На фотографии – Милочка, наша мама – Нина Николаевна и Боричка
И эта часть тоже является сокращенными вырезками из книги – «ИСТОКИ» - Глава – «ДЕТСТВО ИРАИДЫ».
Моё детство в то время ещё было неразделимо с детством Бориса и Милочки… Поэтому вынуждена опять обратиться к уже написанным воспоминаниям…
Дневники бабуси кончаются 1946-м годом. Они, как зеркало, отражают события тех лет.
С 1947-го года по 1958 включительно все воспоминания основываются, в основном, на памяти и письмах, которые частично сохранились. К сожалению, дневников никаких больше никто не вёл, поэтому некоторые факты могут быть изложены с приблизительной точностью. Но, тем не менее, основные события отражены правдиво.
Итак, 1947- 1948 годы.
Мы уезжаем из Киева. В этот раз отъезд отличается от нашего переезда в Киев из Казани. Туда мы ехали долго, в товарном вагоне, зафрактованным на две семьи. В этот раз также вагон был выделен на две семьи, только разрешили в вагоне ехать одному сопровождающему. Поэтому все остальные члены семьи ехали обычным пассажирским поездом.
Папа был в Москве задолго до нашего переезда. В Москве у нас родственников не было, поэтому папа жил в Пушкино, под Москвой. Там в собственном доме жила семья Гладилиных - папиного двоюродного брата. Там же часто находился другой папин двоюродный брат - Василий Степанов. Папа по переводу из Киева работал в Министерстве Путей Сообщения. Кроме того вместе с Василием Степановым они занимались подработкой - составлением смет и проектов на строительство домов и каких-то ещё объектов.
Папе обещали дать квартиру в Москве, в доме, который был ещё не достроен. А временно нашей семье предоставили жильё в подшефном совхозе ВЕЛЬЯМИНОВО УРСа МОСУЗЛА МПС по Павелецкой дороге. Туда папа и перевёз мебель, которая пришла по железной дороге как раз, почти одновременно с нашим приездом.
Вельяминово, Вельяминово, Вельяминово... Сколько воспоминаний связано с жизнью в этом совхозе...
Чтобы добраться до Вельяминово, нужно было на электричке доехать до ст. "Вельяминово".
Вельяминово — железнодорожная платформа Павелецкого направления Московско-Курского региона Московской железной дороги. Расположена в Ступинском районе Московской области в 64 км от Павелецкого вокзала. Рядом со станцией находятся населенные пункты: поселки Вельяминово, Татариново, Ртищево, Юрьевка, деревня Вельяминово.
Платформа Вельяминово. Была открыта в 1900 году как полустанок Вельяминово на 59 версте Рязанско-Уральской железной дороги. Полустанок находился в Вельяминовской волости Серпуховского уезда Московской губернии.
Рядом со станцией располагался рабочий посёлок. Он был расположен вдоль двух наезженных дорог, по обеим сторонам которых стояли дома посёлка. В принципе они ничем не отличались от деревенских рубленых изб, с огородами и палисадниками. Но, в основном, все жители посёлка работали в Москве, куда доезжали ежедневно на электричках. Многие женщины устраивались на работу в детские сады, ясли, больницу. Предприятий основных, которые могли бы обеспечить работой всех жителей посёлка, не было. Впрочем, как и во многих таких же поселениях, расположенных вдоль железной дороги.
Две дороги, проходившие по параллельным улицам через посёлок от ж/д станции, убегали в перелесок, за которым располагался совхоз - "Вельяминово - М П С". Совхоз подчинялся Министерству Путей Сообщений. Дороги, пробежав через перелесок, кончавшийся зарослями каких-то кустов, выбегали на простор. Между дорогами лежало совхозное поле. А дальше - и поле и дороги упирались в лысую, с утоптанной местами травой, площадь. По кругу площади расположилось несколько бараков и совхозная контора. Если пройти дальше, через площадь, можно было попасть опять на две дороги. Одна выводила нас к "Большому пруду", по берегам которого разрослись столетние деревья и развесистые ивы. Пробегая мимо пруда через мостик, дорога оставляла справа деревню с частными домами, а потом тянулась за три километра, через поля, к "Центральному" посёлку "Вельяминово", расположенному на основной автомобильной трассе по Каширскому шоссе.
Центральное "Вельяминово" называлось "Центральным" недаром. Там находился старый парк и развалины усадьбы Вельяминовых. Мы, ребятишки летом ходили туда стайками - искать малину с одичавших старых кустов и рвать черёмуху. По одному туда не ходили, так как наслушались много рассказов о приведениях на месте развалин и всякой другой нечисти.
В Центральном Вельяминово, в помещении большого каменного здания школы всегда проводились выборы, а в клубе - основные мероприятия и концерты.
Если с лысой площади совхоза пойти по левой дороге, то сначала пройдёшь мимо "Малого пруда". Затем дорога выводила к совхозным полям и огородам, пробегала через луга, на которых встречались - бочаги. Это глубокие ямы или воронки, заполненные прозрачной водой. По краям бочагов рос кустарник, а иногда в воде встречались и кувшинки.
