Дельфиний мыс. Фрагмент

ДЕЛЬФИНИЙ   МЫС                2004;2007

(Дневник Артура Штерна)


Июль

Сегодня я видел бога. Он стоял совершенно нагой и не стыдился своей наготы, ветер легко развевал его черные кудри, и на плечах его сияли лучи рассветного солнца; он стоял на краю плоского мыса, уходящего далеко от берега, и волны дробились у его ног; он смотрел в даль океана, и мне показалось на минуту, что в его совершенном, полном гармоничной радости покое проступила печаль. Но это длилось лишь мгновение, не больше. Блики света от кипящей в солнце воды ложились на его тело, сильное и гибкое тело тридцатилетнего мужчины; потом он наклонился к воде, зачерпнул ее в горсть, и капли рассыпались сверкающими алмазами под его пальцами. Тогда я увидел дельфина. Вернее, дельфинов было несколько, наверное, пять или семь, целая маленькая стая, я не заметил их поначалу, ибо вода от голубого свечения их тел будто делалась еще прозрачнее... Мой бог говорил с дельфинами. Они отвечали ему на своем языке, но его собственного голоса я не слышал. Наверное, они понимали его мысли... Потом он легко соскользнул в воду, и плеск волны от этого движения был подобен вздоху. Они исчезли в сиянии солнца в волнах. Привычный шум прибоя, который я на минуту перестал замечать, снова равномерно наполнял собой мироздание. Я пошел обратно, к своему маяку. Как грустно бывает созерцать совершенство и помнить о собственном убожестве, когда всё вокруг говорит тебе: наслаждайся, радуйся, твори!..


Июль
Сколько ни живу рядом с океаном, сколько ни общаюсь с ним, я всё никак не могу к нему привыкнуть, он для меня всегда нов. Каждая волна на самом деле звучит своей нотой, и этих тонов и звуков неисчерпаемое множество. И в то же время гармония их, этих волн, этого пульса, порядок их и закон ненарушимы. Наверное, и у человека каждый удар сердца отдается по-своему. Этот ритм велик и торжествен, а я со своим маяком на берегу океана – крохотный светоч, затерянный в беспредельных мирах. И все-таки мне никогда не бывает одиноко, напротив: единение с миром, с каждой волной океана настолько захватывает, погружает в недра Вселенной сознание человека, что чувствуешь себя таким же необъятным, таким же полным тайн и мощи, и порой даже – таким же совершенным и молчаливым в бесконечной самодостаточности...
Я снова видел его, сегодня, на рассвете, на краю дельфиньего мыса, хоть он, наверное, так же непредсказуем, как и океан. Тем не менее мне думается, что он приходит на мыс каждое утро, в одно и то же время; может, он встает вместе с солнцем... Он опять исчез в волнах океана вместе с дельфинами, мне даже кажется, что они доплывают до ближайших рифов... Если бы он не был богом, меня бы к нему так не тянуло, ибо от людей я отвык. Так упоительно иногда бывает придумать легенду о боге... Он и вправду не как человек, ибо ничего не навязывает природе; но благородство его – не дикость природного существа, в нем всё осмыслено и будто завершено. Потому он – полноправный владыка мира, и мир льнет к его рукам и улыбается ему, как те дельфины: мир ищет у богов защиты... Я часто думаю о том, что океан меня усыновил; он же подобно богу придал океану смысл и до глубины его понял, и потому не ему надо искать в океане прибежища, а океану – в нем...


Июль
С утра обычный гомон чаек на вершине маяка; я просыпаюсь и собираюсь идти к Семье за продуктами. Семья, как я их окрестил – единственные живущие здесь люди, аборигены, неизвестное племя. Мне они нравятся своей простотой. Они тоже боги, - по-своему, но боги скорее языческие, дикие, как стихия. Они пугливы. Собственно, какие-то лохмотья цивилизации на них есть: если бы они были совсем дики, с ними было бы еще проще. Наверное, их испортил какой-нибудь заезжий миссионер. По примеру всех цивилизованных васичу, я порой выменивал у них овощи, фрукты и лепешки из фруктовой муки на безделушки, и мне самому было от этого стыдно. Но теперь я давно уже для них свой. Я ловил им рыбу, играл с их детьми, мастерил им кукол. Дети подросли, уже сами собираются плодиться и размножаться. Я живу здесь, по моим подсчетам, уже около четырех лет. Когда впервые прибыл сюда, думал сначала отдохнуть здесь несколько месяцев, потом остался дольше, еще дольше... Товарищи мои приплывали за мной поначалу примерно раз в год, но в последний год их еще не было. Маяк, на котором я обосновался, когда-то давно был действующим. На острова приставали суда, но только в силу обстоятельств, гонимые бурей. Они отдыхали здесь и чинились, потом отправлялись дальше по намеченному курсу: острова почти бесплодны и безлюдны. Маяк был только ориентиром для сбившихся с пути. Потом течения океана вокруг изменились под влиянием катаклизмов, место стало безопасным, и маяк уже не требовался. Здесь было бы хорошо, если бы не природная скудость. Но лично мне большего не надо.
У меня есть здесь большая знакомая черепаха и серый альбатрос-гоуни, которого я выходил во время его болезни и который ходит за мной пешком, куда бы я ни направился; у меня есть Семья, живущая на другом конце острова, с ними я до сих пор общаюсь знаками, не зная их языка, и мне это еще интереснее; у меня есть океан и небо над головой, а климат здесь постоянный... В конце концов, это мой мир, и такое существование намного завиднее существования человека в скученных, душных городах, от которых я бежал...


Июль
Может быть, во мне еще осталась тяга к людям... Мне трудно представить, откуда он здесь появился, мой бог: я не видел ни корабля, ни лодки, хоть панорама просматривается насквозь... Иногда угадываешь что-то с полузвука, и оказывается, что нечто действительно таково. Я не сомневался и не хотел сомневаться, может быть потому, что мои фантазии меня ни к чему не обязывали. Я не мог ошибиться, ибо знал, что это моя мысль, мое порождение, с которым мне становится светлее жить. Я знал, как могут расходиться пути людей. Иногда смотришь на чью-то жизнь издалека и любуешься ею, и она для тебя солнце во тьме. Но не всегда стоит приближаться к таким солнцам, - говорит тебе сердце. Даже не потому, что солнце на деле способно оказаться лишь светляком: если ты видел солнце, оно так и останется для тебя солнцем. Совсем не поэтому. А потому, что ты солнцу не нужен, и само оно способно лишь издалека греть тебя и светить для тебя. Потому, что тебе не о чем было бы говорить с твоим солнцем... Редко, очень редко встречается на земле настоящая связь между людьми. Так я думал.
Да и что еще я мог думать? – отставной моряк, уединившийся на почти безлюдном острове, человек, добровольно покинувший человеческий мир, я знал, что мне остались одни мои фантазии, и я пытался их рисовать. И, с грустной насмешкой глядя однажды в зеркало, я пытался как-то раз нарисовать и себя, нелепого фавна с коренастой фигурой и рыжеватой бородой, - я так был себе смешон в сравнении с собственными фантазиями!.. Естественно, что появление бога равнялось для меня появлению молота для глиняного горшка. С таких, как я, Аполлон в свое время сдирал кожу.
И вот, с упорством гадкого утенка из известной сказки, я все-таки захотел к нему приблизиться. Я стал ломать голову, как это возможно осуществить, пусть даже прекрасно знал, что ничего заранее обдумывать в таких случаях не надо. Так я пытался оттянуть время, противопоставляя рассудок желанию. На самом деле я ничего от него не хотел. Я хотел остаться со своими фантазиями. Но фантазий у меня и так было достаточно, а тут – вдруг появилась надежда... Надежда больше фантазии, - надежда на то, что фантазия станет реальностью... Никогда еще в моей жизни не сбывались такие надежды в отношении людей...
Я думал, что это пройдет. Что я снова, как не раз уже было, перетерплю свои порывы, и они замолкнут. Но отчего-то я вспомнил, как было у меня с океаном: я не смог отказаться от тяги к нему, и океан не обманул меня...

Я чувствовал в себе всегда разлад, душевное смятение, тоску и ропот; я еще мог доверить эти чувства океану с тем, чтобы пытаться растворить их в его глубине, но для человека, другого человека, тем более гармонично-совершенного, - что я, со своими внутренними воплями и плачем ребенка?.. Неужели волны моря научили меня только штормам и смерчам, только восстанию неуемного духа?..
Нет, я совсем не справедлив к океану. Океан спокоен даже в буйстве своем. И в средоточии бурь я всегда чувствовал этот покой и приобщался к нему. Потому я  никогда не боялся океана. Видимо, всем человеческим бедам меня научил потом берег...


