетом несет. Сегодня Марфуша дежурит, видать, не помыла. А сделаешь замечание – другой вони не оберешься.
– Ну ладно, – мягко остановил жену Артем, – ты ужин давай, мама с дороги.
– Мог бы картошки начистить уже. Все на мне, все на мне.
– Давай, Катя, я помогу, надоело лентяйничать, третий день рук ни к чему не приложила, – стала приподниматься в кресле Соловейчиха.
– Еще чего, вы – гостья. Мы сами разберемся.
– Что значит «третий день», мама? Ты к нам три дня ехала? – удивился Артем.
Соловейчиха хлопнулась обратно в кресло. Проговорилась, язык поперед разума поспевает. Артем ждет ответа. Почему же она молчит? Невестка уже выпорхнула из комнаты – шустрая, Ромка в нее. Внезапно Соловейчиха почувствовала острую жалость к самой себе. Мытарства последних дней навалились на нее грузом, словно ждали, когда она ослабеет духом и сдастся. Концом платка она промокнула уголки глаз, набрала в грудь воздуха, чтобы вытеснить горечь, – и рассказала сыну все, что с ней приключилось.
– Так и очутилась у вас, больше мне деться некуда, – вздохнула под конец Соловейчиха и посмотрела на Артема.
Он опустил голову. На лбу то сбегались, то разбегались складки кожи. Соловейчиха поняла, что тронула сердце сына, но все же какое-то сомнение гложет его. И тогда она выдвинула свой главный, хотя и фальшивый, козырь:
– Я совсем обезножила, сынок. Вот здесь, выше колена, гниет у меня. Может, и вонь отсюда, промыть бы да приложить лекарство. Мне одной с этим не справиться.
– Так вы ошиблись, мамаша, адресом, – сказала от двери Катя. Соловейчиха не заметила, когда та вошла. Давно ли она стоит здесь?.. А Катерина сорвалась, как ужаленная, с места, забегала по комнате, выговаривая: – Вы, взрослый человек, не чужой нам, и не понимаете всего риска. У нас ребенок, одна комната, болезнь может быть заразной… А соседи узнают? Общая ванна, общая кухня. Вы хотите, чтобы нас даже из общаги выжили? Вы этого хотите? Надо было в больницу ехать, а не сюда. Неужели так сложно сообразить? Куда там! Всю жизнь как сыр в масле катались, только о себе думали, понятия не имели, как мы тут маемся. А чуть что – к нам? Совесть надо иметь!
Артем вился вокруг жены, пытался успокоить, но Катерина только отмахивалась.
– Что же мне делать? – покорно спросила Соловейчиха. А в душе разгоралась обида – такая обида, которая равносильна гневу. Или это и был гнев? Во всяком случае, Соловейчиха вдруг ощутила прилив сил. Она не останется здесь, даже если будут упрашивать, и денег не даст, и дом свой не перепишет… Но куда ей сейчас, куда?
– Поезжайте к Алеше, если не хотите домой, – нашлась Катерина. – У него жена медик, она вам поможет.
– К Алеше?..
– И верно, маман, – воспрянул Артем. – Зоя медсестра в хирургии – то, что тебе надо. С этим делом шутить нельзя, ноги лишишься или хуже того… Одним словом, не медли, ты нам живая нужна. Я Алешке пошлю телеграмму, он тебя на вокзале встретит. Алешка встретит, не сомневайся, я его знаю.
– Сынок, – едва шевеля губами, произнесла Соловейчиха, – я вам троим, старшеньким, свадьбы справила, я вас принимала, а их – Алешку с Зоей – на порог не пустила, письма рвала, от родного дитяти отреклась. Чего же мне там ждать, какого приема? Отправь ты меня домой, в деревню, помру – люди свои, землей присыплют. Не поеду к Алешке, виновата я перед ним…
– Вот и покаетесь, – вынесла приговор Катерина.
– Нет, нет, – плакала Соловейчиха, – не мать должна каяться перед своими детьми за их непослушание. Не поеду, нет, нет…
Никто ей не противоречил, никто и не утешал. Артем с Катериной лишь переглянулись – перемигнулись, показалось Соловейчихе. А ее запал кончился, она почувствовала себя совсем слабой и никчемной – что хочешь с ней сейчас делай…
Алеша встретил ее на машине, в которой перевозят мебель, помог забраться в кабину и покатил по незнакомому ей городу. Всего лишь несколько дней назад она вот так же сидела в машине с зятем, Стешиным мужем, и в недобрый час стрельнула ей в голову глупая мысль…
Она молчала. Алеша не развлекал ее, не расспрашивал, не рассказывал о себе. А она боялась раскрыть рот, вытолкнуть слово – боялась, что утонет в слезах. И только когда приехали, стали высаживаться, робко поинтересовалась, дома ли Зоя.