Когда мы с бабусей возвращались из леса с вязанками хвороста за спиной, мы в жаркую погоду останавливались у бочага, который побольше, и я купалась. Странно, но с детства я была застенчивой, поэтому в бочагах я купалась в трусиках, хотя, кроме бабуси рядом никого не было. А зря. Купаться полностью раздетой, ощущать, как прохладная вода оптекает и ласкает всё тело - это такое блаженство...
Дорога, по которой мы ходили за хворостом, шла вдоль леса, на село - "Привалово".
И ещё с вытоптанной площади в центре совхоза выбегали маленькие дорожки - тропки. Одна из них вела к детским яслям, другая к конторе, по одной из них можно было покороче добраться до пруда, по другой - к теплицам, ну, и, конечно, к каждому из бараков. В центре площади стоял электрический столб. Наверху всегда вечерами включался фонарь. Место вокруг столба называлось "пяточком". Там по выходным или праздникам устраивались танцы под радиолу или патефон. Но чаще всего, вечерами, уставшими за день от полевых работ ногами, девчонки - под гармошку выбивали дроби.
На этом пятачке не один вечер я танцевала с подружками под гармошку. А Милочка, живя в Вельяминово аж до 1959 года, научилась не только отбивать дроби, но и петь частушки.
Вот такое оно - "Вельяминово", разбросанное: и маленькое и большое, и богатое, как "Центральная усадьба" и бедное, как совхоз "М П С", но всегда красивое, как красивы все подмосковные местечки.
Почему я так подробно описала Вельяминово, каким оно было в те далёкие годы?.. Недавно, моя сестрёнка - Милочка, прожившая в Вельяминово дольше меня, решилась съездить на старые места своего детства и юности.
Сойдя с электрички, она не узнала посёлка вообще. На месте деревенских домов с огородами, выросли каменные коттеджи. Всё чужое. Как ни странно, прежним остался только вокзал. Когда Милочка вошла внутрь здания, на неё со всех сторон обвалились воспоминания. Ничего не изменилось...
Дойдя до бывшего перелеска, который раньше и влево и вправо перерастал в лесные заросли, она увидела лишь небольшой перелесок с редкими деревцами.
От совхоза ничего не осталось вообще. На месте его тоже выросли коттеджи. Разговорившись со случайным встречным, Милочка узнала, что совхоз давно закрыли. Бараки сломали. В центральном Вельяминово, где-то недалеко от шоссе, выстроили жилой многоквартирный дом, в который переселили всех жильцов из бараков. У Милочки больные ноги, и она не решилась идти дальше в поисках своего прошлого. Да и мало вероятного, что она отыскала бы своих бывших подружек. Их родителей, наверняка, давно нет в живых. Да и они сами все уже бабушки...
Вернувшись домой, Милочка сделала для себя вывод - прошлого не вернуть, и, вероятно, не стоит его искать. С годами плохое не то, чтобы - забывается, просто в памяти боль притупляется. А хорошее - греет душу. Так и надо жить с этим хорошим. А встречи со состарившимся прошлым чаще всего ранят, и разочаровывают...
Поскольку папа был направлен в совхоз на "временное поселение" от самого министерства, ему выделили "квартиру в бараке". Других домов в совхозе не было, кроме дома директора совхоза. Барак был крайний с левой стороны площади. В отличие от стандартных бараков, где входили в коридор в дверь в одном конце барака, а выходили - в другом конце, этот "наш" барак имел другое расположение. С торцов был вход в большой тамбур, из которого опять же был вход в одну "квартиру" - нашу. Она состояла из двух комнат, вернее из одной большой комнаты, в которой стояла огромная русская печь. Если зайти с другой стороны печи, создавалось впечатление второй комнаты.
В первой стояла бабусина кровать и вдоль окна - обеденный стол. Во второй - наши кровати. Боря с Милкой предпочитали спать на печи, а я и мама с папой - на кроватях.
Из тамбура ещё одна дверь вела в огромную комнату, которая ещё достраивалась внутри. На земле были установлены столбики, на которых накиданы доски. Часть комнаты, от дальней стены уже была застелена полом. Создавалось впечатление сцены и длинных лавок. Днём там работал плотник, а вечером мы, ребятишки, собирались в этой комнате и играли в театр.
Я пишу – МЫ, так как мы – это все трое: я, Борис и Милочка. И всё, что здесь рассказывается неразрывно касается нас троих. Мы держались всегда вместе, хотя и часто ссорились не всерьёз, а потом быстро наступало перемирие…
И чем больше трудностей выпадало на долю нашей семьи, тем дружнее мы становились…
Когда достроили комнату рядом с нами, нас переселили в противоположный конец барака. А теперь уже - двухкомнатную "квартиру отдали какому-то начальнику. У нас не было второй большой комнаты, но зато был большой коридор, в который мы незамедлительно выставили всю не нужную мебель: какой-то матрац, кровать и т.д.
В этот недолгий период жилось нам не плохо. Папа каждый день ездил в Москву на работу. Мама первое время не работала. Да и подыскать работу с её специальностью - чертёжницы, было не возможно.
Поскольку мы приехали весной, нас с Борькой сразу же отправили в школу. Естественно, школы в совхозе не было. Поэтому, мы ходили в школу в рабочий посёлок "Вельяминово" при станции. Я - в 6-й класс, Борька, кажется, в третий. Милочка пошла в школу только на следующий год.