Август
Сегодня весь день я провел с Семьей и слегка успокоился. Они всё же люди, хотя мое воображение относит их скорее к семейству медведей панду или к коалам. Определенно общение с ними поднимает настроение. Его я не встретил. Подумать только, мне сорок четыре года, и за всю жизнь я не научился ладить с людьми! Товарищи-моряки – это другое дело, там ранимость скрываешь за грубостью, там род братства и никто тебе в душу не лезет, и всякая странность характера только приветствуется, если она признак отваги... Моряки вообще странные люди, хотя бы по своему стремлению к неустойчивости, хотя есть и такие, кто свой плавучий дом почитает за крепость более прочную, чем земные замки. Ведь они находят непоколебимую опору в самих себе, а именно это для человека опора наиболее прочная и реальная. Неустойчивость приучает человека к самодостаточности, рождает в нем силу... Я и сам, в общем-то, таков. А когда ты зависишь от биржевого курса или государственных законов и боишься потерять работу или крышу над головой, то это кого угодно доведет до уныния.
Но странно, что в глубине души я остался все тем же робким ребенком... Однако довольно об этом. Семья ждет пополнения: две девочки беременны и родят со дня на день, еще одна ходит с животом месяцев пять. Как они плодятся, это загадка. У них не существует постоянных браков, не существует, кажется, даже вообще мужей и жен, у них одно название – Семья. Дети принадлежат всем, всё и вся принадлежит всем. Похоже, я и сам уже член Семьи, и некоторые их девицы ко мне неравнодушны. Они только не понимают, куда и зачем я каждый раз от них ухожу. Однако никто из них никогда не шел за мной: мне даже кажется, что нарушать границы своей территории для них табу. Я сходил с их ребятами собирать крабов, потом остался на берегу помечтать, а детишки с крабами вернулись домой. Наступал вечер. Полная луна наливалась на небе всё больше, до невообразимой тяжести, и мне казалось, что она в конце концов рухнет в океан. Я не пошел на маяк. На этом берегу совсем мало птиц, и здесь всегда очень тихо. Я лежал на остывшей, растрескавшейся земле и слушал плеск волн, к которому так привык, что почти уже не замечал его; но когда особо прислушаешься, он всё же тебя удивляет. Спать не хотелось. Но постепенно я всё же погружался в состояние, сходное с полусном или медитацией: сознание прояснялось и отделялось от тела, и видело всё как бы сверху, - меня, океан, остров... В нем было прозрачно и серебристо-темно: почти нереальная лунная дорожка на воде, зыбкие волны... Странно, я наблюдал всё это почти каждую ночь, я слился со всем этим, - но не привык... Медленный ритм перекатывался во мне, я стал воздухом, охватившим собой клочок каменистой земли и туманящимся над волнами... Если бы такова была вечность, я бы отдал за нее всё.

Мне порой снится один и тот же сон. Мне снится корабль, медленно плывущий в застывшей, темной воде, пустынной, глухой и глубокой. И вот этот корабль проплывает мимо далеких скал или стен островов, мимо неведомой земли, и острова светятся в темноте, но не огнями святого Эльма, а золотым, внутренним свечением, выделяющим их края и тонкие прямые сколы камня полупрозрачным ореолом... Вокруг ночь, но беззвездная, и небо похоже на бархатную черную мантию. В этих снах тебя охватывает ощущение всеобъемлемости, и видится, что корабль плывет будто по живому глобусу, легко преодолевая невообразимые тысячи миль. И вместе с тем он будто не движется. Кажется, это земля и вода движутся, обращаясь вокруг него, и сам он – их центр, средоточие, цель... От этих снов рождается великое спокойствие...

Август
Сегодня утром, не заходя на маяк, я подошел к основанию дельфиньего мыса, даже не загадывая, куда иду. Я просто шел и наслаждался миром. Но у мыса я вдруг испугался, потому что увидел его. Всё же, какое это проклятие – быть цивилизованным человеком! – проклятие в основном мысленное... Цивилизованный человек чужд простоты. Он додумается до таких идей и рефлексий, от которых слон или дикарь бы умерли. Я помню себя в городах, помню среди родной морской братии, хотя последнее внутренне проще... И то, надо мной подшучивали, зная, что я еще читаю книги, веду дневник и пытаюсь рисовать... Что ж, это было совсем не обидно. Тем не менее почему-то именно я остался на диком острове, а насмешники мои осели в культурных центрах, «приобщившись к цивилизации»...
Казалось бы, узнай на безлюдном острове один человек о присутствии другого, и оба бросились бы друг другу в объятия... Однако с нами этого почему-то не происходит...
Так я думал. Эти чувства нахлынули резко и мощно. И я не понимал, видит ли он меня, потому что не различал этого из-за дальности расстояния. Я хотел быть спокойным. Я хотел ни о чем не думать.
И я пошел к нему. Потому что какая-то сила меня туда тянула. Не слепая сила. Я чувствовал даже некое подобие зова. Мне было непонятно, что это, и с каждым шагом я почему-то успокаивался.
Он сидел на краю мыса и смотрел мне в лицо. Меня поразили его серьезные глаза, более того, глаза его были с оттенком печали, хоть на губах играла легкая улыбка. Мне показалось, что он читает по моему лицу как по раскрытой книге.
-Здравствуй, - сказал он. – Это хорошо, что ты пришел.
И эта фраза положила конец всем моим колебаниям. Я опустился на камень рядом с ним. Но я не мог поддержать разговор, я восхищался им, как ребенок, хоть мне казалось, он этого не замечал, глядя куда-то все более в глубь. Глаза его на минуту еще больше потемнели, или же это было тенью пролетевшей птицы. Он был младше меня, а я смотрел на него, как на старшего.
-Хорошо, что ты пришел, - после молчания повторил он. – Ты живешь на маяке, -  продолжал он. – Я видел тебя.
-Когда?
-Несколько дней назад.
-Ты давно здесь?
-Не очень. Меня зовут Эрланд.
-Я Артур.
Он кивнул, на минуту закрыв глаза. Дикие острова имеют одну особенность: у людей, пребывающих на них хотя бы час, пропадает желание говорить.
Мы сидели молча и слушали волны. И молчание это не было в тягость, наоборот. Мне почему-то было легко и светло на душе, будто я встретился с братом.

               

 Август.
Я все еще думаю о нем, и то, что я про себя назвал его богом, не кажется мне преувеличением. Это просто и ясно, как солнце на небе. Я давно его не видел и от этого скучаю. Может быть, его на острове уже и нет?
Сегодня я отправился снова к дельфиньему мысу, и за мной ковылял мой гоуни. Воистину, мы с ним хорошо смотримся вместе: серая несуразная птица, встрепанная и вечно мрачная, и я, сатир без козьих копыт. К тому же эта птица после болезни почти совсем не летает, - так обидно быть птицей и не летать!.. Мы шли днем, по жаре. Конечно, его там не было. Мы прошли весь дельфиний мыс, напугав залезших на камень крабов и крабиков, шумно посыпавшихся в воду. Да, его не было. Не было и дельфинов. Только большая черепаха залезла в расщелину между камней, да так и застряла там. Вызволив черепаху, мы повернули обратно.
На острове с самого начала мне всё больше хотелось молчать. Я смутно помню, что цивилизованный человек всюду оглашает свое появление шумом и криками, но это уже так далеко от меня, что даже не мешает жить... И когда я в прошлый раз все-таки подошел к нему, мы просто сидели рядом, и потом так же молча разошлись... Он только протянул мне руку на прощанье...


Август
Какая тоска, если я его больше не увижу... Я отправился на лодке в море, доплыл до рифов, наловил рыбы себе и Семье... Мне не хотелось оставаться долго с Семьей, и я скоро распрощался с ними и ушел совершенно бесцельно... Я не знаю, где он живет. От этого только хуже. Надо же было так привязаться... Ведь я даже ни о чем его не расспросил.
Такое мое состояние меня утомило. Я вернулся на маяк и стал работать. Закончив дела по хозяйству, я сел рисовать. Мне снова, как уже не раз, захотелось нарисовать пустынное море. Я уже рисовал его. Океан получался все время разным. У меня, наверное, скопилось штук десять достаточно больших изображений океана, и мне это до сих пор не надоело. Думаю, не надоест никогда. Но сегодня в моем океане присутствовала другая душа. Это была его душа. Я снова вспомнил о нем, и загрустил.
Отчего-то я вспомнил свое детство. Я был одиноким и самостоятельным ребенком. Мы жили на берегу моря, и море было моим лучшим другом. Отец мой рыбак, мы ходили в море за рыбой, ставили сети. Одно время у меня был товарищ, тоже сын рыбака, мы вместе промышляли, когда подросли, потом его семья куда-то уехала, а я вскоре тоже нанялся на корабль. Мне хотелось видеть мир. До такой степени, что домашняя обстановка и даже родной берег сделались мне невыносимы. Но потом я убедился, что мир на самом деле ничуть не разнообразнее родной деревни. Это только кажется на первый взгляд, что он разный...
И все-таки мир красив. Как-то на нашем судне путешествовал один живописец, он дал мне несколько уроков. Я пристрастился к рисованию и сначала рисовал все подряд. Один наш мастер татуировки порой использовал мои рисунки в собственных целях... Но меня больше тянуло к живописи, к цвету. В ближайшем городе, куда пришвартовался наш корабль, я раздобыл краски и материалы. Наш корабельный народ отнесся к этому как к очередной моей причуде, но некоторые даже стали уважать... С тех пор я не расставался с красками, а картины дарил кому придется.
К вечеру ко мне пришел гость. Он сидел на пороге маяка и общался с моим гоуни. Я в первый раз видел у этой хмурой птицы по-человечески радостное выражение лица. Странная была картина. Видимо, он действительно бог, ибо от него исходит свет. Гоуни забирал в клюв его пальцы и терся головой об его руку. Птица даже несколько раз взмахнула крыльями. Я наблюдал их какое-то время, потом он поднял голову и поприветствовал меня. И я подошел ближе и сел рядом.
Бывает так, что человека не хочется ни о чем расспрашивать, что ты воспринимаешь его таким, какой он есть в данный момент. Тебя не интересуют ни обстоятельства его жизни, ни биография. Так он был для меня тем, что я видел. И это уже было очень много. Я понял, что он знает это.
И вправду, зачем мне было утром так тревожиться? – ведь ему известно, что я живу на маяке, и он легко может меня найти, если пожелает. Ему же навязываться мне не хотелось.
Он серьезно смотрел мне в лицо и улыбался. Улыбка его была мягкой, почти незаметной, и мне казалось, что таково вообще обычное выражение его лица. Я еще не знал, до какой степени сосредоточенным может быть его взгляд.
-Артур, покажи мне, пожалуйста, твои картины, - вдруг сказал он. Я удивился:
-Откуда ты об этом знаешь?
-Я видел, что ты рисуешь.
-Пойдем.
Я повел его в подсобное помещение, где располагалось все мое хозяйство. Там было темно. Пришлось вытаскивать работы на улицу. Он помогал мне. Меня слегка одолела робость: за последние годы мои картины некому было смотреть, все казалось таким непривычным... Я взглянул в его лицо. Но теперь я видел, что стали улыбаться его глаза.
-Хорошо, - сказал он.
-На самом деле я не умею рисовать. По крайней мере считал всегда, что не умею. Не знаю, что сказали бы профессионалы.
-Профессионалы тоже сказали бы, что хорошо, - голос его был спокоен и мягок. - Отсутствие школы только придает этим работам своеобразие. Ты прекрасно чувствуешь цвет. Такие картины не стыдно показывать людям.
-А ты не рисуешь?
-Немного, иногда...
-И у тебя здесь есть работы?
-Здесь – нет. Все осталось в городах.
-Где именно?
-По-разному. Америка, Азия... Земной шар достаточно велик для человека.
Я улыбнулся этим словам.
-Знаешь, - сказал я ему, - мне даже не хочется знать никаких конкретных подробностей относительно тебя. Мне кажется, я лучше пойму тебя без них.
-Может, это и правильно, если бы за этим не стояла боязнь разочарований.
Я прислушался к собственной душе. Действительно, доля такой боязни во мне была, хоть и не очень заметная.
-А ты не хочешь меня разочаровывать? – спросил я.
-Это от тебя зависит, не от меня.
-Я еще ни с кем не говорил так, как с тобой.
-Ты человек, любящий загадки.
-Ты думаешь?
-Да.
-Но все-таки, зачем ты живешь сейчас на этом острове?
-Чтобы общаться с миром. Как и ты.

