Сквозь хмурые и рваные облака медленно пробиралось оранжевое солнце. Политый ночным дождём, посвежевший Город просыпался под колокольный перезвон и встречал новый день. Лукас Кранц стоял у окна своей комнатушки и смотрел куда-то вдаль. Перед ним расстилалась панорама Города, подёрнутая влажной утренней дымкой. Этот Город стал для молодого художника самым дорогим местом на свете. Лукас не знал ни где и когда он родился, ни кто его родители. Он помнил только заботливые, ласковые руки и тихий, уютный голос Марты Кранц, которую как и прежде считает своей матерью, так же как и Петера Кранца, своим отцом, и Мартина и Густава — своими братьями. Загадка собственного рождения не давала покоя Лукасу уже давно, лет с десяти, когда он впервые увидел сон, приходивший в последствии к нему чаще других. Всякий раз этот сон менялся в деталях, но его главный сюжет всегда оставался одним и тем же. Ранним прохладным летним утром, когда на улицах Города было по обыкновению немноголюдно, возле дома Петера Кранца внезапно появилась, будто выросла из-под земли, карета. С козел соскочил некто в маске и во всём чёрном. Незнакомец быстро огляделся по сторонам и, тихо произнеся «Всё в порядке, господин. Никого нет», протянул руки к открытой дверце кареты. В тот же миг в его руках показалась корзинка. Слуга поставил её возле порога дома Кранцев и запрыгнул на козлы. Карета, внезапно появившаяся, так же внезапно скрылась. Лукас безуспешно пытался вспомнить, как же она выглядела. Каждый последующий сон рисовал карету по-разному. Но, тем не менее, Лукас выделил общее в её описаниях – дворянский герб и вместо девиза три буквы, LVG. Эти неизменные детали наталкивали Лукаса, в этом он уже не сомневался, на какую-то загадку, связанную с его рождением. Лукас пришёл к выводу, что это либо первые буквы девиза, либо инициалы владельца герба, но среди дворян, известных молодому художнику, не нашлось ни одного, кому они могли бы принадлежать. Не менее, чем буквы, Лукасу не давал покоя изображённый на дверцах кареты герб — широко раскинувшая крылья большая чёрная хищная, похожая на орла-стервятника, птица, держащая в когтях пылающую семи конечную звезду, со шлейфом искр, похожих на капли крови.
Начавшийся новый день вряд ли мог претендовать на переломную, важную веху в истории Города. Как и всякий предшествующий, он приготовил для каждого из горожан их обычные радости и тревоги, приятные и не очень приятные заботы — всё то, из чего складывается их жизнь. Но Лукаса Кранца не покидало ощущение, что в этот ничем не примечательный день середины октября должны произойти события, от которых, возможно, будет зависеть вся его, Лукаса, дальнейшая судьба. Как она сложится? Что ждёт молодого художника за дверью его лачуги на окраине Города? Вместо ответа Лукас только улыбнулся и решительно переступил порог своего неказистого жилища. Он был молод, влюблён и полон радужных надежд. А сейчас он, закрыв свою комнатушку и оставив ключ у хозяина гостиницы, «пивного бочонка» Готлиба, бывшего кока на кораблях Ганзы, в отличном настроении вышел солнечным утром на улицу, навстречу неизвестности, такой манящей и уже поэтому такой прекрасной. Даже в том, что этот толстяк, хозяин гостиницы, не пробурчал как всегда себе под нос «Мойн, мойн», не отрываясь от кастрюль и сковородок, а снял со своей лысины красную косынку и поприветствовал молодого постояльца словами «Доброе утро, господин художник!», Лукас увидел добрый знак судьбы.
На этот день Лукас наметил две встречи, с трепетом им ожидаемые; ближе к полудню с Катариной у тётушки Матильды и вечером с господином Шёнвельтом в харчевне «Парадиз». «Катарина, Катаринхен... Вот уже четыре месяца длилась эта пытка украденными у вечности свиданиями! Кто знает, сколько времени она ещё продолжалась бы, не встреться мы случайно в лавке тётушки Матильды, храни её Господь, куда я заглянул в поиске заказов», — не таясь, радовался юноша счастливой для него случайности, и его глаза и улыбка отражали солнечными зайчиками молодость, надежды и счастье. В Городе за Матильдой Готтесгабе прочно закрепилась нелестная слава колдуньи, хотя это не мешало горожанам пользоваться её услугами знахарки, пусть не столь образованной, но исцеляющей недуги дешевле, чем её кузен «скупердяй Томас». К тому же, а, может быть, в первую очередь, она показалась молодому художнику очень похожей на Катарину. Такой как он представлял себе свою возлюбленную лет примерно через двадцать пять. До полудня было ещё далеко, не менее трёх часов, поэтому Лукас решил зайти к наставнику с тем, чтобы показать ему свои последние наброски. Да и вечером в «Парадизе» юноше хотелось быть налегке. Господин Шёнвельт получил приглашение от одного то ли графа, то ли герцога на должность придворного художника и решил отметить со своими немногочисленными учениками и приглашение, и отъезд из Города. Эту весть Лукасу принёс его коллега Маттиас Ледерштрумпф. «Болтун, каких мало. Такой соврёт — недорого возьмёт, — сомневался Лукас. — Но почему-то мне его сплетня показалась похожей на правду. Надо проверить, так ли это на самом деле». Маттиас был, по его же собственному мнению, лучшим учеником Учителя и поэтому считал себя его преемником в качестве главы гильдии художников Города. «Возможно, что Маттиас имеет права на этот пост, тем более, что он три года назад стал мастером и сам набирает учеников. Но такие же права имеют ещё два человека. Всё решает сам Учитель. Наверняка он уже определился с выбором. А сейчас ясно только одно — мастером я не стану. По крайней мере в ближайшее время, — тревожные мысли не давали Лукасу покоя. — Но с чего я решил, что так и будет? Может, Учитель никуда и не уезжает». Дверь Лукасу открыл сам господин Шёнвельт. Время, казалось, не властно над этим человеком. Сколько же ему лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Или больше? Те же седые длинные до плеч волосы, седые брови, седые борода и усы. Так же элегантен: отличная осанка, несколько широкие для его роста плечи.
— Доброе утро, Учитель! — Поприветствовал своего наставника Лукас. Другие обращения к мэтру среди художников Города считались либо официальным (господин Шёнвельт), либо фамильярным (Гуго) — в любом случае оскорбительными по отношению к человеку, заслуженно пользующемуся непререкаемым авторитетом.