Весну в Вельяминово мы встретили в приподнятом настроении и томительном ожидании чего-то очень хорошего. Ожидали, когда достроят дом в Москве, и мы туда переедем жить. А пока мы просто жили и радовались. Наконец, мы жили с отцом. Он каждый день возвращался с работы на электричке. Мы, дети бегали к перелеску его встречать, а бабуся сидела и ждала его на крылечке. Приближалась пасха и майские праздники.
Пасху в советское время было не принято отмечать. Тем не менее, её отмечали в совхозе в каждой семье. Причём в "партийных" семьях это тщательно скрывали, а жены партийцев всем на показ, на пасху стирали бельё, и вывешивали его сушиться на верёвки.
В этом году мы всей семьёй сидели за настоящим пасхальным столом: были и куличи и пасха, и пироги, и, наверное, ещё что-то вкусное. С продуктами было туговато. Год был голодный. Но папа сумел достать всё необходимое, наверное, с рынка, за деньги. Потом долгие годы, почти десять лет такого стола больше в нашей семье уже не было.
Вот так всё хорошо начиналось...
Однажды летом, когда Милочка и Боря побежали вечером встречать отца к перелеску, он не приехал. Вместо него кто-то привёз, неожиданную для нас, страшную новость - отца арестовали...
Спустя столько лет, я не помню точно, что ему вменялось в вину. Вроде бы ему было поручено спроектировать, и построить жилую перемычку между двумя домами, соорудив внизу - арку, а над ней, несколько этажей квартир. Где-то довели строительство до второго этажа, и вот это всё обвалилось вниз. Слава богу, всё это случилось ночью, и не было никаких жертв. Стали проверять расчёты, сметы. А сметы составлял папин двоюродный брат Василий. А он был без высшего образования, как и отец. Папа, хоть бросил строительный институт с третьего, или четвёртого курса, а у Василия не было и этого. Он допустил не точности в расчетах, а отец не перепроверил. Папа по договору был основным подрядчиком. Василий не был оформлен вообще. Поскольку у обоих была фамилия - Степановы, папа взял полностью ответственность за ошибки в расчётах на себя... Брата он выгородил, а сам загремел, как говорят, "на полную катушку".
"Подфартило" ещё и то, что в это время издан был жестокий Указ, номер которого я запомнила на всю жизнь - "Указ от 06.07.47 года". По этому Указу сажали хоть за булку, хоть за мешок картошки, хоть ещё за какие-то провинности, на срок от десяти и выше.
Отцу дали 12 лет...
Так оборвались все наши мечты и солнечные ожидания московской квартиры и сладкого будущего...
Начались трудные долгие голодные и холодные годы борьбы за выживание и ожидания возвращения отца.
Нас осталось пятеро: безработная мама, мне - 12 лет, Борьке - 10, Милочке - 6 лет, и бабуся. Весь наш доход сводился к малюсенькой бабусиной пенсии по старости. В своё время она бросила работу, чтобы воспитывать нас троих. Рабочий стаж учительницы был не велик, и к пенсии по старости ничего не добавлял.
Начали с того, что мама пошла искать работу. Сначала летом она со всеми совхозными женщинами выходила на работу в поле и на совхозные огороды.
В летние каникулы я и Борька тоже выходили на работу - "куда пошлют".
Это делалось так. К 7-и утра все подходили к конторе. Выходил на крыльцо агроном и зачитывал разнарядку. Он называл фамилию бригадирши (в основном, все бригадиры были женщинами), называл место работы (например, на прополку свеклы или капусты и т.п.), и перечислял - кто зачислен сегодня в эту бригаду. Когда все были названы, к нему подходили не постоянные, а временные, не заявленные накануне, желающие поработать, вроде нас. Он секунду думал, а потом направлял нас в какую-нибудь бригаду.
Работать с непривычки было тяжело. Солнце печёт, дождь ли крапает, всё одно - работать надо в любую погоду. Грядки длинные, нам иногда казалось, что они бесконечные. Опытные совхозницы по грядке идут быстро, пропалывают играючи. Вскоре мы их видим уже на далёком конце грядки. А в конце грядки - лес. Дойдя до края грядки, они ложатся на траву в холодок и несколько минут отдыхают. Когда мы добираемся до конца гряды, они уже встают на новые грядки и начинают свой "бег" в обратную сторону.
А мы... Спины болят, руки скрючиваются от напряжения и усилий. Норму, естественно, мы выполняли редко. Платили нам копейки. Но и эти копейки были для нас каким-то маленьким спасением. Ведь, помощи нам ждать было не откуда.
А однажды, возвращаясь с дальнего поля лугами, я увидела распустившиеся цветы. Это были метёлочки светло малинового цвета. Я сорвала, понюхала, и задохнулась от сладкого медового запаха. Придя домой, я пошепталась с Борькой. А утром рано-рано, мы пошли на луг и нарвали две огромных охапки цветов. Сели на электричку в тамбур, чтобы успеть убежать от ревизоров в другой вагон. В Москве сразу же прибежали на базар. В те годы, на площади, прямо напротив павелецкого вокзала был колхозный продуктовый рынок. Мы встали в конце рядов, положив охапки цветов прямо на землю, стали складывать их в букетики и протягивая их в руках, предлагали проходившим мимо - купить их. И их покупали. К концу наши цветы подвяли, ведь они были уже столько времени без воды. И всё-таки, мы продали все цветы. Не так уж много мы выручили денег. Помню только, что мы купили молока и белые булки хлеба. Мы были голодные, и с удовольствием сразу же уплели целую булку на двоих. Остальное привезли домой.