-Я знал одного человека, - рассказывал он, -  мы с ним учились вместе, еще в школе. Уже ребенком он был на редкость дисциплинирован и ответствен. Иногда я думал про него, что он много раз воплощался политиком или общественным деятелем, но это было позже, гораздо позже. А тогда мы были просто детьми. У него была прекрасная душа. И вот, этот человек очень хотел стать художником. Причем он так страстно этого хотел, что был готов ради этого отдать всё. Но способности его были невелики. Его семья переехала в другой город, и с тех пор я не знал о нем. Он учился музыке, его мама была преподавателем музыкальной школы, и она хотела, чтобы сын шел по ее стопам, но музыка его не столь занимала. Однако я думал, что в силу своей ответственности и обязательности он действительно пойдет в музыкальное училище... Через много лет, уже давно закончив школу, я случайно узнал, что он стал врачом. С детства его любимым писателем был Чехов... И вот, я не знаю, кто больше: художник, прекрасно пишущий картины, но у которого есть только талант и по-человечески примитивная душа, или такой человек, тоже художник в душе, но не могущий себя выразить? Как ты думаешь?
-Для меня, конечно, больше человек, - сказал я.
-Для меня тоже. И долгое время, по молодости, меня занимала когда-то эта проблема. Я думал тогда, что человек не всегда играет те роли, которые хочет играть. Но такое положение вещей я расценивал как несправедливость. Я знал людей на редкость благородных, порядочных, добрых, бесстрашных, но обделенных талантом, хоть и мечтающих о нем.  Меня обрадовал только один случай поэта, который все-таки стал писать настоящие стихи. До этого ему все говорили, что так, как он, писать нельзя... Но на его долю выпали такие испытания, каких никому не пожелаешь...
-Ты веришь в перевоплощения? – спросил я.
-Я не верю, я убежден в этом.
-Мне случалось останавливаться в Индии и в Японии, но там все было так непонятно, а время пребывания так коротко, что я не успел толком ничего узнать. Хоть меня и тянуло изучить хотя бы язык. Но это было еще более непонятно и бесполезно.
-Я тоже был в Индии и в Японии, - задумчиво сказал он. – Еще немного в Камбодже и на Тибете. Я ведь родился недалеко от границы Индии, потом жил там более десяти лет и не раз туда возвращался... Индия – моя вторая родина.
-Тогда понятно, почему ты так говоришь. Но, мне кажется, у тебя западное образование?
-Да. На этом настояли те, кто меня воспитывал.
-Родители?
-Нет.
Я не стал расспрашивать его об этом: может, ему тяжело было бы отвечать. Я перевел разговор на другое.
В ходе разговора я узнал, что его университетская специальность – восточная филология и философия. Он объяснил мне некоторые вещи. Мы проговорили всю ночь. На рассвете он ушел к дельфиньему мысу...

Август
Эрланд загадочный человек. Или же мое воображение сделало его таким. Но мало быть богом, надо еще быть и человеком. Он, я думаю, далеко выходит за рамки своей сложной востоковедческой специальности. Мне кажется, он как та геометрическая форма, которая изнутри больше, чем снаружи. Когда-то я думал, что таков вообще каждый человек. Жизнь научила меня смотреть на это иначе. Но с ним я будто вернулся к собственному подростковому восприятию мира. Всю жизнь я очень тосковал по этой детской романтике, и потому сейчас, познакомившись с таким человеком, пребываю почти что в состоянии эйфории...
Я сказал ему об этом. Он внимательно взглянул на меня и ответил, что это неправильно и что надо успокоиться. Потому мы и расстались еще на несколько дней. Он сказал, что сам потом навестит меня. Мне удивительно, что мое признание не выбило его из равновесия, потому что это действительно слишком.
-На самом деле ты не менее удивительный человек, - говорил он. – Подумать только, на диком острове обитает некто, ведущий дневник и пишущий картины! – для этого очень много нужно... Зачем лишать себя собственного счастья?..


Август
Уже полторы недели стоит жара. Ни капли дождя. Здесь и так всегда были проблемы с питьевой водой. Источник, которым пользуется Семья, почти высох. Но к чему слишком сильно волноваться, такое здесь случалось не раз. Мы все вынуждены собирать по утрам росу. Мы – это я и Семья. Эрланда я не видел. С тех пор, как я с ним познакомился, я за него не тревожусь. Но, может быть, я ошибаюсь, и ему нужна помощь?..


Август
Я видел его сегодня на краю дельфиньего мыса. Он куда-то направлялся с дельфинами. Помня, что он собирался прийти ко мне сам, я не пошел к нему. Это прекрасное зрелище, когда они уплывают, и оно по-прежнему меня потрясает. Зачем ему остров? Зачем ему дельфины? За этим явно кроется какая-то тайна...
Он не походит на человека, ищущего отдыха от цивилизации. Он держит себя так, будто здесь, на острове, ему надлежит исполнить некую задачу...
Я вернулся к моим картинам. Надо бы изобразить его с дельфинами... За работой забываешь о жажде. Забавная ситуация: кругом океан, а воды нет. Хорошо бы придумать способ очищать морскую воду от соли... Но работа отвлекла меня от этих проблем. У меня много картин-фантазий. Фантастические люди, фантастические животные, миры... Но если написать, как Эрланд плывет с дельфинами, то это тоже наверняка сочли бы фантазией... Беспредельный океан – и человек в окружении этих до сих пор не исследованных существ... Мы ведь не понимаем дельфинов, а он их понимает...
Действительно, встает вопрос: зачем я, находясь почти в одиночку на острове, всё это делаю? – ведь человек занимается искусством, чтобы поделиться им с кем-то... Кому мне всё это адресовать? Но почему-то в глубине души у меня есть твердая уверенность, что однажды эти картины – если они достойны того – увидят свет. Эрланд говорил мне, что их можно и нужно показывать людям, - пусть будет так... Наверняка он многое видел, и знает, что говорит.




Август

Духота привела нас в состояние какого-то отупения. Семья укрылась в хижинах и целыми днями спит. Овощи у них сгорели. Ко мне наконец зашел Эрланд. На нем все это, похоже, никак не сказывается. Он говорит, что скоро пойдет дождь.
Потом я заболел дня на два, - видимо, желудочное расстройство, - и Эрланд меня выхаживал. А на третий день действительно пошел дождь. Семья высыпала на улицу и танцевала под этим дождем целый день. Но Эрланд был чем-то озабочен. Я спросил его об этом.
-Дождь будет литься как минимум месяц, - сказал он. – Климат меняется.
Я не поверил, и, как оказалось, зря.
А пока мы радовались вместе с Семьей и танцевали под дождем. Эрланд тоже улыбнулся, глядя на нас. Все же, как они непосредственны, эти аборигены! Танец и пение под самодельные барабанчики и хлопки ладоней – единственное искусство, доступное им, не считая, быть может, плетения циновок. Вначале танец был стихийным, простое выражение радости, и танцевали все. Малые дети прыгали и визжали, взрослые пели и отбивали ритм. Потом в круг танцующих включились подростки и юные люди. У их танца уже был какой-то сюжет. Как мне потом объяснил Эрланд, они изображали похищение невесты. Невеста танцевала томно, медленно и отрешенно. Я впервые видел здесь намек на институт брака, и потому недоумевал: в Семье браков не было, как не было понятия мужей и жен. Видимо, это обломки какой-то старой погибшей культуры. Еще более меня удивил танец жреца, ибо жрецов у них тоже не было. Были, конечно, старшие, более умудренные опытом, но чтобы в этом присутствовало поклонение божеству... Нет, они верят в каких-то природных духов, оставляют им еду у порога, но к этой стороне их жизни я не присматривался. Как много, оказывается, я не знаю! Надо же было годами жить с ними рядом и не придавать значения их танцам! Эрланд со своей ученой хваткой за короткое время, похоже, изучил их лучше меня. У него вообще какой-то дар понимать все живое и вызывать доверие у людей, животных, птиц, рыб... Я видел, как они на него смотрят. Должно быть, он с самого начала был для Семьи высшим существом, как, впрочем, и для меня...
Когда стемнело, мы с ним пошли на маяк. Он сказал мне, что обычно ночует под открытым небом, но в такой дождь я счел необходимым отвести его к себе. Хотя он в этом, возможно, и не нуждался. Дождь шел сплошной полосой, я так давно не слышал звука падающей воды, что с удовольствием погружался в этот негромкий монотонный грохот. За пределами острова бушевал океан... Стихия была так торжественна, что я думал, будто смогу слушать ее голоса всю ночь, но незаметно для себя я уснул...