— Доброе утро, Лукас! — И голос как всегда спокойный и ровный. Когда господин Шёнвельт общался с учениками, по его голосу невозможно было узнать, кому из них он благоволил, а кого от себя отдалял. — Спасибо, что зашёл. Я тебя ждал. Все уже отметились ещё вчера. Но я ждал тебя, Лукас. Проходи в дом.
Переступив порог, Лукас, изо всех сил стараясь не проявлять любопытства, искал подтверждения слухам об отъезде наставника. Но тот сам решил внести ясность, не дожидаясь прямого вопроса. Пригласив Лукаса разделить с ним завтрак, он разлил по кружкам молоко из кувшина и откинул полотенце с большой тарелки, на которой был нарезанные ржаной хлеб и сыр. Когда после вялого разговора о погоде и здоровье молчание стало превращаться в третьего участника утренней трапезы, непрошенного, и назойливого, господин Шёнвельт, спокойно и твёрдо произнёс те слова, которые тот больше всего боялся услышать.
— Да, Лукас. Это правда. Я покидаю Город, — и, вздохнув с облегчением, будто переступив через некую черту и с радостью обнаружив, что обратной дороги нет, продолжил. — Город, которому я отдал тридцать лет жизни. Я получил приглашение от герцога Саксонии на должность придворного художника.
— Но почему, Учитель? Ведь тридцать лет — это целая жизнь. Вам не жаль ради прихоти герцога покидать Город? — Неизвестно, чем вопрос Лукаса был наполнен больше: удивлением от решения наставника, непониманием причин, повлиявших на его принятие или попыткой надавить на здравый смысл с тем, чтобы удержать господина Шёнвельта от этого шага.
— Лукас, видать, судьба ко мне еще благосклонна, если вчера здесь были все, кроме тебя. Потому, что я хотел сказать тебе то, что должен сказать. Лучше с глазу на глаз. И это даже очень хорошо, что здесь нет лишних ушей.
— Я слушаю вас, Учитель.
— Дело не в тридцати годах и не в герцоге. Я тоже как и ты не знаю, где моя родина и кто мои родители. Мы с тобой в этом похожи. Почти полвека я скитаюсь по странам. Пожил в Италии, в Испании, во Франции, вот в Германии я задержался. Каждый раз я уходил из насиженного места, оставив после себя ученика. Не много учеников, а одного ученика, достойного своего последователя. И здесь, в этом Городе, такой ученик — ты.
— Спасибо, Учитель. Но почему я?
— Подожди, Лукас. Не перебивай и не благодари меня. Я потому и задержался в Городе, что ждал тебя. Не знаю, сколько раз я собирался уйти из Города, но каждый раз меня что-то удерживало. Теперь я это знаю и могу уходить спокойно. Так что, приглашение герцога пришлось весьма кстати. И ещё, Лукас. Ты — мой последний ученик. Я хотел бы увидеть тебя мастером, но вряд ли я смогу это сделать. Мне осталось уже совсем немного, поэтому я ухожу не только из Города.
— Учитель, разве можно это знать? — Удивление Лукаса уже почти исчерпало свои силы.
— Я не знаю, мой мальчик, я чувствую, я ощущаю это. К тому же, я не хочу, чтобы это произошло в Городе. Как представлю себе свои же торжественные похороны, полные искреннего лицемерия и лицемерно-елейного словоблудия, так и хочется не просто уйти, а сбежать от этого зрелища куда подальше. Вся эта словесная мишура, Лукас, не заменит собственного ответа на Главном Суде перед взором Божиим. Я вижу — ты не с пустыми руками.
— Да, Учитель. Я хочу Вам показать мои последние наброски, — Лукас вынул из сумки перевязанный тесьмой бумажный свиток.
— Только давай сначала покончим с завтраком.
Когда всё было выпито и съедено, и стол протёрт, художники поблагодарили Всевышнего за пишу и питьё.
— А теперь показывай, что принёс.
— Вот, Учитель, — Лукас развязал тесьму и развернул свиток. В нём оказалось пять набросков и один портрет его постоянной натурщицы.
— Лукас, я вижу, эта девушка занимает всё твое внимание и время. О, как ты покраснел! Жаль, что я её так и не увижу вне портрета.
— Учитель, я её очень люблю.
— Не надо слов. Твой карандаш говорит за тебя. Нет, он не говорит, а кричит. Лукас, ты пока не мастер, Но ты им станешь обязательно. Ты уже сейчас лучший, конечно после Бога и меня, портретист в Городе. И свой шедевр у тебя есть. В моей картине «Кораблекрушение» ты мастерски изобразил одного из спасающихся. Может быть, для кого-то ты ещё не мастер, но только не для меня.
— Спасибо, Учитель, вы так добры ко мне, может, я того и не заслуживаю.
— Заслуживаешь. За одного твоего спасающегося я не отдам все картины нашей гильдии. Разумеется, кроме своих. И вот ещё, Лукас. Я дарю тебе эту картину на память о себе. А о тебе я буду вспоминать, глядя, скажем, на «Ярмарку». Торгующийся парень с девушкой — это не ты ли со своей ненаглядной? Вижу, что они это вы! — Смеясь, господин Шёнвельт обнял раскрасневшегося и смущённого Лукаса.
— Спасибо вам, Учитель. Спасибо от меня и от Катарины.
— Значит, её зовут Катарина.
— Извините, Учитель, но я должен идти.
— Хорошо, Лукас. Я даже не спрашиваю куда и зачем. У этих вопросов один ответ. В таком случае давай попрощаемся сейчас, а не вечером, в суматохе, на бегу. Береги себя как человека, как личность. Береги себя как художника. И запомни главный профессиональный секрет: мы не художники, мы всего лишь кисти. В чьих только руках? И пусть каждый ответит за свой выбор. Прощай! И прости за всё.
— Вам не за что просить у меня прощения, Учитель. Наоборот, я бесконечно благодарен вам за науку живописи и жизни. Прощайте, Учитель. Свидимся ли ещё когда?
— Свидимся. Об этом не думай. Лучше думай о том, как пройти дорогу к этой встрече. Всё, Лукас, хватит слов. Не люблю долгие расставания. Храни тебя, Господь.