На следующий день утром мы опять побежали на тот же луг. Но к нашему удивлению мы не нашли там цветов. Как будто это были цветы одного дня...?
Осенью я и Борька пошли в школу. Мама работала и поваром в детском совхозном саду и счетоводом в конторе...
Её профессия чертёжницы была, естественно, не востребована. Сначала она работала на совхозных работах, по принципу - куда пошлют.
Но в конце года нужно было совхозному начальству составлять техпромфинплан на следующий год и сводный баланс за прошедший. У мамы это хорошо получилось и, впоследствии, её каждый год привлекали к этим работам. В остальное время она перепробовала разные специальности, и перебывала на разных работах. После того, как она успешно составила техпрофинплан, вместо записи в трудовой книжке – «полевые работы…» записали, что она назначена на должность счетовода...
Бабуся выполняла все основные работы по дому: стирка, уборка, а главное - ежедневная топка печи и готовка еды при полном, практически, отсутствии продуктов. Не было и дров.
Я помню, как бабуся брала меня и Борьку с собой в лес. Иногда за нами увязывалась и Милка. Мы ходили и собирали хворост. Сначала этот хворост стаскивали в три кучки. Потом эти кучки надо было стянуть верёвками так, чтобы было удобно нести, и он не рассыпался бы. Если при поиске хвороста нам попадались грибы, мы их собирали и бабуся варила грибной супчик.
А ещё мы ходили "на промысел". Собиралась нас группка ребятишек, а, иногда, и подростков, и мы осуществляли набеги на совхозные огороды. На огурцы и помидоры мы не покушались. Эти огороды охранники оберегали с ружьями, могли и подстрелить. А вот помню точно, лазили ночью за морковкой. Делали это ночью. Выжидали, когда сторож, обходя вверенный ему участок, пройдёт в другой конец. Потом нужно было перебежками или ползком пробежать подальше от края. Одежду одевали, как говорят, не со своего плеча, чтобы можно было за пазуху или в штанины накидать побольше той же моркови.
А ещё мы лазали за горохом. Заходили днём, со стороны леса. Ночью мы горох не отыскали бы среди его зелёных стеблей. Да и бдительность у сторожа днём ослаблена. Наверное, он не верил, что посреди ясного дня, у всех на виду найдутся наглецы. В отношении гороха лучше всего получалось у Борьки. Он маленький, худенький, заползал в заросли гороха, его и не видно было. Наберёт полную пазуху стручков, вылезет с грядок и стрекача к лесу, где под каким-нибудь кустиком нас ждала Милочка. Мы садились в лесу и наедались гороха до отвала.
Ближе к осени мне довелось пару раз попасть по разнарядке на сбор помидор. Вдоль длинных грядок расставляли корзины так, чтобы удобно было с любого места относить к ним собранные помидоры. Рвать можно было разовые и бурые. Краснеть почему-то им не приходилось - их собирали раньше. А, может быть, потому что, они не вызревали в Подмосковье под открытым небом. Иногда попадались почти красные помидоры. В первый раз я не поняла, почему все женщины брали с собой в карманы в бумажечки соль. А оказалось, "ларчик просто открывался". Без соли не очень спелые помидоры не съедобны. Вернее, можно, конечно их съесть, но не много. А вот, если сорвёшь даже бурый помидор, разломишь его, посолишь, а он - душистый, как говорят - сахарный, сочный, вкуснятина... Но после работы взять с собой помидоры никто не решался. За это могли сдать тебя "органам"...
СОБЫТИЯ 1949 года
Наступил 1949-й год, который быстро набирал обороты.
Я окончила 7-ой класс и распрощалась со школой. Надо было думать, что делать дальше. Учиться в 8-ом классе можно было только в Михнево, так как в Вельяминово десятилетки не было. Возможно, на центральной усадьбе и была школа, но туда надо было ходить за три км в любую погоду. А зимой, говорят, из леса в поля выбегали и волки. Можно было поступить в техникум какой-нибудь в Москве. Но это был бы крах всем мечтам бабуси. Столько сил и надежд она в меня вложила, что представить меня без высшего образования - это просто кощунство. Но впереди было лето.
Как только окончилась учёба, я и Борис опять пошли опять работать в совхоз. Посылали нас на разные работы. Помню, мы набивали в теплицах торфяные горшочки землёй для рассады, сушили, и скирдовали сено, пропалывали всё, что можно. Но был однажды и курьёзный случай. Меня определили в бригаду на дальний участок по заготовке сена. Внутри бригады нужно было кого-то назначить поваром. И вот, у кого-то пришла на ум дикая мысль, которую подхватили все - назначить поваром меня. А ведь, я ещё никогда в жизни не готовила, живя за бабусиной спиной.
