Я дал слово не видать более Полины и сдержал своё обещание.
Бестужев-Марлинский, «Страшное гадание»
- А я вот пришла, да, успела на электричку? А, милая, успела я? – спрашивала худенькая, повязанная теплым ковровым платком старушка у служащей станции. Узнав, что электричка из города ушла 10 минут назад, а следующая будет только через полтора часа, старушка обреченно уселась на свежекрашенную скамью. – Не успела! Пойду теперь домой, не стану ждать. Дед мой один теперь на даче ночует. Забыл корзинку – вот я прихватила. Уж значит до завтра. Не успела, а полтора часа не буду ждать – устала, устала по жаре иттить! Старушка говорила ровным, ясным голосом, ни к кому особо не обращаясь, и покачивала головой. Служащая станции кивала ей сочувственно и ждала, кто бы обратился к ней с приличным вопросом, чтобы можно было, не обижая бабку, заняться другими делами.
До моего пригородного оставалось ещё четверть часа. Я ехал к – назовем её хоть Полиною… Хотя Полина ей не подходит. Настоящее её имя было Вера, и оно тоже не шло к ней. Не было такого человеческого имени, чтобы назвать эту женщину – не роковую, но и не милую, а словно нарочно созданную, чтобы мучиться самой и заставлять страдать другого. Я страдал ужасно. Вечное ожидание встречи, вероятность её отмены за пять минут перед свиданием, от силы полчаса наслаждения – и остаток дня, проведенный в ожидании разлуки. Мучительный обряд прощания, иногда и со слезами. Да и самое наслаждение зачастую было приправлено чувством, как будто я одолжаюсь.
Что-то неумолимое однако привязало меня однажды к ней и пока не отпускало. Трудно было назвать мои чувства к Вере любовью, но произнести «я не люблю» было страшно. Я сидел на станции, в который раз прокручивал в голове все кадры своего невесёлого романа и невольно прислушивался к разговору между бабулькой и служащей.
Бабка говорила тоном человека, привыкнувшего уже настолько ко всякому обману, что не считала нужным говорить о нём с возмущением или даже возвышать голос. – Расписание-то у деда старое, прошлогоднее. Вот и не угадываем мы электрички. Да. Купил старый это расписание – и недоглядел, старое продали. – Где это ему старое продали? – удивилась служащая. – Здесь и продали, в том окошечке, где билеты покупают. – Не может быть! У нас старое расписание забирают обратно. – Здесь продали! – покивала головой бабка, и тут я решил посмотреть в её лицо. Мне подумалось – если человек так кротко говорит об этом возмутительном случае, доставляющим ей и её почтенному супругу столько неудобств, то он должен быть во всяком случае необыкновенным.
Лицо у бабки было, как коконом, обмотано выцветшим платком с желто-золотым растительным узором. Чуть выбивались русые седеющие волосы. Само лицо – загорелое до темноты, покрытое крупными морщинами, было как будто всё одного цвета. И глаза, и брови, и губы, и вся кожа имели примерно одинаковый темный коричнево-золотистый оттенок. Мне подумалось, что так должно выглядеть покинутое осиное гнездо.
Служащая заметно переминалась с ноги на ногу. Она стояла вполоборота к старушке – а та, опираясь руками на палку, продолжала. – Приходит мой дед и говорит мне: Вот, бабка, новое расписание приобрел. Смотри, спиши себе на бумажку! Я очки надела – а оно прошлогоднее, за пятнадцатый год! Хотела деда обменять послать – куда там! Не пошел. Пошла я сама на другой день, в окошечко сунулась, мне ваша говорит: Докуда? Я говорю: Мне расписание! А она: Нет расписания! Касса закрывается, технический перерыв! И закрыла окошечко. Постояла я, потом на лавку села. Гляжу – как окошечко открылось, уже очередь набежала. Опять я в конец. Пока стояла – нога отнялась одна. Поняла я, что не достою, да и забыла уже от усталости, зачем приходила, и пошла домой.
Бабулька рассказывала историю своих хождений обстоятельно, со вкусом. Она мерно качала головой – и мне казалось, что сидит она в темной избе перед прялкой, накручивает на веретено нить, и гудит, гудит веретёнце, и воет, воет за окном осенний ветер… Вечерело, но жара не спадала, и солнце, как всегда в июле, светило ярко и однотонно. Тени не было нигде никакой, даже под навесом станции укрыться было невозможно. Бабка говорила – как клубок мотала, старую сказку баяла. – И пошла я, милая, опять на другой день правду искать. Шла, шла – от моего дома до вашей станции далече – и встретила по дороге одну знакомую, Леониду Петровну.
Я поймал себя на том, что мне вдруг стало очень интересно – а чем закончится эта история? Нет, конец её, конечно, был уже известен: бабка и дед так и жили со старым расписанием. Но я чувствовал, что есть изюминка, неожиданный поворот – то единственное, ради чего стоит слушать чужие истории или рассказывать свои.
Объявили мой поезд. Вдалеке уже слышался его гул, и я напрягся в ожидании свистка. Служащая давно скрылась в кассе, а бабка продолжала рассказывать – тем же певучим и ясным голосом. И вот это равномерное течение её речи, и гул поезда, и ровный свет вечернего солнца, и движение головы-кокона – вверх-вниз, вверх-вниз – парализовали мою волю. «Вверх-вниз, вверх-вниз – пелось у меня в голове. – Вверх-вниз, вверх-вниз…» Я представил лицо Веры, как оно бывает утомлено, и мелькает вверх-вниз, и я вижу по её глазам, что она считает до ста или подлаживает в такт моим движениям какую-нибудь мелодию, чтобы не было так скучно. Подошел поезд, открыл двери, и из него начали выходить люди – сначала оттуда, а потом стали заходить туда. «Туда-сюда, туда-сюда…» Иногда Вера просила ласкать её рукой, и тогда я делал так же, но не считал, а просто говорил про себя – туда-сюда, туда-сюда. И её лицо через некоторое время становилось мечтательным, но потом что-то обрывалось – и она, разочарованная, спрыгивала с кровати, поскорей одевалась и шла в ванную.
Поезд тонко свистнул и со вздохом закрыл двери.
Я повернул голову – бабульки рядом со мной на скамейке не было.
Я проводил солнце – оно садилось в облака – и пошел домой. Вера не сочла нужным объясняться со мною.