Художники стремительно и крепко обнялись. Выйдя из дома господина Шёнвельта, Лукас оглянулся и увидел его стоящим у окна и смотрящим ему вслед. С минуту они стояли и смотрели друг на друга. Потом Лукас резко повернувшись, быстро зашагал от дома наставника и вскоре скрылся за поворотом. «Итак, всё это правда. Жестокая и неумолимая. Как жить дальше? Мастером я скоро не стану. К тому же претенденты-преемники интригуют друг против друга и, скорее всего, постараются использовать моё повышение в мастера в своих целях, например, окрутить меня долевым договором, — внезапно осиротевший Лукас пытался разобраться в хитросплетениях внутрикорпоративных отношений. — Ладно. Поживём — увидим. Сейчас быстрее к себе и бегом к тётушке Матильде. Скоро там будет м о я Катарина».
Мысли о возлюбленной подгоняли Лукаса словно попутный ветер, наполняющий паруса. Юноша влетел в гостиницу и остановился, чтобы отдышаться, только у лестницы, ведущей наверх.
— Вы уже обратно, господин художник? — Спросил хозяин гостиницы.
— Да, господин Мюллер. Но не надолго. Оставлю только рисунки и картину и снова ухожу.
— Вот ваш ключ. А что за картина? Купили?
— Нет, господин Мюллер. Эту картину мне подарил мой учитель, господин Шёнвельт. Он покидает наш город.
— Вот оно как. Жаль. Очень хороший художник. Он и для моей гостиницы кое-что нарисовал. Гляньте, — хозяин гостиницы показал ножом, которым он резал кольцами лук, куда-то вверх.
Лукас посмотрел в указанном направлении и увидел картину, изображающую пиршество трёх горожан, не уступающих комплекциями господину Мюллеру. Вероятно, этим картина была ему дорога.
— Хорошая картина, — улыбнулся Лукас. — Хотите, я вам тоже что-нибудь напишу.
— Господин Шёнвельт взял за эту картину целых пять гульденов
— А я много не возьму. Господин Мюллер, в гостинице нет вашего портрета. А всего за три гульдена он появится.
— Портрет — это хорошо. А если за две недели проживания в гостинице бесплатно?
— Договорились, — Лукас направился наверх в свою комнату.
Спустя пять минут он уже снова выходил из гостиницы. Ноги сами несли Лукаса к дому тётушки Матильды, а в его голове роились воспоминания, иллюстрирующие недолгую историю встреч с Катариной. Впервые он её увидел в соборе Святого Михаила во время пасхальной литургии. Лукас находился среди художников на задних рядах, а семейство Пилей впереди через пять рядов справа. Случайно Лукас обратил внимание на стройную девушку. Из под её кружевной накидки выглядывал озорной льняной локон. И для Лукаса служба превратилась в тягостное присутствие. Он с нетерпением ожидал окончания литургии. Лукас шёпотом спросил о блондинке у стоящего рядом Маттиаса Ледерштрумпфа. Тот безучастно удовлетворил интерес Лукаса, сообщив, что её зовут Катариной Пиль. Она — дочь аптекаря Томаса Пиля, стоящего справа, а кроме них здесь ещё мать Катарины и брат. Но Лукасу было всё равно, кто рядом с этой красавицей. Он ни на секунду не сомневался, что Катарина хороша собой. Лукас теперь смотрел только на Катарину и мысленно умолял её оглянуться. И она оглянулась! На мгновение, показавшееся Лукасу вечностью. Он увидел, нет, он споткнулся о её карие глаза с загнутыми кверху длинными и густыми ресницами. Небольшой, прямой нос, маленькие пухлые губы и мягкий, округлый подбородок могли показаться простыми, но милый, наивный румянец и большие, распахнутые в мир, наполненные невысказанной любовью и необъяснимым страданием глаза превращали эту простоту в трогательную неброскую красоту. Дождавшись окончания службы, Лукас незаметно проследовал за Пилями до их дома. Затем, переходя с быстрого шага на бег и обратно, домчался к себе в гостиницу и, толком не отдышавшись, сделал первый набросок увиденного в соборе чуда. Когда портрет — первый портрет Катарины! — был дописан, Лукас дал мальчишке пару грошей и послал отнести его в дом аптекаря. Сам же Лукас стоял напротив, неподалёку от лавки бакалейщика, и смотрел за выполнением его поручения. Когда мальчишка отдал свёрнутый и перевязанный тесьмой портрет вышедшей на крыльцо женщине, очевидно, матери Катарины, и за той закрылась дверь, Лукас облегчённо вздохнул и не спеша ретировался. Он совсем не надеялся на знакомство с девушкой, а только с воодушевлением благодарил Провидение за подсказку, где он смог бы иногда взглянуть на неё. Но к тем, кто готов довольствоваться малым, судьба питает особую симпатию. Не ожидая от неё ничего, Лукас получил всё — так ему казалось. Примерно через месяц он познакомился с Катариной. Возбуждённый неслыханной удачей, Лукас вообразил себе, что девушка заинтересовалась им. Но последующие встречи подтвердили самые смелые предположения юноши. Любовь распростёрла над ними свой покров. Но на пути влюблённых к своему счастью стало непреодолимое препятствие в облике отца Катарины, не желавшего ничего слышать о Лукасе. Молодые люди изобретали немыслимые способы увидеться друг с другом, были счастливы встретиться взглядами или на мгновение соприкоснуться руками в толчее базарного дня. За терпение и верность любовь одарила их возможностью встречаться наедине.
Матильда Готтесгабе, родственница Катарины, радушно распахнула влюблённым двери своего дома, взяв с молодых людей в качестве оплаты обещание подумать о своём будущем. А оно ей представлялось весьма туманным и непредсказуемым. В семье Катарины Матильду Готтесгабе звали «проклятием дома Пилей», ведьмой и колдуньей. Поэтому, давая приют влюблённым, она рисковала их будущим. Но те её обеспокоенность пропускали мимо ушей. Вот и сейчас Лукас летел к заветному дому, не думая ни о чём, кроме о встрече с Катариной. И вскоре он уже постучался в двери.
— Добрый день, госпожа Готтесгабе. Катарина уже пришла?
— Добрый день, Лукас. Да, она уже здесь. Ты когда шёл ко мне ничего подозрительного не видел?
— Подозрительного? Видел. Сегодня какой-то подозрительно солнечный день.
— Всё смеёшься, шалопай. Проходи. Катарина ждёт. У неё немного времени.
— Как всегда, госпожа Готтесгабе, как всегда.