Август

Если вот так жить, - то есть жить как в вечности, - не считая дней, не ставя перед собой целей, просто жить, работая, что-то творя, - мне кажется, можно дожить самое меньшее до тысячи лет. И этого даже не заметишь. Может, я и живу здесь уже тысячу лет, а не четыре года. Я только недавно осмыслил это состояние, и оно показалось мне очень простым. «Ну вот, я тоже стал богом», - подумал я. И эта шутка меня развлекла.
Наверное, быть богом – это значит быть свободным. И более всего нам мешает быть свободными непонимание условий, в которых мы живем. Я поделился этой мыслью с Эрландом. Он ответил, что люди, обитающие в схожих условиях, нередко приходят к одинаковым выводам. Что древние йоги давно пришли к подобным мыслям. Но тут вдруг меня одолела робость. Я сказал:
-Неужели тебе с твоим университетским образованием еще интересно общаться с таким человеком, как я?
Он посмотрел на меня и рассмеялся. Глядя на него, я заразился его смехом. Так мы и просмеялись, наверное, с полчаса, приведя в полное недоумение моего гоуни.
Дождь все еще льет. Мы вышли на лодке за рыбой. На этот раз нас сопровождали дельфины. Море было не очень спокойное. С помощью Эрланда я вытащил сети, мы отобрали рыбу, остальную отпустили. Гоуни поел рыбью мелочь. Вернувшись на берег, мы пошли угощать Семью. Название «Семья» так и прижилось в нашем обиходном языке. Эрланд на редкость внимателен к этим людям, но прост в общении, как и они. Он уже знает их язык, и когда говорит с ними, я разговора иногда не понимаю. Его очень любят их дети и девушки, но с последними он сдержан. Он перевел мне, что вечером они опять собираются танцевать и приглашают нас на танцы. Так что до вечера мы свободны.
-Ты счастливый человек, - сказал я ему.
-А ты разве нет? – удивился он.
-Расскажи мне про йогов. Я видел на побережье Индии, как человек глотает огонь. Он йог?
-Огонь глотают факиры. Йоги просто работают над собственным совершенствованием на благо мира.
-«Просто»...
-Да. У них очень ясный взгляд на мир. Хоть они приходят к этому через внутреннюю борьбу и самоограничения. Но, по преданию, когда человек становится йогом, его страшится обидеть даже божество.
Когда-то жил на Востоке йог Агастья. И боги обратились к нему однажды за помощью. Дело в том, что горы Виндхья выросли непомерно и мешали двигаться по небу Солнцу, Луне и звездам. Боги просили горы уменьшиться, но те не послушали их. И тогда за дело взялся Агастья. Он пошел к горам Виндхья и сказал им: «Наклонитесь немного, дайте мне пройти на юг. Когда я пойду обратно, вы снова распрямитесь». Из уважения к йогу горы исполнили его просьбу. А Агастья ушел на юг, да так и остался там. С тех пор горы и ждут, наклонившись...
-Это легенда, Эрланд...
-Жизнь человека вполне может быть легендой.
-Значит, ты тоже так думаешь?
-Не только я.
-Ты уверен?
-Уверен.
-Я много странствовал, Эрланд. Но почему я никогда не встречал таких людей?
-Не был готов.
-А ты общался с йогами?
-Да. Одним из моих учителей был йог, саньясин.
Александр Македонский дошел с войсками до Индии и там, в лесу, встретил йога. Вернее, он приказал йогу прийти к нему, а тот не пришел. Александр оскорбился и сам пошел в лес, и сказал йогу, что может и убить его. Йог рассмеялся. «Я давно уже принадлежу Вечности; кто может убить меня?..» И Александр, удрученный, ушел. Он понял превосходство того, кто победил себя, над тем, кто победил весь внешний мир, а внутреннего мира не обрел...


Сентябрь

-Мой учитель был еще не очень стар, но он уже выполнил все мирские обязанности, - рассказывал он. – Потому ему и разрешили стать саньясином. В Индии ведь  нет индуистских монастырей, человек просто уходит в лес. И однажды ему было видение. К нему пришел святой высокого роста и принес чашу с чистой водой. Он посмотрел в эту чашу и увидел ребенка. Святой сказал, что этого ребенка ему надо разыскать и воспитать. Так он нашел меня, я был тогда приемным сыном в одной индийской семье. Я прожил с ним до четырнадцатилетнего возраста, три года. Потом мне пришлось заканчивать оставленную школу. Но я вышел из леса совсем другим человеком. Благодарность за подобный опыт не может быть выражена простыми человеческими словами...
Учитель имел одну особенность: его очень любили все живые существа, так или иначе оказывавшиеся с ним рядом. Он был очень жизнерадостным человеком. Он просто жил и радовался, и всем вокруг становилось светлее... Он общался со змеями, со зверями, для него это было естественно... «У меня была тихая жизнь, - говорил он. – И каждый ее день был чудесен. Любимые люди, окружавшие меня, - жена, дети, родные – несли столько света в себе, что его хватило бы на целый мир, если бы только мир этого захотел. Вот она, обычная человеческая жизнь. Все, что выпадает на долю человека – работа, долг, испытания – все это божественно. И человек в своей жизни полон достоинства и удовлетворен».
Ты говорил вчера, что жизнь человека – легенда, Артур. Жизнь каждого человека – легенда, когда он хочет ее воплотить в обычных делах...


Сентябрь

Дождь длится уже так долго, что порой наводит уныние. Но дождь этот теплый, и под ним хорошо. Вспоминаю слова Эрланда, что дождь будет длиться целый месяц. Мы с Семьей и не думали об этом. Ведь жизнь здесь не идиллия, она физически тяжела. Я со своей морской закалкой еще могу здесь жить. Эрланд тоже может. Да еще такие простые и трудолюбивые люди, как Семья. Эрланд сказал, что их надо оберегать. Он прав. Я хочу написать Семью, танцующую в потоках дождя. Это будет фантастика.
Смотрю на свой приблизительный календарь. Хочется, чтоб минуты летели быстро, а дни не кончались. Тем более не кончались годы и столетия. Странная штука время. Минуты тянутся долго, а годы летят быстро. Почему так? Может, потому, что минуту ощущаешь непосредственно? Каплю дождя тоже ощущаешь непосредственно и ею живешь. Эрланд опять ночует неизвестно где. Надеюсь, он все же подыскал себе хоть какое-то укрытие...
Хижины Семьи размякли и протекают. Потоки смыли весь грунт с их огородов, - бедные огороды! – после засухи там и так ничего не осталось... Сегодня почти весь день мы латали крыши хижин. До этого я принес им рыбы. Питаемся рыбой и морепродуктами, они и сами добывают их худо-бедно. В общем, времени ни на что нет.


Кажется, я почти уже разрешил загадку времени. Во время минут всегда приходится что-то делать или же ждать. И то, и другое происходит за счет напряжения. Сила концентрируется на этом, и каждое усилие длится. А годы – величина абстрактная. Их только вспоминаешь. А воспоминания кажутся милыми, потому что уже прошли...
Время – нечто, что приходится претерпевать, - согласился со мной Эрланд. И опять ушел на ночь глядя неизвестно куда...


Сентябрь

Достоинство человека внутри человека, а не вовне, оно не приходит с регалиями и титулами, оно воспитывается и копится. И иногда смотришь и видишь: человек прекрасен. Но знаешь, что кроме тебя этого никто никогда не увидит. Так думают влюбленные.
Мы все – свидетели. Наши глаза – зеркала. Когда один живет, свидетелем его становится небо. Пространство вбирает образ человеческий в себя. Человек живет и исходит в пространство, так же, как и свет звезды, и свет солнца...
Мы на днях долго говорили об этом. Потом Эрланд обещал познакомить меня с дельфинами. Мы пошли на мыс. Дельфины пели песни. Так может петь не то что даже разумное, но мудрое существо. Я и раньше порой слышал, как они поют. Эрланд сел на край мыса, и к нему подплыл дельфин. Эрланд протянул ему руку. Дельфин открыл пасть и что-то пропищал, улыбаясь до ушей. Физиономия его светилась радостью. Они вообще всегда казались мне очень смешливыми, но Эрланд сказал, что бывают и серьезные дельфины, и даже трагические. Вместе с тем каждый дельфин, независимо от характера, очень гармоничен, и человеку есть чему у них поучиться. Дельфины очень любят радовать друг друга и тех, кого любят. С ними очень легко, особенно детям: дети так же непосредственны. У дельфинов есть свои тайны, которые они могут рассказать тому, кто им понравится. Тогда это существо становится для них братом. Но их надо уметь понимать, с таким общением надо свыкнуться...
Мы проплыли немного с дельфинами в море. Я даже подружился с одним из них. Этот дельфин был очень озорной и, судя по всему, любил всех и вся «разыгрывать». И он очень даже хвалился своим умением. И правда, шутки его были добрыми. Я спросил Эрланда, может ли дельфин подружиться с альбатросом-гоуни. Эрланд ответил, что может, особенно с таким оригиналом, как мой. Это только с виду твой гоуни мрачный, - сказал Эрланд. – На самом деле ты такой человек, к которому вечно привязываются всякие шутники. Добрые, конечно... – Почему «конечно»? – спросил я. – Потому что таких как ты трудно обманывать всерьез. Твое существование их просто ставит в тупик.
К вечеру я продрог и ушел на маяк. Дожди охладили воду. Я растерся шерстяным платком и залез под старое одеяло. Мне всегда этого хватало. Огонь разводить не хотелось. Подумалось, что если климат и изменится, то не настолько, чтобы шел снег...