Я не знаю, что там я вытворяла, когда все ушли с рассветом на косьбу. Я налила в котёл пару вёдер воды. С трудом разожгла огонь. Потом в кипяток сыпала пшенку и ещё что-то. В общем, когда пришла бригада на обед, пшенка была сырая, похлёбка не солёная, и, вообще, несъедобная. А они набрали грибов и хотели быстренько добавить их в суп вместо мяса. Добавили. Но уже без меня. Поварихой выбрали другую девушку. Нюра быстро доварила похлёбку, добавив в неё грибы, соль, лаврушку, может быть, ещё что-то. Но было очень вкусно, а, главное, сытно. К котлу меня больше не подпускали. Косить меня тоже не брали. В основном, я и ещё пара девчонок, ворошили ряды скошенного сена, чтобы оно не слежалось и не загнило от росы. А потом мы его собирали в копёшки. Сено увозили в совхоз. Как сейчас помню, на той же лысой площади в совхозе, по кругу устанавливали высокие копны, которые зимой припорашивало снегом. Сено оттуда брали в коровник.
Кстати сказать, почти вся продукция совхоза, включая и молочную, отправлялась в Москву, как для предприятий МПС, так и для самого министерства. За свои деньги можно было покупать совхозные продукты. Для этого надо было написать заявление, оплатить их стоимость в конторе, а потом получить их со склада или хранилища. Но нам это было не по карману. Поэтому молоко мы выписывали очень редко...
В этом году я продолжила учебу в Михнево. Жила в интернате. За питание бабуся отдавала свою маленькую пенсию…
Я окончила 8-ой класс. И опять летом сразу же оформилась уже на всё лето на работу в совхоз... И Борис тоже работал со мной. Милочка перешла во 2-ой класс.
С О Б Ы Т И Я 1950 года
Мы с подружкой Талкой (Светлана Кулинич) мечтали куда-нибудь вырваться из дома, получить самостоятельность. Мне было пятнадцать, Талка была на год старше меня.
И вот мы поехали с ней в Москву сдавать документы в торговый техникум. У неё документы приняли, у меня - нет. Я не проходила по возрасту...
Вслед за Талкой я тоже стремилась куда-нибудь приткнуться. Поэтому я несколько дней подряд моталась по Москве, тычась, как кутёнок носом - где бы устроиться. И вот, однажды, еду в трамвае, стою, гляжу в окно. Потом поднимаю глаза и читаю наклеенное объявление о приёме в кожевенно-обувной техникум. Дальше перечислялись все прилагающиеся блага: общежитие, клуб и т.д. и т.п.
Я записала адрес, поехала туда, и подала заявление. Заявление приняли. Вступительные экзамены я сдала средне. Диктант написала хорошо и математику - тоже, химию и физику с трудом сдала на тройки.
Помню заседание приёмной комиссии. Длинный стол в аудитории, за которым сидели все заведующие кафедр. Перед ними по очереди проходили в те, которые набрали необходимое число баллов. Потом те, кто нуждался в общежитии, но получил хорошие оценки, и в последнюю очередь те, которые и в общежитии нуждались, и баллов достаточно не набрали. Я была в числе последних. Помню, как я стояла перед этой комиссией, скромно потупившись. Мне стали задавать вопросы: где живу, кто родители и т.п. Я отвечала жалостливо, что так мол и так, отец сидит, семья бедствует, идти мне некуда, и дома жить не на что... Смотрю стали перешептываться. Наконец, один из них говорит: - "Вот вы подали, как все на обувное отделение. Это, конечно, интересно. Но в нашем техникуме есть ещё экстрактовое отделение. Это специальное приготовление экстрактов, которыми дубят кожу, чтобы потом она была пригодна для изготовления обуви. Скажем честно, на остальные отделения все места заняты. Я - заведую экстрактовым отделением. Я могу принять вас к себе. На этом отделении стипендию дают даже с тройками. Какое решение вы принимаете?".
А какое решение мне нужно было принимать, если мне было всё равно, куда меня примут. Лишь бы было общежитие, стипендия. А что будет потом, жизнь покажет.
Так я оказалась студенткой экстрактового отделения кожевенно-обувного техникума. Жила в общежитии. Получала стипендию с тройками. Учёба меня не интересовала вообще. Так, «зацепилась» за общежитие, задержалась на время. А там будет видно, что случиться дальше… Я инстинктивно искала способ выжить в этом хаосе событий, спать без забот и как-нибудь – прокормиться.
А Милочка, Борька, бабуся и мама вели полуголодное существование…
На летние каникулы я не поехала в Вельяминово. В поисках работы обратилась в отдел кадров техникума. Женщины, там работавшие, меня пожалели и устроили в знакомую семью – уборщицей. Мыла полы, получала маленькую зарплату, ночевать приходила в общежитие, днем болталась с подружками – москвичками в парке, в Сокольниках или у кого-нибудь из них дома. Иногда ездила к своим в Вельяминово. Помочь им ничем не могла. Но, понимая, что все беды исходят по причине отсутствия отца, загорелась желанием добиться его помилования.
Когда отца арестовали, мама подавала апелляцию в Верховный Суд.
Ему скостили два года. Но и десять лет было огромным сроком.
Я взяла у мамы документы, составила прошение на помилование, и решила подать его Швернику.
Я не помню - где находилась приёмная Шверника. Помню только, что это было огромное помещение, напоминающее вокзал. Кафельный пол. Вдоль всех стен по кругу стояли скамейки, тоже, как на вокзале. Стояли они и по всему залу, расставленные рядами. Народу в этом зале была - уйма. Говорили все шепотом. Улыбок там не было. Слёзы были на глазах у многих. И ещё была во всей этой толпе какая-то покорность, униженность, зависимость.