Матильда, посмотрев по сторонам, закрыла дверь, а Лукас поспешил в комнату, где его ждала Катарина. Девушка, услышав разговор Лукаса с Матильдой и его быстрые шаги, сама открыла дверь своему возлюбленному.
Поцелуи, объятия — и ни слова! А за целомудренными ласками юных любовников наблюдали непрошенные и невидимые гости.
— Дорвались! А девчонка такая сладенькая, — прокомментировал происходящее Фаллетто — Ой, подруга, извини, что не заметил,
— А ты, жеребец, что здесь потерял, — рыкнула Бастет.
— Выполнил первое задание и готовлюсь выполнить второе.
— Понятно. Ладно, отдыхай.
Нацеловавшись вволю, Лукас и Катарина сидели на кровать, не покидая объятий друг друга. Вдруг в глазах девушки мелькнула тревога.
— Лукас, я хочу, нет, должна тебе рассказать о том, что случилось пока я шла сюда. Я тётушке уже рассказала. Теперь и ты должен это знать.
— Катарина, милая, ты в этом уверена?
— Лукас, я уверена в том, что я тебя люблю. И поэтому я хочу, чтобы между нами не было никаких недомолвок. Ты ведь тоже этого хочешь?
— Конечно. Так что же случилось?
Катарина смотрела Лукасу в глаза и молчала. Собравшись с духом, она начала свой рассказ.
— Прежде чем зайти сюда, мне нужно было сходить в мяснику и зеленщику и, разумеется, занести всё домой. Так вот. Пока я шла в мясную лавку, а это не меньше четверти часа, я заметила, что за мной следует какой-то неприятный тип.
— С чего ты взяла, что он шёл за тобой? И чем он показался тебе неприятным?
— Не думаю, что показалось. Я чувствовала, что кто-то смотрит мне в спину, к тому же как-то недобро. Я оглянулась и вздрогнула, Лукас, я испугалась этого взгляда, похотливого, раздевающего. Внезапно неприятный незнакомец исчез. Но как-то странно. Ещё секунду назад он был, а потом не стало.
— Да уж. Более, чем странно.
— Ты послушай, что было дальше. Я зашла в мясную лавку. Стала выбирать мясо и вдруг почувствовала, что … Извини, Лукас, у меня всё лицо горит … И вдруг я почувствовала, что меня откровенно лапают мужские руки. Но в лавке никого не было. Лукас, ты мне не веришь?
Вместо ответа Лукас ещё крепче обнял Катарину
— Но это ещё не всё. Уже после того, как я закупилась, отнесла всё домой и отчиталась, я пошла к тётушке. И примерно на полпути к её дому ко мне привязался какой-то прощелыга, скорее, бездарный комедиант, плохо играющий роль соблазнителя. Но ничего такого не было. Я влепила ему пощёчину, и он отстал. Перешёл улицу и пошёл в обратную сторону. Своими ногами, Лукас! — Катарина улыбнулась.
— Боже, какая у тебя прекрасная улыбка! Ты вся светишься! Но подожди, Катарина. Ты говорила, что рассказала об этом тётушке. И что она? Как она отнеслась к твоим приключениям?
— Это всё ей совсем не понравилось. Ты же знаешь, как она за нас тревожится. Но что там за шум? Лукас, послушай, кто-то ломится в дверь. Лукас, это стража!
— Ну, наконец! Василиск объявился. Всё, уходим на базу, — с облегчением произнесла Бастет
— Жаль с такой милашкой прощаться. Но я её ещё проведаю.
— Госпожа Матильда Готтесгабе? — Спросил командир отряда стражников
— Да, это я. Чем обязана господам за визит?
— Вот, прошу ознакомиться. Это предписание обыскать ваш дом. А это приказ начальника охраны о вашем аресте и препровождении в замок. Приступаем, господа. Куда ведёт эта дверь?
— В мою спальню, господин офицер.
— Откройте .
Дверь была открыта, и перед командиром отряда стражников предстали Лукас и Катарина.
— А вот и голубки. Собирайтесь, вы поедете с нами.
— Господин офицер, в чём же нас обвиняют?
— Сударь, я не уполномочен отвечать на вопросы. Мне приказано доставить в замок госпожу Готтесгабе и всех, кто окажется в её доме. Прошу на выход и, пожалуйста, без глупостей.
Лукас, Катарина и Матильда в сопровождении стражников вышли из дома и заняли места арестантском экипаже. Один стражник уже сидел на козлах. Другой, закрыв экипаж с арестантами, вскочил на запятки. Последним из дома вышел офицер. Опечатав дом и оставив у дверей одного караульного, офицер сел в другой экипаж. Последний стражник взобрался на козлы, и эта мрачная кавалькада направилась к тюремному замку. Время, ограниченное пространством, имеет свойство замедляться. А если к нему добавить ещё неопределённость, то у времени есть все основания остановиться. Сколько уже длилась дорога до тюремного замка Лукаса не интересовало. Ведь когда-нибудь, думал он, это вынужденное и странное путешествие закончится. Но его мысли бежали дальше. «А что потом? В чём, собственно, меня обвиняют? Или дело не во мне? В Катарине? В тётушке? Причём тут Катарина и её тётушка?» — Лукас пытался сплеча разрубить гордиев узел внезапно обрушившихся на него вопросов. Он посмотрел на Катарину. Девушка, доверившаяся его объятиям и нашедшая в них покой, безмятежно спала на его плече. Лукас перевёл взгляд на тётушку Матильду, почувствовав, что она смотрит на него и Катарину. В глазах женщины Лукас видел вызов новым обстоятельствам, самообладание и готовность принять всё, что предъявит переменчивая судьба.
— Госпожа Готтесгабе, всё будет хорошо. Это недоразумение, ошибка. Скоро всё прояснится. Прошу вас, не надо слёз, — Лукас как мог успокаивал женщину. Та промокнула глаза платком.
— Лукас, я не за себя беспокоюсь. Что со мною будет, мне давно ясно. Я только ждала, когда это произойдёт. Но разве можно быть готовым к собственной смерти? Она всегда приходит внезапно. Мне тревожно за вас.
— Почему вы говорите о смерти? Конечно, в жизни бывают неприятности, но я уверен, что сегодняшняя не настолько опасна, чтобы допускать такие мрачные мысли. И почему вы за нас тревожитесь, госпожа Готтесгабе? Я и Катарина любим друг друга. Разве это преступление? Или что-то такое, что может вселять тревогу?