Ночью я почувствовал подземные толчки. Слабые. Из-за этого мне приснилось, что я на корабле во время несильной качки. Такие вещи у нас иногда случались, поэтому я спокойно заснул опять.


Сентябрь

В Семье родился младенец. Они не отмечают дней рождения, и у меня возникла мысль их этому научить. Я притащил им к вечеру рыбы и всякой морской всячины, и мы стали все это готовить на костре. Костер был под навесом от дождя, и приходилось следить, чтобы у этого навеса не загорелась крыша. А до того, ранним утром, я присутствовал при родах, как у них это принято. Не хочу об этом распространяться, но девочку мне было жаль: совсем ребенок. После таких зрелищ образ жизни аборигенов перестаешь идеализировать. Они мало что умеют по медицинской части и полагаются только на свое природное здоровье. Вечером они танцевали, но скорее ради того, чтобы доставить мне удовольствие, чем чтобы самим попраздновать. Меня это слегка расстроило.
Я рассказал это все Эрланду. Он улыбнулся моим надеждам устроить праздник и пожалел, что не присутствовал при родах: он мог бы оказать врачебную помощь. Но утром он с дельфинами должен был быть в другом месте; как я понял, утро для него – святое. Тем не менее он сказал, что роды, судя по моему описанию, прошли благополучно. На следующий день он собрался навестить молодую мать и принести ей что-нибудь в подарок. Я засомневался, можно ли сделать подарок именно ей, потому что у Семьи все общее, но Эрланд сказал, что знает, как преподносить такие подарки, но также надо одаривать и всю Семью.
А вечером мы пели. Вспоминали все, что знаем. Эрланд помнит много молитв и песен на восточных языках. Звучит очень красиво. Вот бы Семья послушала!


Сентябрь

Вчера я пришел на дельфиний мыс вместе с гоуни. Это было уже под вечер. Нашел там дельфина, не своего друга, кого-то еще из них. Гоуни подошел к самому краю мыса, и дельфин ему что-то пискнул. Гоуни взъерошился, раскрыл клюв и закричал. У меня сложилось впечатление, что он ругается. Дельфин пищал, и, как показалось, смеялся. Неожиданно я услышал за спиной голос Эрланда.
-Он ведет себя как старый брюзга, - сказал он про птицу, - а дельфину это ужасно смешно. Ничего, они поладят.
-Ты имеешь обыкновение неожиданно появляться и неожиданно исчезать, - сказал я Эрланду.
-Мне просто хотелось бы оказываться в нужное время в нужном месте.
-Ну и как, оказался?
-Оказался. Такого уморительного зрелища я давно не видел.
-Ты был у Семьи?
-Был. У них все в порядке.
-Как ты думаешь, все-таки, стоит ли их культурно развивать?
-Сначала изучи их получше. Тогда хотя бы поймешь, что им надо.
-Но стоит ли вмешиваться?
-Ты уже вмешался. Каждый из нас во что-то вмешивается.
Гоуни поворачивал голову направо и налево и смотрел на дельфина то одним глазом, то другим. Вид у него был озадаченный.
-Ты понимаешь, что они себе думают? – спросил я.
-Это трудно объяснить словами, ведь они мыслят без слов. Птица пытается понять, что такое дельфин. А дельфин смотрит на это и веселится; кроме того, он очень доброжелателен.
-Прямо как мы с тобой, - сказал я.
-Жизнь и живое повторяет себя самоё в разных степенях.
-Ты думаешь, что нет ничего непонятного?
-Наоборот. Непонятно все. Но основа везде одна. Она и непонятна.


Сентябрь

Вот уже третий день у меня ужасно кружится голова. Не понимаю, почему. Такого со мной никогда не случалось. Когда-то я думал, что моей выносливости мне достаточно. Но у кого действительно железная выносливость, так это у Эрланда. Мало того, у него такой вид, будто ему все дается предельно легко, без малейших усилий, хоть я знаю, каково человеку жить в таком режиме. Он приходит ко мне и меня утешает. А тучи на небе все гуще и гуще. Он говорит, что мне надо отлежаться,  а у меня такой зуд деятельности, что хочется всего и сразу.
Жизнь коротка. За такой ограниченный срок человек мало что может успеть. Интересно, сколько лет живут дельфины. Я таки подружился с моим озорником. Он меня узнает и приветствует, я его тоже. Но языка его я так и не понимаю, как не понимаю и языка Семьи, что понять значительно проще. Оттого мне кажется, что я всюду окружен загадочными существами, - что дельфины, что Семья, что гоуни. В этом есть своя прелесть.
Дельфина я назвал про себя Озрик, это имя как-то ассоциировалось для меня со всем его обликом. У него есть еще один друг-дельфин, которого я также называю Зорик. Но через какое-то время мне стало казаться, что Зорик не дельфин, а дельфиниха. Тогда, наверное, она Азарика. Озрик уже знает свое «человеческое» имя и очень над ним потешается, друг-подруга его делает вид, что ничего по-человечески не понимает, и потешается еще больше. Из-за головокружения и слабости я давно уже с ними не плавал, и похоже на то, что они тоже скучают и мне сочувствуют.
А на днях снова было землетрясение. На этот раз сильное. Мне даже показалось в какой-то момент, что маяк развалится. Но он не развалился, только на первом ярусе слегка осел пол.

Сентябрь
После землетрясения полегчало. Но дожди превратились в грозы. Перед каждой грозой нагнетение, а потом – свобода! – я люблю грозы. В грозу меня тянет танцевать, что я и делаю. А Семья гроз боится.
Когда меня застает гроза в хижинах Семьи, я пытаюсь отвлечь их от происходящего какой-нибудь игрой, как детей, так и взрослых, но старейшины молятся духам природы и не одобряют этого...
Потом я понял, что на деле я был непростительно, детски беспечен, но Эрланд сказал, что такая беспечность гораздо лучше всевозможных страхов...
Он пришел ко мне и принес какой-то обломок камня. «Отнеси Семье, - сказал он. – Им нужно». – «А ты? – спросил я его. – Ведь ты тоже у них бываешь?..» – «От меня они не примут», - ответил он. Я забрал камень без лишних вопросов. Мало ли какие существуют правила жизни у людей... Но мне показалось, Эрланда что-то гнетет. Однако мы стали говорить о дельфинах.
-Как твои друзья? – спросил он. Само собой разумелось, что «друзья» – это дельфины, а Семья – это Семья. Я рассказал.
-Так это все-таки дельфин или дельфиниха? – спросил я его.
-Дельфиниха. Мать семейства.
-Уж очень молодо выглядит, - сказал я. Он тихо рассмеялся.
-Я видел, как люди работают с дельфинами в дельфинариях, - сказал он. - Как эти люди ничего не понимают. Кто кого учит? – похоже, что учат дельфины, хоть у них и мыслей таких нет. Если кто и исполняет заповедь «солнце светит на праведных и неправедных», так это они. А люди – существа недоверчивые. На протяжении всей своей истории они устраивали подвохи друг другу. Потому они не могут поверить и природе, и другим существам...
-По дельфиньему мнению мы, люди, может, и не такие плохие, иначе они с нами бы не дружили.
-Да, конечно. Но не надо забывать, что они намного добрее нас. Будь у них гордость, они бы нашли, чем хвалиться, и относились бы к людям с презрением. Но у них нет ни гордости, ни чувства собственного превосходства.
-Чем ты так расстроен? – спросил я.
-Это очень заметно?
Я кивнул.
-Нехорошо... – Он как-то особенно, грустно-шутливо протянул это слово.
-Неужели это грозы тебя удручают?
-Всё было бы просто прекрасно, если бы на человеке не лежала ответственность, - сказал он. – В том числе и неосуществимая.
-Что значит «неосуществимая»? – не понял я.
-Как говорят, «человек предполагает, а Бог располагает», - ответил он, но я все равно не понял.
-Человек, даже исходя из самых благих и искренних побуждений, даже исходя из высшего знания, не может претворить свои возможности до конца, - сказал он. – Ему приходится учитывать множество окружающих вещей, в том числе и злую волю. Чаще всего – человеческую.
. . .
Я буду воином Твоим,
Коль скоро не могу быть сыном:
И не прошу, чтоб был храним
Как плоть, но тщусь прозреть в Едином.

Я не ищу себе врагов
И не желаю перемирий.
Коль брошен вызов – я готов
И не устану. В этом мире

Мы все – на острие судьбы,
И не привыкли к снисхожденью...-

Он вдруг замолчал, потом вздохнул. На этой резко оборванной ноте у меня дрогнуло сердце. Он поднялся и вышел.

Это был самый мрачный наш с ним разговор за все время.