Ровно в 10 утра, в зал вошло несколько человек. Один из них распорядился, чтобы все заняли места вдоль стен. Все бросились занимать места. Кому не хватило, сели на скамьи в середине зала. Пришедшие чиновники разошлись по разным сторонам зала, и стали обходить по-очереди сидящих на скамейках людей. Довольно быстро продвигаясь, подошли они и ко мне. Мужчина, чуть наклонившись, спросил - какой у вас вопрос. Я ответила - "Просьба о помиловании". - "Давайте документы". Я отдала. Последняя фраза была - "Ждите помилования"...
Ответ пришел не скоро и был формально отрицательным...
Тогда я решилась на не формальный поступок. Я написала "рыдающее" письмо - заявление. В нём я просила освободить отца, потому что погибают от голода его дети и старушка мать. Писала, какие худенькие от голода у них ручки, как теряет зрение с каждым днём бабуся, как я, вынуждена бросить учёбу, так - как не на что учиться... И много другого в том же духе. Прошение написала на имя начальника Главного Управления Лагерей - ГУЛАГа. Каким-то образом узнала, где находится это Управление, и отправилась туда.
Управление ГУЛАГа находилось в известном здании на Лубянке. Здание само - очень большое, занимает целый квартал по периметру. Если дойти с центральной его стороны до угла, затем завернуть налево и опять дойти до угла, там находиться дверь в бюро пропусков. В небольшом помещении были два или три окошечка, а вдоль стены были телефонные будки. Я зашла в одну из них, осмотрелась. На стене была табличка с указанием нескольких справочных телефонов. Я звонила по очереди по каждому из них, и старалась узнать, как позвонить "Главному" начальнику Гулага". Долго звонила, приставала с вопросами, с просьбами и т.д. Наконец, даже теперь самой не верится, каким-то образом, я узнала этот таинственный номер телефона. Теперь я точно знаю, что мне помог ангел - хранитель, а, может быть, сам Бог. Иначе, как поверить, что в такой секретной организации кто-то мог назвать мне этот вожделенный номер.
Кажется, это было так. Я набирала наугад номера телефонов, и спрашивала (я не помню сейчас, как его звали), - "Это Иван Иванович? Нет, как же так, я набирала его телефон". -"А какой Вы номер набирали?" - называла номер. "Нет, вы ошиблись". - "А какой правильный номер?" - "Узнайте в справочной". И так несколько раз, пока кто-то не назвал, может быть, машинально, правильный номер.
Я набрала его. Мужской голос ответил - "Слушаю". Я стала объяснять... Меня прервали с возмущением... Я набрала опять... И опять услышала возмущение... Я набрала опять... Голос перешел на тон выше, трубку бросили... Я набрала опять... Голос стал угрожать: - "Вы не представляете, что я сейчас с Вами сделаю! Заберу! Накажу! Арестую!". А я в ответ: - "Так я этого и хочу. Арестуйте, главное, выслушайте! Помогите! Спасите! Пожалейте!!!"...
После недолгого раздумья, голос сказал - "Говорите". Я, сквозь слёзы, изложила ему свою просьбу. Голос опять спросил - "А как Вы узнали мой телефон?". Я ответила - "Добрые люди подсказали". - Голос буркнул - "Разберусь...", а потом изрёк - "Никуда не уходите. К Вам подойдут. Как фамилия?" - "Степанова". - "Ждите"...
Минут через десять с улицы вошел мужчина, в строгом костюме, обычного вида. Спросил - "Кто здесь Степанова?" - говорю - "Я". - "Выходите со мной". На улице повернулся ко мне лицом и говорит - "Давайте Ваши бумаги". Я нахально так отвечаю - "А откуда я знаю, что Вы их передадите...?, и что Вам можно верить?". Он, молча, отвернул борт пиджака, там был приколот какой то значок. Я сделала вид, что проверив его, поверила ему. А что это за значок, я и не разглядела. Отдала я ему своё "Письмо - Прошение".
А через месяц нам, в Вельминово пришло официальное извещение о том, что отец помилован.
Я помню, сколько наивной радости в те дни мы пережили. Я, ведь, уже была большая, но, тем не менее, иногда выкидывала детские глупые номера. На этот раз, когда мы получили это известие, я говорю Борису - "Пошли встречать папу". Я была уверена, что он стремится домой, и вот-вот приедет. А приехать он может через Москву и электричкой, и... Скорее всего это будет не так. Он сядет на попутную машину и приедет на Центральную Усадьбу, по основному шоссе.
Я уговорила Бориса. Мы дошли до шоссе и сели на обочине дороги. Мы ждали час, второй, третий... Машины проезжали мимо, не останавливаясь, и скрывались вдали. Борису ждать надоело. Мы поплелись домой.
Ждали в этот день возвращения отца мы зря. Не приехал он и через месяц. Только прислал письмо, что освободился и решил задержаться в Иркутске, чтобы немного подработать деньжат…
1951 год
Осенью началась учеба на 2-м курсе техникума.