— Вы очень молоды. И до сих пор знали только одну сторону любви, весьма привлекательную — без испытаний, без жертв, И теперь вам предстоит пройти их и убедиться, что без этого любви не бывает. Пройдёте ли? А смерть … Поверь и ты мне, Лукас, я знаю, о чём говорю.
— Да, мы молоды, и для нас это впервые. Но это только придаст нам силы пройти с честью то, о чём вы предупреждаете.
— Хорошо, если так. Храни вас, Господь!
— Спасибо, госпожа Готтесгабе. Всё будет хорошо. Что-то мы никак не доедем
— Да, поскорее бы
Арестантские экипажи, грохоча колёсами и цокая копытами лошадей пересекли булыжную мостовую площади Правосудия и остановились перед тюремном замком. Со скрежетом открылись ворота, и в их распахнутый, зияющий холодной пустотой зев, словно в пасть огромного и страшного зверя, въехали арестантские экипажи и остановились во дворе. Когда ворота замка закрылись, озноб тревоги начал заполнять душу и тело Лукаса. Юноша как мог охранял покой возлюбленной. Катарина, всю дорогу беззаботно спавшая у него на плече, проснулась только за воротами тюремного замка.
— А почему стоим? Что, уже приехали? — Отстранившись от Лукаса и потянувшись, спросила она сонным голосом и снова удобно устроилась на его плече. Лукас вместо ответа поцеловал Катарину.
— Да, девочка. Мы уже на месте, — как-то многозначительно произнесла госпожа Готтесгабе. Её губы беззвучно шептали слова молитвы.
Дверь экипажа открылась. После команды офицера охраны «Выходи по одному» первым из арестантского экипажа во двор замка вылез Лукас и помог выбраться своим спутницам. Офицер скомандовал «За мной» и направился к коменданту тюремного замка. За ним последовали арестованные и охрана. Определив арестованных по камерам, комендант попросил измученных ожиданием и неопределённостью людей не беспокоиться и ждать вызова. Снова потянулось время, принося тревожные мысли. Часы на главной башне замка пробили три раза. В камерах арестованных заскрипели железные решётчатые двери. Охранники разносили обед. И только в пять за Лукасом, Катариной и госпожой Готтесгабе зашёл офицер охраны в сопровождении двух конвоиров. Офицер приказал следовать за ним, и вскоре привёл арестованных в одну из комнат. Заметив, что вошедшие осматривают место, где они оказались, офицер успокоил их.
— Сударыни и вы, сударь, не волнуйтесь. Пытать вас не будут. Эта комната только для допроса. Садитесь, пожалуйста, — и показал на скамейки, стоящие вдоль разных стен. — Садитесь по одному. Вопросов не задавать и не переговариваться.
Госпожа Готтесгабе, Катарина и Лукас тотчас же сели и как по команде направили свои взгляды на большой стол под зарешёченным окном, напротив двери. Возле стола было три стула, один из которых находился в торце стола. Два остальных — напротив друг друга. Вскоре дверь открылась, офицер охраны скомандовал «Встать», и в камеру вошли двое. Один с обликом, источающим значимость своего положения, подошёл к стулу во главе стола. Другой с незаметной, неопределённой внешностью — у торца. Вволю насладившись собственной значимостью в решении других судеб, стоящий во главе стола важно произнёс: «Позвольте представиться. Леопольд фон Грюншнек. Уполномочен Судом Вольного и Ганзейского Города *** провести расследование. Арестованные могут присесть. Господин офицер, вы свободны».
— Господин секретарь, вы готовы? — Спросил следователь у сидящего в торце стола. Получив утвердительный ответ, остановил свой взгляд на госпоже Готтесгабе.
— Начнём, пожалуй. Сударыня, назовите ваше имя, возраст и род занятий.
— Матильда Готтесгабе, сорок лет, знахарка.
— Теперь вы, сударыня.
— Катарина Пиль, восемнадцать лет, работаю в аптеке моего отца Томаса Пиля.
— Сударь, а вы что скажете?
— Лукас Кранц, двадцать лет, художник.
— Прекрасно. Итак, поскольку вы задержаны в одном месте, то вы знакомы друг другом. Не так ли? Отпираться не будете?
— Нет. Всё так, — ответила за всех госпожа Готтесгабе.
— Отлично. В каких отношениях вы между собой?
— Катарина — моя родственница. Её отец, Томас Пиль, мой кузен. А Лукас — хороший знакомый Катарины.
— Молодые люди, подтверждаете?
— Да, господин следователь, — произнёс Лукас. Катарина, взглянув сначала на юношу, а затем на следователя, молча кивнула.
— А знакомый настолько хороший, что укрывался наедине с вашей родственницей? Значит, художник. А при нём не было ничего, что говорило бы о его профессии. Так всё же, почему вы, молодые люди, из ваших «хороших» отношений делали тайну? Кто ваши родители? Да, ваш, сударыня, Томас Пиль. А ваши, сударь?
— Господин следователь, я живу один.
— Кто-то может подтвердить, что вы художник?
— Я могу вам что-нибудь нарисовать. Хотите портрет?
— В этом нет необходимости. Если вы член гильдии, что назовите кого-то из ваших коллег, кто мог бы подтвердить, что вы художник?
— Например, Маттиас Ледерштрумпф.
— Отлично. Вызовите дежурного офицера, — крикнул следователь одному из охранников. Когда офицер вошёл, следователь приказал ему немедленно доставить Томаса Пиля и Маттиаса Ледерштрумпфа. — И скажите им, что они не арестованы, а приглашены. В качестве свидетелей.
— Слушаюсь, — офицер тотчас же испарился.
— А вы, все трое, пока доставят свидетелей придумайте и назовите мне причину, по которой вы собрались в одном месте.
— Господин следователь, разве запрещено собираться
вместе? — Не узнавая свой нарочито бодрый голос, Лукас пытался приостановить надвигающуюся, теперь он в этом не сомневался, опасность.
— Молодой человек, собираться вместе не запрещено. А я спросил вас о причине, по которой вы собрались. Я вижу, вы здесь впервые. Так вот, объясняю вам некоторые правила, которые необходимо усвоить. Вопросы здесь задаю я. Если вы не поняли этого простого правила, то мне придётся снова отправить вас в камеры до тех пор, пока вы не выучите его наизусть как «Верую». Ещё вопросы есть?
После предупреждения между Лукасом, Катариной и госпожой Готтесгабе началась жаркая дискуссия глазами. Но единого мнения достигнуто не было. Следователь с упоением садиста наблюдал за безуспешными попытками арестованных договориться между собой. Вошёл офицер охраны и доложил, что свидетели доставлены.