Сентябрь
Он начал обучать меня языку Семьи. «Тебе это пригодится», - сказал он. Я не сопротивлялся. Всё равно ведь, сколько ни познаёшь тайну, она остается тайной, если она действительно такова. Исчезает только непонятное...
Тот стих, что он прочитал... Я спросил его о нем. Попросил записать для меня. Он сказал, что не помнит дословно. Оказалось, это был экспромт. Но потом я как-то восстановил в памяти почти все, и конечно, досочинил... Это было первое стихотворение, прочитанное им по-английски: остальное он читал то на санскрите, то на арабском, то на каких-то других восточных языках... Он сказал, что пугаться незнакомого языка нечего. Тем более языка Семьи. Язык этих аборигенов очень мелодичен и прекрасно подходит для распевания. Для простоты запоминания он предложил действительно начать с изучения песен, в которых много повторений. Грамматика, как он сказал, у Семьи не очень сложная... Но у меня голова пошла кругом. После первого же занятия я рухнул с берега в океан. Вот что значит непривычка...
Что за такой камень он передал через меня Семье? – Этот камень, похоже, стал для них святыней... Может, это обломок древнего идола или кирпич храма? Поведение Семьи по отношению к этому подарку загадочно. Я рассматривал камень. Вроде ничего примечательного... Разве только какие-то странные щербины привлекают внимание, или же это надпись? А вдруг Эрланд восстанавливает их письменность и скоро будет учить их писать на их же языке, равно как и меня?.. Одно слово я уже понимаю, и это слово, которым Семья встречает меня, приблизительно передается нашими словами «брат, близкий родственник». После приношения камня Семья уже окончательно считает меня своим. Эрланда же они называют каким-то другим словом...
Не проще ли обучить их английскому, чем меня – диалекту Семьи? – спросил я его. Он сказал, что язык Семьи дает ключ к расшифровке некоторых древнейших манускриптов, и потому его надо сохранить. А обучить Семью английскому я и без него смогу. Но я же не ученый! – взбунтовался я после недели занятий... и на следующий же день снова приступил к этому странному, не подчиняющемуся никакой логике языку.

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

Ноябрь

...Рыжий белый ловит рыбу,
Рыжий белый ловит рыбу,
Рыжий белый тащит кальмара,
Рыжий белый тащит кальмара,
Он несет их нам на ужин,
Мы будем петь и танцевать.
Рыжий белый очень рыжий,
Рыжий белый очень белый,
Мы будем смотреть на него,
Мы будем петь и танцевать...

И так далее. В этой песне, наверное, куплетов двадцать, и чем дальше, тем большими подробностями она обрастает. Наверное, все уже догадались, что это песня про меня. Семья буквально не дает мне шагу ступить, чтоб не досочинить хотя бы строчку. С тех пор, как я стал понимать их язык, это для меня несносно. Или вот еще:
Серый лохматый с клювом,
Серый лохматый с клювом,
Он идет за рыжим белым
И доедает рыбу...
Почему, интересно мне знать, про Эрланда они не сочиняют таких частушек?.. Они прохода мне не дают, они уже на голову мне сели... Ты можешь гордиться, - сказал мне Эрланд, - ты теперь великий и самый знаменитый член их племени... – Вот тебе и земная слава...
Как спокойно я раньше ходил среди них и слушал их песни... Кто бы мог догадаться... Выучить язык только для того, чтобы узнать, что они о тебе думают... Кошмарно.
Рыжий белый мажет тряпку,
Он мажет тряпку вонючей грязью,
Он говорит, что он рисует,
А мы будем петь и танцевать...
Однако шутки в сторону.
Светает. Еще одна бессонная ночь. Слишком много их стало, этих ночей. И шум океана уже не утешает, но заставляет знать. Оказывается, в мире не все так просто. И снова приходишь к той ответственности, о которой говорил Эрланд. Наконец-то я понял, зачем он здесь. Он – один из хранителей мира. И тут есть перед чем преклониться.
Он сказал мне об этом вчера на рассвете. Сказал, спросив: «Ты хочешь мне помочь?» Мы с ним уже стали настолько близки, что я его воспринимаю как свое второе я. Или не второе, а первое. Я признаю, что он больше знает и больше может. Потом, когда-нибудь, я тоже научусь этому. Но он с детства думал о таких вещах, о существовании которых я бы до старости не догадался, если бы не наша встреча. Я бы действительно хотел, чтобы он мог на меня хоть в чем-то опереться.
В этом контексте даже песни Семьи обретают серьезное значение. Я уже чувствую, что нужен им. Что им без меня хуже, чем со мной. Что, оказывается, меня им никто не заменит...
Меня не отягощает та деятельность, в которую я с недавнего времени включился. Наоборот. Она придает моему существованию здесь какой-то смысл. Я уже достаточно отдохнул. Надо жить. Это похоже на второе рождение.

Он серьезен, когда рассказывает легенды. Так, будто эти легенды были реальными событиями. Он уже много их мне рассказал. Если он хочет, чтобы я в них поверил, он, конечно, весьма наивен. Если же хочет просто привести яркий пример ситуаций жизни, то на этом можно учиться. Я спросил, верит ли он в них сам. Он сказал, что в каждой из них есть рациональное зерно, иначе они были бы бесполезны.
-Неужели ты забыл? - говорил он. - Реальностью является всё, от мысли до песчинки, надо только уметь видеть.
-Тогда зачем ты так часто говоришь про иллюзию?
-Чтобы отличать одно от другого.
Нет, я решительно его не понимал. И мне было от этого очень и очень грустно. Я все еще оценивал его как человека, думал, что он нуждается в моем понимании, и потому, думая о нем, страдал сам.

. . .
Мы ремонтировали деревянную пристройку к маяку, в которой я жил. Когда закончили, Эрланд лег на землю и задремал. Я знал, что он мало отдыхает. К нему подошел гоуни, потеребил клювом его волосы, потом отошел. Он не проснулся. Я смотрел на вершину маяка, следя за птицами. Птицы носились, как перед бурей, и кричали. Океан глухо гудел.
Я знал, что Эрланд проснется перед самым началом бури. Во время бурь он всегда был активен, хоть часто и неподвижен физически. А сейчас он просто набирается сил перед действием...
Я так не умел. Да, я мог танцевать в грозу, но подобные мои действия были столь же хаотичны, как и сама природа. Его же я чаще всего сравнивал со всадником, оседлавшим стихию. Мне трудно объяснить, в чем это выражалось. Но он, находясь в средоточии катаклизма, являл собой центр спокойствия и порядка, и это спокойствие было сильнее стихии, потому что стихия ему покорялась. Я как-то воочию наблюдал, как он отвел от маяка шаровую молнию, и молния рухнула в океан. Он будто бы ничего не делал, только стоял неподвижно, но от него исходила сила.
Тучи сгустились до ощущения удушливой тяжести. В их глубине заурчало. Стало холоднее. Эрланд проснулся и сел на земле, и провел ладонями по своим плечам, потом улыбнулся мне. На тучи он даже не смотрел. Почему-то он изучал мое лицо. Но потом явно что-то передумал, отвел взгляд, поднялся и пошел на маяк, наверх. Я отправился следом, хоть он меня и не звал.
Пока мы дошли до верхнего этажа, маяк несколько раз содрогнулся, потом дрожь стала постоянной и равномерной. Такова была сила ветра. Эрланд не всегда встречал бурю на маяке. Иногда он поднимался на скальную стену на противоположном конце острова. Порой я вообще не знал, где он находится. Но почему-то чаще всего ему требовалась высота, хоть по всем статьям это было слишком опасно.
На верхней площадке творилось что-то адское. Было темно, как в помещении, так и снаружи. Сплошная свинцовая тьма. Я подумал, что на маяк улеглась туча. Через какую-то секунду прямо в громоотвод над нами ударила молния, и небо раскололось грохотом. "На этот раз он, похоже, решил направить основной удар на маяк, - подумал я про Эрланда. - Видно, буря не слишком сильна и скоро кончится..."  При сильной буре Эрланд обычно старался сделать, чтобы гроза исчерпала себя над океаном. Но все равно мне было трудно судить, по каким причинам он поступал так или иначе. Я не видел его в такой тьме, только догадывался, что он занял свое обычное место у бойницы, как я называл узенькое смотровое окно. Сам я продолжал стоять у двери, прижавшись к ней спиной.
Пространство выло и содрогалось. Еще несколько молний ударило в громоотвод. Эта буря стала вызывать во мне чувство восторга, как и любая буря, но я знал, что мои эмоции неконтролируемы и могут мешать Эрланду. Однако сохранять спокойствие при природных катаклизмах я еще не умел. Поэтому я сжал кулаки и сосредоточился на этом. В конце концов, такие эмоции - тоже разновидность истерии.
Если бы я мог научиться по-настоящему, плодотворно действовать!.. На корабле в шторм я действовал, и это умеряло мои страсти. Но здесь поле деятельности было для меня слишком непривычно. Казалось бы, та же буря. Но от нее не надо было спасаться, ее надо было превозмогать. Я думал, что владею собой. Однако стихия заражала меня, я поддавался ей. Я еще мог действовать, получив приказ. Мог действовать под угрозой гибели. Но сознательно дисциплинировать себя я не мог. Оказывается, я даже не знал, как это делается...
Да, в этом действительно состояла странность моего характера, в опьянении штормами, бурями... Это не было храбростью, напротив, в этом коренилась моя робость, преклонение перед стихией... Надо сказать, что я мог себе такое позволить: я почти не плавал на пассажирских судах, и во всяком случае не попадал на них в бурю. Иначе приходилось бы думать о людях, что сильно умерило бы мой восторг. Но если бы я всерьез верил в стихийных духов, я бы хотел быть одним из них. Или хотя бы дельфином.
Стоя у двери, я с трудом выносил темноту и неподвижность, когда хотелось просто выскочить из себя. Приходилось сдерживаться изо всех сил. Не знаю, сколько прошло времени, час, день, минута... наконец я почувствовал, что буря уходит. Почувствовал по спаду своего внутреннего напряжения. Небо еще гремело на все лады, но маяк содрогался меньше и реже, уже периодически. Молнии резко пронизывали тьму, но в громоотвод не били. В конце концов они превратились в обычные поздние зарницы и сполохи. Тучи ушли, но светлее не стало: была уже ночь.