После зимней сессии начались каникулы. Стипендию почти всю я раздала за долги, а оставшиеся деньги быстро пролетели, как всегда. Я, как и прежде, домой не поехала. Скиталась по общежитию. Ходила в гости к подружке – москвичке - Инке. Денег много не было. Есть хотелось постоянно. Однажды, придумывая, чего бы пожевать, я, в поисках еды в который раз облазила все тумбочки, проверяя, не осталось ли чего-нибудь съестного. В одном месте, под кроватью стоял ящичек с картошкой. Я взяла несколько штук и сварила... Больше съестного не нашлось...
Каникулы кончились. Девочки вернулись в общежитие. И тут неожиданно разразился скандал. Одна девочка сказала, что у неё пропало несколько картошек. В общем, скандал был большой. В комнате устроили собрание, скорее, похожее на судилище. Мне было обидно, но картошку-то я действительно взяла.
В порыве обиды я пошла в отдел кадров и забрала документы, бросив учёбу в техникуме.
1952 год
Устроилась я на работу на строительство МГУ. Но не на саму стройку, а на очень неплохую работу, на университетские склады. Работа – несложная. Нужно было смазывать техническим вазелином приборы, которые хранились на складе в ожидании, когда они потребуются в университетских лабораториях…
Получив первую зарплату, я решила съездить в Вельяминово, и признаться, наконец, бабусе, что бросила техникум. Я накупила гостинцев. Не помню - каких, знаю только, что покупала какие-то крупы, и то те, которые подешевле, чтобы больше купить.. Когда я приехала в Вельяминово на выходные, был вечер, и все уже засыпали. Я помню, как с печки протянулись тоненькие ручки Милки и Борьки. Первое, о чём они спросили - привезла ли я чего-нибудь поесть... Они продолжали жить впроголодь. Помогать им я ничем не могла, так как сама "болталась", как щепка, попавшая в ручей. Временам эту щепку прибивало к какому-нибудь берегу. Но вскоре течение подхватывало её и несло дальше… А куда?
А они жили на маленькие мамины заработки и бабусину "копеечную" пенсию...
Работа моя была скучная, однообразная. Не удивительно, что я вскоре уволилась… Пока нового на горизонте ничего не светилось, осенью я опять вернулась в Вельяминово.
В сентябре я ещё раз оказалась в той же Михневской школе, в том же интернате. Приняли меня в десятый класс, засчитав за девятый – учебу в техникуме.
И опять бабуся копила свою пенсию, чтобы оплачивать мою учёбу.
Несмотря на то, что я поболталась по "самостоятельной" жизни, почти что соприкасалась иногда с житейской грязью и омерзительными сценами, я осталась такой же наивной фантазёркой, какой и была раньше. Ведь, если я о чём-то рассказывала бабусе, что я хочу того-то и добьюсь этого, я, ведь, верила в это, а не просто "вешала лапшу на уши". А, ведь, мне исполнилось уже 17 лет.
Но и в этот раз я недолго проучилась в школе.
Наступил 1953-й год.
Учиться мне опять быстро надоело. В основном, я с головой погрузилась в художественную самодеятельность. Чтобы бросить школу, нужна была какая-то причина. И она не замедлила явиться…
УМЕР ВЕЛИКИЙ СТАЛИН и...
Народ задохнулся в едином безголосом вопле горя, неверия в случившееся, непонимания происходящего и парализующего страха за будущее. На прощанье с кумиром шли, как на амбразуру, и погибали под ногами таких же как они загипнотизированных, обманутых и обездоленных...
И только одна мысль стучала в виски: - что же будет дальше? Как дальше жизнь? И на кого молиться?
-- Началось ВОЗРОЖДЕНИЕ ...
Страна медленно, как тяжело больной, начала возвращаться из комы. Сначала не понимали - что происходит. Ещё не очнувшись окончательно от временно возникшей амнезии, продолжали жить по инерции, в ожидании чего-то лучшего, но, не зная, каким должно быть это лучшее. Нет, знали - надо продолжать строить социализм, чтобы приблизить счастливое коммунистическое будущее. Но важно было то, что в каждом советском человеке внутри не угасало желание участвовать в этом великом созидании.
Пусть медленно, но уже началось ВОЗРОЖДЕНИЕ и перестройка в умах каждого думающего ЧЕЛОВЕКА.
1953 год был судьбоносным годом 20-го века...
Смерть Сталина – как гром с ясного неба…
Впечатление от этого известия было такое, что казалось, - будто небо обрушилось на землю.
Я собрала в интернате свои вещички, приехала домой. Бабуся спрашивает - "Почему ты приехала посреди недели? А как же учёба?" А я в ответ: - "Бабуся, а какая может быть теперь учёба? Ведь Сталин умер!"....
Вот так, в очередной раз я бросила учёбу.
Надо сказать, что в Михнево, кроме самодеятельности, я вела много другой общественной работы. Меня знала в райкоме комсомола куратор нашей школы. Бросив учёбу, я приехала к ней и попросила помочь найти работу, например, старшей пионервожатой, или что-нибудь в том же духе. Самое интересное, что к этому времени я ухитрилась несколько месяцев не платить комсомольские взносы, а потом и потерять комсомольский билет.