— Благодарю вас. Пригласите господина Ледерштрумпфа, — попросил следователь. Когда свидетель вошёл, господин фон Грюншнек предложил ему присесть на стул напротив.
— Назовите ваше имя, возраст, род занятий.
— Маттиас Ледерштрумпф, двадцать восемь лет, художник.
— Посмотрите на сидящих людей. Кого из них вы знаете?
— Молодого человека знаю. Это Лукас Кранц, художник.
— Он состоит в гильдии?
— Да, сударь. Он ученик Гуго Шёнвельта, главы нашей гильдии. Девушка мне тоже знакома. Но как знакома? По картинам Лукаса.
— По картинам? Их много?
— Достаточно, сударь.
— Не для того ли достаточно, чтобы сделать вывод, что между этой девушкой и вашим коллегой хорошие отношения?
— Более чем, сударь.
— Более чем — что? Достаточно картин или хорошие отношения?
— И так, и так, сударь.
— Значит, вы свидетельствуете, что между Лукасом Кранцем и этой девушкой отношения более, чем хорошие?
— Да, сударь. Это я и имел в виду.
— А насколько более, чем хорошие?
— Сударь, мне это неизвестно.
— Кого ещё из сидящих здесь вы знаете?
— Если вы спрашиваете об этой госпоже, то я вижу её впервые.
— Хорошо. Вы пока свободны. Если понадобитесь, мы вас обязательно найдём.
— Всего хорошего, господин следователь.
— И вам того же. Пригласите господина Пиля.
В допросную комнату вошёл аптекарь Томас Пиль. Увидев свою дочь, Лукаса и госпожу Готтесгабе, он стал немного внешне похожим на следователя, а по части решимости вершить чужие судьбы даже перещеголял его.
— Проходите, сударь. Присаживайтесь. Вот сюда, напротив меня, — пригласил следователь вошедшего. Тот, ещё раз оглядев арестованных, размашисто и уверенно подошёл к столу и сел на указанное место.
— Назовите ваше имя, возраст, род занятий.
— Томас Пиль, сорок пять лет, аптекарь, — было подано как «Мы, милостью Божией, король ...»
— Посмотрите на сидящих людей. Кого из них вы знаете?
— Сударь, в этом нет необходимости. Я знаю всех.
— Прекрасно. В таком случае назовите их. Кто они, чем занимаются, если это вам известно.
— Сударь, я доложу всё как есть. Девушка — Катарина Пиль, моя дочь. Работает у меня. Молодой человек — Лукас Кранц, художник. Дама — Матильда Готтесгабе, моя кузина. Она пытается лечить людей и просит называть её знахаркой.
— Господин Пиль, вам что-нибудь известно об отношениях этих людей между собой?
— Известно, сударь. И не что-нибудь. Лукас домогается моей дочери. А она, скорее всего, околдована своей тёткой, здесь присутствующей.
— Что вы скажете на это, молодой человек? — Обратился к Лукасу следователь.
— Сударь, это всё не так. Я люблю Катарину, а господин Пиль …
— Щенок! Тебе не видать Катарины! Никогда! — Криком прервал аптекарь Лукаса.
— А господин Пиль против, — юноша тем не менее договорил.
— Против чего? — Спросил следователь.
— Господин Пиль не видит меня рядом со своей дочерью.
— Это его право. Родительское благословение, насколько мне известно, ещё не отменено. Или вы против него?
— Как можно, сударь? Но я господину Пилю ничего плохого не сделал.
— Я об этом ничего не могу сказать. Разбирайтесь между собой сами.
— Господин Пиль, вы говорили, что ваша дочь, скорее всего, околдована присутствующей здесь Матильдой Готтесгабе. У вашего предположения есть какие-нибудь основания?
— Да, господин следователь. Мне стало известно, что моя дочь слишком часто бывает у, — аптекарь сделал паузу, подыскивая подходящее слово, — своей тётушки. Вместо двух, в крайнем случае, трёх дней в неделю, она, Катарина, то есть, там пропадает почти каждый день.
— Что скажете, госпожа Готтесгабе?
— Я не отрицаю. Но Катарина бывает не у чужих людей.
— Да. Не у чужих, но чаще, намного чаще, чем дома. Господин Пиль, возможно, то, что вы сейчас услышите, вас очень заинтересует. Господин секретарь, прошу, дайте мне протокол задержания.
Сидящий в торце стола неопределённой внешности человечек подал следователю просимый им документ.
— Ага! Вот! «В то время как госпожа Матильда Готтесгабе находилась в лавке, в комнате, служащей вышеозначенной госпоже Готтесгабе спальней, находились Лукас Кранц, художник, и Катарина Пиль, дочь аптекаря Томаса Пиля. Оба присутствующих в комнате: и Лукас Кранц, и Катарина Пиль выглядели возбуждёнными», — с победоносным видом оглядывая всех и вся в допросной комнате, зачитал следователь место из протокола, которое по его мнению должно было бы заинтересовать Томаса Пиля. И не ошибся!
— Я так и знал! Я так и знал! — Запричитал аптекарь. — Ничего я с тобой, мерзавка, дома ещё поговорю, — прошипел он дочери и, повернувшись к госпоже Готтесгабе и тыча в неё пальцем, закричал: «Ведьма! Будь ты проклята!»
— Успокойтесь, господин Пиль, — с чувством выполненного долга, облегчённо выдохнув, произнёс следователь — Вы можете сесть рядом с дочерью. Осталось выяснить только одно обстоятельство. Как давно вы, молодые люди, друг с другом встречаетесь у госпожи Готтесгабе?
— Вероятно, около месяца, — после некоторого раздумья произнёс Лукас.
— Да. Где-то так, — подтвердила Катарина.
— Что ж, мне этого достаточно, — следователь подвёл итог разбирательству. — Господин секретарь, запишите судебное определение. Первое. Катарина Пиль, восемнадцать лет, дочь аптекаря Томаса Пиля, невиновна, освобождается под ответственность своего отца. Господин Пиль, вы уж проследите за дочерью. В монастырь, что-ли, какой-нибудь определите.
— Конечно, господин следователь. Всенепременно.
— Второе. Лукас Кранц. двадцать лет, художник. Невиновен. Освобождается под поручительство гильдии художников. Гляньте, господин Ледерштрумпф уже ушёл? — Крикнул следователь охранникам.