. . .
-Зачем ты это делаешь? - спрашивал я Эрланда.
-Чтобы не допустить непоправимых разрушений.
-Разрушений здесь, на острове?
-Нет, не только. Даже главным образом - нет. Хотя и здесь есть уязвимые места.
-И у тебя получается?
-Не всегда.
-А от чего это зависит?
-Говоря в целом - от общего состояния мира. И от ряда свободных воль.
-Но ведь ты один. И сам по себе.
-На самом деле нет. Каждый со всем и всеми связан.
-Не понимаю. Мне кажется, так говорить - юношеский максимализм.
-Просто не осознаёшь этого.
-Может, еще скажешь, что лично от тебя зависят судьбы мира?
-Они от каждого зависят.
-Неужели ты настолько самоуверен?
-Разве? - Это то, чего мне всегда не хватало...
-Странно все это выглядит...
-Это не самоуверенность, к сожалению. Это знание. И прежде всего - знание долга...
-Ты жалеешь об этом?
-Иллюзия иногда избавляет от лишней боли...


Иллюзия... Я все чаще задумывался о том, что такое иллюзия, и что такое реальность. Я никогда не тяготел ни к философии, ни к отвлеченному мышлению, ни к морали. Но тут - мне надо было понять. Мне казалось, это важно. Но чем больше я думал, тем больше запутывался...
-Забудь, - сказал Эрланд.
-Почему?
-Это слова.
 Это термины восточной философии, - мягко говорил он мне. - Я же все-таки этому учился, с этим жил... Это мой язык, но не твой. А ты просто прислушайся к своему сердцу. Помоги ему заговорить на своем языке...

Потом я сказал ему, что очень трудно забыть то, что хоть один раз услышал и над чем хоть один раз серьезно задумался. Он улыбнулся.
-Это и вовсе невозможно, - ответил он. - Но не надо на этом концентрироваться. Пройдет много дней, полных твоей жизни, твоего смысла, и оно останется в тебе, прорастет и принесет плод...


. . .
-Тебе бывает тяжело? - вспомнил я через несколько дней ту беседу.
-Да. Но этого не должно бы быть...
-Неужели?
-Ответственность и долг не должны быть тяжестью. Иное означало бы, что ты не свободен.
-Как можно быть свободным, когда на тебе лежит ответственность?
-Если ты добровольно принимаешь ее на себя. Если желаешь ее, и не можешь иначе.
-Когда человек "не может иначе", он тем более не свободен.
-Это просто внутренняя необходимость, внутренняя воля. Суть твоего сердца. Тогда любое нагружение в радость, ибо ты следуешь своей истинной сути. Тогда возрастает сила.
-Все равно. Как могут быть совместимы свобода и закон?
-Очень просто. Если ты следуешь Божественному закону в себе, то это твоя суть. Растение появляется из семени, пробивает почву, разворачивает листья, цветет и радуется солнцу, потому что желает этого. Потому что иначе не может. В этом его суть, в этом его закон.
-Но разве это не ограничение?
-Растение может стремиться стать чем-то большим, чем растение. В конце концов оно может стремиться стать Богом - и стать Им.
-Но почему я не могу быть ничем иным, а только собой?
-Можешь. Будь, если хочешь.
-Как?
-Всё едино.
-Но ведь если я захочу идти против закона, последует наказание. В чем же тогда свобода?
-Если хочешь идти против своей сути - иди. Тебе никто не мешает.


-Высшие законы гармонизируют мир, ибо, отвечая каждый своей сути, никто на суть другого не посягает. И в то же время наивысший закон мира есть Любовь, то есть Единство.
-Мир жесток и несправедлив...
-Этот мир - да. Ибо есть Битва.
-Кому это нужно?
-Тому, кто ее начал.
Человек и Бог в сущности своей одной природы. Так же, как камень - и Бог. Так же, как камень, и растение, и человек, и животное... И планеты, и вселенные... В конечном итоге нет ничего противного ничему, ведь у всего один источник. Тем не менее в мире действительно существует Битва. Иначе бы мир застыл в неподвижности. Даже раскрытие Бога и совершенствование существа - уже битва. Это преодоление в себе и в формах... Но на нашей планете все обостряется из-за существования сознательных злых воль.
-Так это Бог начал Битву?
-Внутренние энергии Бога. Они развивались и преодолевали себя, и следовали закону Жертвы.
-В чем состоит закон Жертвы?
-В том, что одно раскрывается путем гибели другого.
-Чего именно?
-Прошлого.
-Какого?
-Это долго перечислять. Говоря в общем - всего и вся.
-Все это выглядит неутешительно... Я бы не хотел, чтобы мир был таким.
-Что здесь тебе противоречит?
-То, что прекрасное разрушается.
-Оно совершенствуется.
Какое-то время мы оба молчали. Я все пытался представить себе то, о чем он сказал, но не мог. Это было чем-то до такой степени надчеловеческим, что меня брала оторопь.
-По-твоему, человеку необходимо воспринимать мир именно так? - наконец спросил я.
-Ты так воспринимаешь, если ты воин. А воин - это тот, в чью профессию входит каждое мгновение быть готовым пожертвовать собой...


-Как же ты после этого так спокоен? - удивился я.
Он, как всегда, улыбнулся на это своей обычной, мягкой и светлой улыбкой.
-Ведь это Единый, - сказал он. - Это Его Суть. Это Он живет и разворачивается во множестве форм мира, а Он - вечен, и постоянен, и Суть Его неразрушима, и себе не изменяет... Разве может после этого хоть что-нибудь исчезнуть?..


Через пару дней я хотел было продолжить наши с ним диалоги по причине возникших за это время новых мыслей, но он меня остановил.
-Так можно бесконечно задавать вопросы и бесконечно отвечать на них, - сказал он. - Но однажды ты и так все поймешь. Рано или поздно. А вопросы эти - чисто человеческие. Мы задаем их, потому что мы люди, и мы несовершенны.


. . .
Оказывается, у Семьи существует легенда о Человеке, Который Засмеялся В Лицо Смерти. Забавная такая легенда. Когда Паукоголовая Смерть Со Множеством Глаз - некое существо с человеческим телом и пауком вместо головы, ну и гадость, подумал я... - пришла к тому человеку, он сидел наверху своей хижины и чинил крышу. Он был вполне счастлив и распевал песни. Смерть стала ему свистеть, и это значило, что он должен слезть с крыши и идти за ней. Человек же этот только пел еще громче. Смерть стала топать ногами и снова свистела, но потом это ей надоело, она утомилась и пошла к нему в дом. Слез человек с крыши, пришел в свою хижину, а там Смерть сидит. Человек со страху опять на крышу полез, а Смерть схватила его за ногу и давай щекотать. Человек засмеялся и помер. Вот такая история. Мораль: даже помирать надо с удовольствием...
Эту баечку мне рассказала одна девица. Она почему-то решила, что я похож на того человека. На самом же деле они эту сказку изображают, танцуя, в лицах. У них даже была когда-то маска Смерти, они хранили ее, как фетиш. Но маска рассыпалась от старости, и теперь танцоры изощряются, кто как умеет. Главное, чтобы страшно было. И вот на днях приходит ко мне один из старейшин и просит сделать им маску Смерти. Уже зная их суеверия и разные жизненные причуды, я не согласился сразу, решив посоветоваться с Эрландом. Оказалось, что я был прав, не согласившись: если бы я сделал маску, меня бы причислили к их колдунам. Тогда каждый из них требовал бы от меня благоприятной погоды, исцелений, предсказаний и прочего, что входит в обязанности чародея. Но я даже не представлял, как живут у них колдуны, и совсем не был готов к такой роли. А так я остался для них просто чудаком, который "мажет тряпку вонючей грязью", и очень был этому рад.
Еще у них есть легенда о блуждающем корабле, что-то вроде нашего "Летучего Голландца", только на том корабле путешествует их бог. Имя бога до того сложное, что произнести его лично мне было невозможно. И это имя никак не переводится. Просто такой звук. Странные люди эти аборигены. Казалось бы, они должны бы уметь рисовать или каким-то способом изображать своих богов. Но, видимо, подобные изображения так долго были для них табу, что они даже разучились воспринимать рисунок на плоскости. Куклы, которых я им делал, они еще воспринимали, но не живопись. Или у них вообще нет абстрактного мышления?..

Сижу я как-то на берегу, подходит ко мне мальчик из Семьи, хватает за руку и куда-то тянет. Глаза выпучил, другой рукой машет, бормочет... Прихожу к ним на полянку, где проходит обычно их совет. Там танцуют их девицы. Одна из девушек затаскивает меня в середину хоровода. Смутно подозреваю, что меня хотят "женить". Девицы радуются, все вокруг пляшут. Какая-то еще девица нахлобучивает мне на голову подобие шляпы или чалмы из листьев. Улавливаю в их песне слова: "Рыжий белый станет отцом маленьких рыжих и белых..." Что делать, думаю, ведь это уже насилие над личностью... И самое грустное, что они очень обидятся и огорчатся, если я им откажу... Они ведь мыслят все это как своего рода подарок мне...
Такое происходило и до этого, не раз. Они такие смешные. Я уходил от них на свой конец острова, куда они за мной не могли идти. Они стали воспринимать это как игру и все не оставляли своих попыток... Мне их жаль: им становилось грустно. Но для меня согрешить с кем-нибудь из них значило то же, что обидеть ребенка или ударить беспомощное существо. Я знал женщин в молодости. Но потом всегда чувствовал вину перед этими женщинами... Женщина ждет счастья навсегда... Семья же была для меня как мои родные дети, нуждающиеся в защите, в заботе. Против подобной своей установки я не мог идти. Вот такие дела...