Моему куратору я наплела, что школу я бросила, потому что нечем платить за учёбу. Она мне посочувствовала и сказала, что у райкома есть возможность направить меня на учёбу в Высшую Комсомольскую Школу, в Москву. Я задумалась лишь по поводу - а как быть с потерянным комсомольским билетом? А в следующее мгновение, я ответила согласием. Мне вручили путёвку, с которой я и явилась опять в Москву, на улицу - "Малый Комсомольский переулок".
В школе нужно было проучиться, кажется полтора года. Выпускали оттуда инструкторов райкомов комсомола, старших пионервожатых, воспитателей в разные детские и молодёжные учреждения и других специалистов.
Школа находилась в центре Москвы. В том же здании, где была школа, располагалось общежитие. И в этом же здании были учебные классы.
Учеба в школе была сродни веселым забавам. Нас обучали всему, что должно знать и чему можно научить подрастающее поколение…
Однажды, прогуляв занятия, я в качестве оправдания, придумала причину - «заболел живот». Директриса подняла панику – а вдруг дизентерия? Это же заразно… И я угодила в больницу. У меня ничего не нашли. Но отделение было инфекционное. И я застряла там в карантине на 24 дня…
С навещающими родственники больные общались через окно.
Ко мне пару раз приходили под окошко девочки из группы. Они передавали передачи, которые покупали на специально выделенные для этой цели деньги дирекцией школы. Но однажды мне передали записку, и я не поверила своим глазам. Приехал отец, отыскал меня, и теперь написал, что стоит под окном нашей палаты...
Я прочитала и – бросилась к окну. На улице я увидела отца, но не одного. С ним была незнакомая женщина.
В общем-то, он уже писал бабусе в письмах, что познакомился в Иркутске с Лидией Павловной Черных, что она ему очень помогла, когда он вышел из заключения, что он ей многим обязан, и теперь они - одна семья...
И вот - он стояли под окном больницы, с чужой женщиной...
Папа мне кричал в окно, что он мне очень обязан за его досрочное освобождение, что он сделает всё, что я захочу и т.д. Дальше он сказал, что был у моей директрисы - Фаины Борисовны. Она обо мне очень хорошо отзывалась. Когда она от него узнала, что я потеряла комсомольский билет, сказала, что это ерунда, билет восстановят. Папа произвёл на неё очень хорошее впечатление (он вообще всегда магически влиял на женщин). Фаина советовала оставить меня в школе до окончания учёбы. Но...
Но я уже решила, что Комсомольскую школу я брошу...
От отца я узнала, что он устроился на работу - мастером строительно-ремонтного цеха в Подмосковье, в городе Шатура. Туда он поедет жить с Лидией Павловной и её дочкой - Ольгой, младше меня года на четыре.
Не раздумывая, я сказала, что поеду с ними, что хочу, наконец, окончить 10 классов и поступить в институт...
Итак, в очередной раз я бросала временное пристанище в лице Высшей Комсомольской Школы. Интересно, если бы я её окончила, как сложилась бы моя жизнь? Школа давала возможность сделать карьеру сначала по комсомольской линии, а затем по партийной. Но я не только тогда об этом не задумывалась, я и не представляла, и не понимала - что это такое...
Я не присутствовала, и не была очевидцем, как отец объяснился с мамой…
Со слов Милы я узнала об этом трагическом моменте.
Он приехал в Вельяминово, объяснил суть вопроса, что так мол и так...
Милке и Борису он предложил решать самим - с кем им жить. Борис сразу же сказал, что поедет с отцом. Бабуся, естественно, тоже - другого и быть не могло. Милка понимала, что уехать - это обрести сытую жизнь. А они так все устали от голода, нищеты и безысходности... Но, мама, мама... Милка металась в своих решениях, и всё-таки, глядя на безумное состояние мамы, сказала, что остаётся с ней...
Вскоре папа приехал на грузовой машине, собрали, и погрузили старую мебель "астраханских времён" и... уехали.
Когда грузили буфет, кровати с набалдашниками, стулья и сундук, в комнате остались только стол, табуретки и две казённые железные кровати, ну, и русская печка, которую увезти было невозможно...
Мама спросила - "а нам-то что же остаётся?" Бабуся, помолчав мгновенье, обвела взглядом пустую комнату и, жестом поведя вокруг себя, сказала - "Всё это...". Зная её доброту и чуткость, с трудом верится в эту бессердечность.
Но кто знает, что она чувствовала в тот момент? И был ли у неё какой–нибудь другой вариант раздела её имущества? Кровать, буфет, стулья, сундук...???
Мила рассказывала, что когда все уехали (я имею ввиду бабусю и Бориса, я ещё была в больнице), с мамой творилось что-то неладное. Она, буквально не вменяемая, сидела на стуле, находясь в какой-то прострации. Длинные волосы были распущены и разметались по плечам и спине. Она не плакала. Спазмы душили её горло. Казалось, что она не переживёт этого мгновенья. Милка сбегала за маминой сослуживицей. Та пробовала успокоить её, уговаривала, гладила по голове, но неутешное горе, свалившееся на маму и Милку, не отпускало их не только в этот момент, но и долгие последующие годы.
Виновата ли я в том, что их бросили одиноких и беззащитных? Виновата ли бабуся, которая дождалась, наконец, своего сына и поехала за ним? Виноват ли Борька, который выбрал отца? И можно ли это назвать предательством?...