— Нет, господин следователь. Я остался узнать, чем дело закончится, — просунув голову в приоткрытую дверь отозвался коллега Лукаса.
— Весьма кстати. Вот. Подпишите это поручительство. Любовь, конечно, ненаказуема, но способы её достижения, господин Кранц, прямо скажем, недостойные. Третье. Матильда Готтесгабе, сорок лет, знахарка. Обвиняется в колдовстве и сводничестве. Итак, господину Пилю с дочерью экипаж и отвести их домой. Господа художники, вас проводят до ворот замка. А вот госпоже Готтесгабе предстоит здесь задержаться на некоторое время.
Аптекарь с дочерью ехали молча. Их сопровождал офицер охраны, не сводивший глаз с Катарины. Такое навязчивое внимание стало для девушки сущим наказанием. И только когда экипаж остановился у дома аптекаря, она была избавлена от этой пытки. Выходя из экипажа при помощи глазевшего на неё всю дорогу офицера, девушка в последний раз взглянула в лицо наглеца и вздрогнула, узнав встреченный до ареста, взгляд. Но его обладатель не спешил исчезнуть как тогда. Мало того, что он без всякого стеснения похотливо разглядывал Катарину, он ещё позволил себе поцеловать на прощание её руку. Так же молча вышли за ворота тюремного замка и художники. Маттиас предложил пойти в «Парадиз». Лукас, не раздумывая, согласился. Времени до назначенного прощального ужина оставалось немного. Можно было бы и поспешить, чтобы успеть к началу, но они решили этого не делать. Прежде всего надо успокоиться.
— Счастливчик ты, Лукас, — как-то ровно, без тени зависти сказал Маттиас. — Вышел из тюремного замка живой и здоровый.
— Вышел, вышел, — думая о своём, отозвался эхом Лукас.
— Нет, вы только гляньте на этого привереду. Беда прошла в дюйме от него, даже не зацепила. А он ещё недоволен. Ничего, сейчас в «Парадизе» от твоего недовольства и хандры ничего не останется.
— Наверное. Скорее всего, так и будет, — выдавил улыбку Лукас.
Выкладывать Маттиасу свои переживания ему не хотелось. Да и что этот «вестник гильдии» мог бы сказать? Лукаса мучили мысли о последствиях происшедшего: увидит ли он ещё Катарину, что ждёт госпожу Готтесгабе. Но он не хотел задавать эти вопросы Маттиасу. Самому Лукасу ответ был очевиден, а рассчитывать на понимание и поддержку своего вынужденного попутчика не приходилось. Значит, остаётся надеяться лишь на добрые слова Учителя. Но как и где? В суматохе, на бегу, как он сказал? Во-первых, не получится. Во-вторых, зачем? Размышления Лукаса помогли ему вспомнить один из уроков господина Шёнвельта. «Юнец становится мужчиной, когда обращается за советом к тому, кто всегда его поймёт и никогда не откажет в помощи. Беда не только в том, что не каждый может по достоинству оценить полученный совет, но также в том, что такое обращение может стать поводом вдоволь поглумиться над просящим. Обращаться к кому-то из людей за помощью рискованно. Что за этим последует? Унижение подачкой или перекладывание на чужие плечи ответственности за собственные ошибки? Добрая помощь — это неразменная монета. И ценится так же». Слова наставника убедили Лукаса в том, что отныне ему придётся спрашивать себя и себе же отвечать. Приняв нелёгкое решение, Лукас воспрянул духом и даже повеселел. Осталось только, думал он, мысленно улыбаясь такой метаморфозе, сохранить это состояние до «Парадиза».
В это же время в ратуше, в аудиенцзале главы городского совета у окна стоял Люциэль. Он держал руки скрещенными на груди, взгляд его был направлен на мостовую. За столом располагались его подчинённые почти в полном составе, не хватало только Василиска. Астериэль и Фаллетто снова играли в карты. Бастет сидела на этот раз на месте Василиска и в его же задумчивой позе.
— Бастет, голубушка, вы разве не знаете, что работа мозга убивает женскую красоту? — Спросил Люциэль, не меняя своего положения.
— Босс, вы можете видеть затылком? — Бастет, удобно развалившись в кресле, приняла тот вид, который от неё ждал начальник.
— Вот так намного лучше. Затылок тут не причём. Вы сели на место Василиска. Вот оно на вас и подействовало, — Люциэль, развернулся спиной к окну.
— Босс, в таком случае мне просто необходимо поменяться местами с Астериэлем. Вторую игру уже не везёт, — пожаловался Фаллетто.
— Дорогой мой, вы можете сидеть, где хотите, но вам его не обыграть. Это и мне не всегда удаётся.
Вошёл Василиск. Люциэль молча указал ему на свободное место. Тот снял плащ и повесил его на спинку кресла рядом с Бастет. Оставшись в чёрном камзоле судейского чиновника, он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Все присутствующие смотрели на Василиска и терпеливо ждали, когда он усядется. Наконец это свершилось, и Люциэль начал разбор дел за день.
— Бастет, прошу вас.
— Босс, ваше задание выполнено, — вяло отрапортовала Бастет и голосом Катарины добавила: «Катарина Пиль, дочь аптекаря Томаса Пиля. Батюшка, я люблю Лукаса. Он хороший, он тебе понравится».
Все находящиеся в аудиенцзале зашлись от хохота. Астериэль, сложив свои карты и отставив их в сторону, уже дошёл до истерического визга. Фаллетто, не выпуская карт из рук, рухнул на стол и ржал словно жеребец. По его телу пробегали конвульсии. Василиск, откинувшись в кресле, в изнеможении стонал. Люциэль, отдышавшись и смахнув слезу, призвал свою команду к порядку.
— Благодарю вас, Бастет Всем успокоиться. Фаллетто, прекратите биться головой о стол. Всё, господа! Заканчиваем весёлую минутку и настраиваемся на работу. Понимаю, нелегко, но надо. Фаллетто, хватит, наконец, ржать — уже с раздражением в голосе произнёс Люциэль. — Что у вас?
— Извините, босс, — Фаллетто внезапно изменился в облике, но его игривость всё ещё сопротивлялась деловитости. — Задание выполнено. Сопровождал Катарину от дома до лавки её тётки. Провоцировал Катарину непристойным образом. Девчонка чуть с ума не спрыгнула.
— Прекрасно. Дальше, если можно, без этих ваших ухмылочек. Только факты. Факты, Фаллетто, и ваши наблюдения.
