В то утро ничто не нарушало хрупкого, звенящего равновесия. Прохладный воздух еще не успел нагреться, и Хирано Нагата впервые за долгое время позволил себе улыбнуться. Его старое тело устало в ожидании мига, когда Вселенная отворяет двери в глубины своего ядра, приглашая войти и получить ответы на все твои вопросы. Нагата-сан уже один раз видел разверзшуюся пасть бытия, но в тот момент смалодушничал и не решился заглянуть к Богу на беседу.
Он встал со ступенек своей хижины и вошел внутрь. Берлога аскета ничем не отличалась от сотен похожих монашеских обиталищ по всему земному шару - с поправкой на местный колорит: продавленный топчан у стены, низкий столик с баночкой туши и кистями, книжная полка со свитками. На другом столике чуть в стороне стоял чайник и одна маленькая чашечка из грубо обожженной глины. Больше в домишке ничего не было.
Город был встревожен, старый мастер чувствовал его всем своим нутром. Оно и неудивительно: последние годы были чересчур суетливы и проходили под знаменем превосходства человека над природой, человека над человеком. Не могло сие безнаказанным пройти. Да серые тучи, тяжелым покрывалом закрывшие небо, казалось, предупреждали и берегли.
Нагата-сан уже провел утреннюю медитацию, и теперь чашка с теплым улуном уютно устроилась в его ладонях. С востока уже который день веяло смертью; она расправила свои исполинские кроны, как старый дуб на холме, и запах его ветвей летел по земле, призывал: "Бегите"!
Старик знал: не убежать. Да и не из той он глины. Его учитель любил говаривать: "Человек лепит себя сам из глины мирозданья, и оно потом обжигает его всю жизнь страданием, испытаниями, болью. Если слепил себя недостаточно искусно- то глина треснет, сквозь нее начнет просачиваться влага, и то, что было внутри, доламывает сосуд. Но если ты все сделал верно- то станешь от этого обжига только крепче". Было то сказано очень давно, больше полувека назад, и все это время Нагата-сан размышлял: как он вылепил себя? Насколько правильно? И как еще Бог придумает обжечь глину его естества?
Ответ пришел три дня назад, когда запах тлена из едва осязаемого превратился в лавинообразный поток, и во сне явился образ ослепительно белой вспышки. Была она завораживающей в своей гибельной силе и осознании своего величия, так что старый мастер даже проснулся в ту ночь, тяжело дыша, вместе с бьющимся под черепной коробкой озарением: "Пора".
Он отставил чашку и открыл баночку с тушью. Желтоватый свиток из рисовой бумаги был уже готов, и Нагата-сан, бережно промокнув кисть, вывел на нем с безупречным каллиграфическим старанием свое последнее хокку:
Ветви ожили
Под белым светом неба.
Время уходить.
Мастер отложил кисть и снова улыбнулся. Что-то незримое встало на место внутри него, как камушки в и-го, когда не уверен в исходе партии, но внутренний голос подсказывет тебе - вопреки всему - что ключевой ход сделан верно и осталось только чуть подождать.
Он еще раз оглядел свое обиталище. Ничто в нем не заставило его сердце встрепенуться, а разум- сконцентрироваться, ничто не отвлечет от последней медитации.
Нагата-сан сложил руки на коленях и неспешно закрыл глаза. Дыхание его начало замедляться, а мысли - растворяться с окружающем воздухе, и чистый Дух все явственнее проявлялся в тенях хижины. Макушка стала пульсировать и нагреваться; из нее - так показалось Нагата-сану - вверх выстрелил луч света, рассеивая тучи над домом. Через какое-то время свет, казалось, коснулся чего-то твердого и прохладного за небесной твердью, и старика потянуло туда. Тело чувствовалось все более разреженным, дыхание почти остановилось. Да и не имело это уже никакого значения: он шел к Богу на чай...
... Когда в 11:02 над Нагасаки расцвел ядерный гриб, и хижину смело взрывной волной, то глиняный сосуд его тела так и исчез - пустой и чистый.
Старому мастеру было уже все равно: он успел сыграть с мирозданьем вничью.