– На работе. Но вот-вот вернется с дежурства. Не беспокойся, мама, я отпросился на полдня, тебя одну не оставлю.
Он поддерживал ее под руку, пока шли по лестнице. Соловейчиха стеснялась помятой своей одежды, резкого запаха пота, выбившейся из-под платка пряди седых волос. Но в квартире скованность ее прошла. Здесь не было лишних, непонятных Соловейчихе вещей – только то, что нужно человеку в обиходе. Чисто и просторно. И просто. Куда хочешь, садись, что хочешь, трогай руками – ничто не отталкивает, не пугает тебя блеском.
Мало-помалу налаживался разговор с Алешей. Сын вел себя ровно, будто никогда не было между ними никаких распрей. Один вопрос мучил Соловейчиху, она долго не решалась его задать, а потом все-таки набралась духу:
– Алешенька, слыхала я – у вас ребеночек намечался. Где же он?
– Он не родился, мама. Это… не Зоина вина.
Звякнул замок в двери. Соловейчиха вся сжалась, забилась на край дивана. Алеша направился в прихожую, что-то сказал.
– Мама?! – воскликнула Зоя. – Вот это новость, Алешка! – Радость в голосе неподдельная, Соловейчиха угадала ее.
Какое-то время они глядели друг на друга. У Зои было открытое, ясное лицо. На лоб кое-где падали легкие завитки волос. Кончик носа коротковат, ноздри обгоняют его. Верхняя губа немного вздернута, рот кажется чуточку приоткрытым – и оттого выражение любопытства на лице. Под глазами детские припухлости. Совсем, совсем девочка. Соловейчиха потянулась к ней, заулыбалась. Сказала, однако, сдержанно:
– Здравствуйте. Примете меня?
Они обнялись. Зоя пожурила мужа:
– Что ж ты стоишь? Твоя мама приехала! Иди, готовь теплую ванну, а я на кухню. – И гостье: – Вот вам халат, переоденетесь. Берите, берите, мне он великоват, а вам будет впору.
Соловейчиха мялась, превозмогая неловкость.
– Что-то не так? – заметила Зоя.
– Я… В деревне мы в баню ходим…
Зоя смекнула.
– Пойдемте, я вам помогу. Не стесняйтесь, мы обе женщины. – Она закрыла дверь на защелку. – Снимайте сначала верхнюю кофту. Так. А теперь юбку. Ой, что это?
Повязка на бедре Соловейчихи замусолилась, узел перекрутился. Соловейчиха напустила на себя скорбный вид:
– Рана здесь у меня, гнойная язва. Вы отойдите, от нее дурно пахнет.
– Как же так – почему вы сразу об этом не сказали? Ее надо обработать. Немедленно! Только бы заражение не началось. До чего вы, больные, легкомысленные люди! Сейчас, сейчас, я осторожно, не бойтесь, больно не будет.
Она присела на корточки, развязала косынку, стала разматывать полотняную тряпицу. И вдруг на пол шлепнулась пачка денег. Зоя вскрикнула, вскочила. В дверь забарабанил встревоженный Алеша. Не дождавшись ответа, он дернул ручку, защелка с треском вывалилась.
– Посмотри, – кивнула Зоя мужу, – у мамы не язва. Это не язва, она пошутила!
Алеша переводил недоуменный взгляд с матери на жену. Соловейчиха, прикрываясь юбкой, собрала деньги, насильно вложила в Зоину руку.
– Ты их нашла, дочка, они твои, возьми. Не побрезговала мною, спасибо тебе, и… прости…
Соловейчиха жила у Алеши с Зоей два года. И все было хорошо, одно плохо: одолели ее чирья. Ничто не помогало: один сойдет – другой, третий лезет. Врачи сказали – не климат вам здесь. Но Соловейчиха считала иначе: наговорила на себя в хитрости своей, вот и сбылось, теперь расплачивайся. Как бы там ни было, а чирья так измотали ее, что Соловейчиха вынужденно вернулась домой, в деревню. Суждено ей было помереть здесь, лечь в землю рядом со своим Федором.
Продали дети отчий дом и поставили на погосте два одинаковых надгробных памятника. Говорят – из мрамора. Все честь по чести, как и должно быть.