— Слушаюсь, босс. И в завершение сопроводил Катарину с отцом домой. Полагаю, что моё пристальное внимание вселило в Катарину необъяснимое беспокойство за своё так тщательно оберегаемое целомудрие.
— Будем надеяться, что ваши выводы верны. А теперь Василиск. Что там, в суде?
— Расследование, как и было обговорено, определило госпожу Готтесгабе виновной в колдовстве и сводничестве. Последнее появилось как-то случайно, по ходу дела. Босс, извините за инициативу.
— Никаких извинений. Продолжайте.
— Собственно, и всё, босс. Дело в суде. Там наши люди. Так что, ждёт ведьму костёр. Как и планировалось, всё произойдёт до бала.
— Василиск, вы полагаете, что этот способ устранения верен?
— Теперь уже поздно рассуждать на эту тему. Но я не изменю своего мнения. Госпожа Готтесгабе неисправима. Конечно, в этом случае противник приобретёт ещё одну душу. Но другого пути нет.
— Пожалуй, — задумчиво произнёс Люциэль, — пожалуй. Итак, друзья мои, первый шаг сделан. С некоторыми потерями, но сделан. Идём дальше. Фаллетто, сейчас ваша задача стать другом Лукаса. Это сложнее, чем девок невидимкой лапать. Вы должны перестроиться на Лукаса. Отныне ваше оружие - лесть. Если трудно пойдёт, добавьте ваше любимое — девки и вино. Вам всё понятно?
— Да, босс.
— Надеюсь. Что и когда применять — разберётесь сами. Теперь вы, Бастет, Поскольку Катарины уже нет, вам предстоит занять её место. Что делать, надеюсь, объяснять не надо?
— Не надо, босс.
— И на том спасибо. Василиск, ваше поле деятельности — отец Катарины и художники. Я и Астериэль — связь и контроль. А пока всем отдыхать.
Опоздав примерно на час, Лукас и Маттиас добрались до харчевни «Парадиз» и присоединились к прощальному ужину главы гильдии художников. Для Лукаса не стало неожиданностью отсутствующий взгляд наставника. Только увидев своего ученика, господин Шёнвельт оживился. Спросив Лукаса о причине опоздании, он, добродушно улыбаясь, предположил, что Лукас был с Катариной. На что Лукас ответил: «Сейчас всё узнаете». А в это время Маттиас уже взахлёб рассказывал художникам о том, как он доблестно спасал коллегу от неминуемой расправы.
— Лукас, неужели всё так и было? — Спросил господин Шёнвельт.
— Учитель, кого вы слушаете! Ему бы не художником быть, а сочинителем. Если бы он так владел кистью, как языком...
— Понятно. Можешь не продолжать. Так, что же случилось?
И Лукас рассказал наставнику всё, чему был свидетелем: как он спешил увидеть и обнять Катарину, про её встречу с незнакомцем, об аресте в доме госпожи Готтесгабе.
— Какой-то странный арест. Не прошло и получаса, как в лавку нагрянули стражники. Такое впечатление, что они заранее знали о том, кто там будет.
— Да, действительно, как-то странно. Что было дальше?
— Дальше — тюремный замок и следствие. Катарину и меня освободили, госпожу Готтесгабе признали виновной в колдовстве и сводничестве. Как вы думаете, Учитель, что её ждёт?
— Лукас, ты сам знаешь ответ. Ты провожал Катарину?
— Нет, Учитель. Катарине и её отцу был подан арестантский экипаж. Их домой сопровождал офицер охраны. А я и Маттиас шли пешком. Учитель, у меня такое чувство, что я Катарину больше не увижу. О, Господи! — Воскликнул неожиданно Лукас и принялся истово креститься. Остальные, шумно угощающиеся, художники восприняли это как благодарение Богу их коллеги за счастливый исход происшествия.
— Что с тобой, Лукас? — Спросил господин Шёнвельт, недоумевая и беспокоясь за своего ученика.
— Учитель, вы же знаете, как я подписываю картины. И о том, как появилась эта подпись.
— Да, конечно. И что же?
— Следователя звали Леопольдом фон Грюншнеком. LVG.
— Странно. Совпадение?
— Может, и совпадение. Наверное, самым лучшим для меня было бы так и думать.
— Пожалуй, ты прав, Лукас. Мало ли на свете непонятного! Давай уже присоединимся к нашим коллегам.
А за соседним столом сидели два субъекта, по виду подмастерья.
— Вряд ли это совпадение, — сказал один, постарше, другому. — Теперь вы поняли, Паисий, свою ошибку?
— Признаю, был неправ. Но и противник, надо полагать, дважды так не сыграет. Одного LVG вполне достаточно.
— Это как посмотреть. Разберём ситуацию. Лукас один. Демоны, хотя и с помаркой, первой своей цели добились. Госпожу Готтесгабе, осуждённую без вины, ждёт костёр, и душа её будет у нас. Теперь — LVG. Да, первое появление вызвало у Лукаса шок. Но! Он сам ещё не понимает, что для него эти буквы значат. Сон, пелёнки, человек — демоны повысили градус непонятного до предела. Сотворили хаос в его голове. Как вы думаете, коллега, зачем?
— Если их главная цель — сделать Лукаса своей кистью, то они как сотворили это хаос, так и наведут порядок. Но уже свой.
— Сделать своей кистью. Браво, Паисий! А теперь о дальнейшей судьбе этих букв. Впервые вочеловечившись, они вызвали у Лукаса чувства сильные, но противоречивые. Чувства как бы балансируют. Значит … продолжайте, друг мой.
— Значит, надо ожидать инъекцию добра.
— Паисий, вы сегодня в ударе! Прошу, сохраните ваши перлы для чьих-нибудь мемуаров, Но вы правы. Значит, к Лукасу прицепят эскорт. Причём, усиленный.
— А как понимать «усиленный»?
— Проще простого. Катарины нет. Значит, будет замена. Наставник уезжает. Госпожу Готтесгабе казнят. В своей гильдии у Лукаса нет никого, кто мог бы называться другом. Ровня, ученики, завидует. Мастера смотрят на, лишившегося наставника, лучшего из учеников, как на лакомый кусок, — загибал пальцы Фотий. — Значит, появится друг. Вот и считайте, Паисий. Двойная доза добра, как вы сказали. А на какое добро способны наши оппоненты, я уверен, вам понятно. Ладно, поживём — увидим.