Мы говорили с Эрландом о прошлом каждого из нас, хотя он говорил мало. О первой любви говорили тоже...
-В молодости человек порой хочет все испытать, даже - и главным образом - боль. Если бы не мой учитель-йог, я бы тоже этим страдал, - признался мне Эрланд.
-Я в молодости хотел познать мир...
-А я - Бога.
-А любовь?
-Это одно.
-Я имею в виду любовь к женщине.
-Я не разделяю между собой этих понятий. Но я всегда был аскетом. На это меня благословил учитель.
-Но это... грустно... - медленно подобрал я слово.
-Совсем нет.
-А я любил одну девушку. Она жила в портовом городке, мы встречались. Я привозил ей разные заморские редкости, она радовалась как ребенок... Хорошая девушка. Только потом она уехала, и я никогда ее больше не видел. Ее родители не хотели, чтобы мы были вместе.
Я погрузился невольно в воспоминания. Мы сидели на камне скалы, и далеко внизу плескалось море. Море, зеленовато-голубое, с редким прозрачным золотом. Как глаза Эльзы. Она была рыжая, как и я. И понимала меня, как сестра. Где она сейчас? Что с ней? Наверное, если бы нас не разлучили, мы были бы счастливы...
От этих мыслей мне сделалось грустно до тяжести. Поднялась в душе какая-то обида на весь мир, какая-то злая боль... Видимо, мне и вправду всю жизнь не хватало этой женщины. Видимо, мы с ней могли бы быть идеальной парой. Я как-то чувствовал это... до сих пор.
Я поймал на себе взгляд Эрланда. Он встретился со мной глазами и понимающе кивнул, так, будто прочитал, вобрал вовнутрь всё моё состояние. В другое время - не при нем - я бы слез со скалы и отправился пинать камни. Я бы пол-острова разнес. Но он будто удерживал меня рядом своим пониманием, и постепенно душа моя обретала мир. Я даже не заметил, как солнце поднялось в зенит. Видимо, мне потребовался не один час, чтобы успокоиться.
Такова была моя первая любовь. Смешная рыжая девчонка, вся в золоте веснушек, даже глаза. Как солнце. И я, такой же смешной рыжий парень. Ее родные закрывали дверь в дом на замок перед самым моим носом - Эльза вылезала через окно, и мы убегали на пляж. Потом родные стали ее основательно запирать. Я знал, что она плачет там, одна, и ярился, но ничего не мог сделать: меня все время выслеживали. Брат Эльзы подговорил своих дружков избить меня, но я хорошо дрался. Я уплывал в море, она меня ждала, а родные ее честили меня перед ней последними словами. Я приплывал, и мы встречались тайком, у нас были опознавательные знаки. Но однажды я приплыл, а дом их оказался пуст... Я вошел во двор, дверь была запечатана, окна забиты... Я расспрашивал соседей, они ничего не знали, или не хотели говорить... Люди, ну зачем вы препятствуете чужому счастью? Зачем?..
Может быть, всё рыцарское в моем характере - оттуда. От того городка, пронизанного солнцем, от дышащих жаром камней и каменных троп, от магнолий и эвкалиптов, и лиан, цветущих гроздьями... От стен того дома, побеленного известкой, и от обломка кирпича над трещиной, куда мы засовывали свои детские послания... Потом, в целом мире, мне чего-то всегда не хватало. Теперь я осознал, чего именно.
Эрланд не ставил под сомнение мои чувства. Мое состояние действительно было моментом истины, а вовсе не причудой и не выдумкой. Оно не было блажью, хоть со стороны в это трудно поверить. Я ходил с ним несколько дней и осознавал. У меня не было возможности и потребности подумать об этих вещах раньше, у меня не было возможности что-то исправить в своей жизни, это было слишком далеко и давно. Потому я смотрел на свою жизнь отстраненно и со спокойной печалью... и с интересом, будто узнавая о себе из чужих книг.
-Если в человеке любовь, жизнь его подтверждена и оправдана, - говорил Эрланд. - И не все ли равно, на что направлена эта любовь, - на женщину, мир, или Бога, или ребенка, зверя, птицу, - если она истинна. Истинная любовь думает о возлюбленном и видит в нем бесконечность, она растворяется в этой бесконечности без остатка, ибо сама бесконечна. Она не преувеличивает и не ограничивается, она ведает. Истинная любовь не устает и вечно преображается, она всегда нова. Для нее всё - Бог. Для нее всё - Вселенная. Она - постоянный дар, постоянный Свет, она не знает вражды и отрицаний... Это великое благословение - любить.



. . .

Я сейчас подхожу к главному событию, которое случилось на нашем острове, к событию, переиначившему всю нашу жизнь, буквально выбросившему нас в неизведанное. Ведь эти дневники я сейчас восстанавливаю по памяти, - в свое время они сгорели. В ту самую ночь. Сейчас я сижу в отеле большого города, в комнате на шестом этаже, и пишу эти строки. Потому что без них я бы чувствовал себя так, будто потерял половину памяти. Потому что человек должен сохранить такой опыт, главным образом для себя. Я слышу шум и сигналы транспорта на автостраде. И у меня еще есть здесь дела, сделав которые, я этот город покину. Скоро ко мне придет знакомый японец, и мы будем с ним решать, как нам быть дальше. Я не ожидал этой выброшенности в цивилизацию, но за заботами уже почти привык к ней. И я научился быть благодарным. Любым обстоятельствам, любым местам и временам, и людям, даже если они желают тебе зла. Меня научили этому мой долг и моя любовь. Ибо я уже видел это воплощенным в человеке...




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Декабрь

В ту ночь… в ту ночь была буря. Я думал, она пройдет и кончится, как обычно. Но в эту бурю попал корабль.
Корабль казался издалека большим городом, полным огней. Потом огни погасли. Во тьме было не разобрать, что там происходит, но было ясно, что корабль терпит бедствие. Эрланд рассказывал мне, когда все закончилось, как корабль развалился на части, и на обломках плавали люди. Он поплыл навстречу кораблю на старой лодке. Я не представлял себе, на что еще способен этот сумасшедший…
Эрланд послал меня на маяк, а сам вышел в море. Я еще не предполагал, что он в море, если бы знал, не пустил бы. С корабля спустили шлюп. Мне надо было разжечь огонь на вершине маяка, чтобы они могли ориентироваться. У меня не было дров, я отдирал попавшиеся под руку доски. Пол-маяка ушло на этот костер. Досок не хватало, и я бросал в огонь что придется, бумаги, тетради, холсты, картины, вещи… Я бы скорее желал бы быть в море. И пусть бы это самосожжение свершилось без меня, если бы только я выжил… Через какое-то время приплыл Эрланд, переправив часть людей, потом он снова взял лодку и ушел в море… Мне невозможно было отвлечься. Потом несколько человек взобрались на маяк и стали мне помогать. По виду потерпевших я узнал, что корабль был японским. Потом Эрланд окончательно вернулся. Его, видимо, побило о камни, у него была сломана правая рука, и на ребрах справа кровавая ссадина. Открытый перелом. Выглядело ужасно. Им занялся корабельный врач, а я уже не мог больше ничего воспринимать, опустился на пол и так сидел. Я еще видел, как после перевязки Эрланд пошел устраивать пассажиров корабля на маяке.
Со временем у меня в сознании слегка прояснилось, я встал и занялся тем же, уже независимо от него: его в этой ночи я потерял.

. . .
Мне казалось, я писал картины ни для кого… Мне казалось, я могу легко примириться с их гибелью… Но наутро, взглянув на пепелище, я ушел от маяка на другой конец острова, лег на землю, и у меня начался жар, сопровождаемый бредом. Я основательно заболел.
Перед глазами проходили видения. Чаще всего я видел дельфинов, будто они собрались вокруг меня, говорят на своем языке и пытаются мне помочь. Я плыл куда-то на дельфине, но океан заворачивался в воронку и тянул меня вовнутрь. Я проходил сквозь эту воронку и выныривал с обратной стороны. На обратной стороне светило солнце. Океан куда-то исчезал, и я брел по нестерпимо палящей пустыне. Тогда я снова видел воронку в форме галактики над головой, и галактика та была черной. Она была похожа на ядовитый цветок, бархатистый, засасывающий в себя. Цветок затягивал меня, выпивая из меня мои соки. Я впадал в бессознание. Когда я снова обретал память, то вновь видел себя окруженным пищащими дельфинами, серебристыми, прохладными и скользкими. Их головы кланялись перед моим лицом.  Все опять повторялось. Этот бред основательно извел меня.
Только потом я вспомнил:
-Радуйся, - говорил мне сквозь мой бред Эрланд, - твой огонь спас многих… Я и сам обязан тебе жизнью…
-Я потерял всякие основания для своего пребывания на этой земле…
-Но у тебя жизнь впереди, - сказал он, глядя мне прямо в глаза. И я почувствовал в себе силу, сначала неясно и ненадолго, на то время, пока мы так смотрели друг на друга, он, наклонившись надо мной, и я, лежа на земле. Потом, уже осознав, я все чаще возвращался к этому моменту, будто приснившемуся, подобному среди бредовых видений светлому острову, смутно мерцающему сквозь туман, когда после долгого плавания видишь наконец землю…


. . .
Я вернулся на маяк, как мне казалось, после векового отсутствия. Эрланд сидел на нижнем ярусе и одной левой рукой, с правой на перевязи, чинил радиостанцию, уцелевшую с корабля.
-Это хорошо, что ты вернулся, - сказал он мне, и интонация этих слов, сама фраза напомнила мне ту, одну из первых его фраз, сказанных мне в самом начале нашего с ним знакомства.
-Я болел, - сказал я.
-Знаю. Я навещал тебя. Только ты не помнишь.
-Я не хотел, чтобы меня кто бы то ни было видел в таком состоянии…
-Тоже знаю. Потому ты и не помнишь.
-Так зачем ты мне говоришь сейчас об этом, странный ты человек?..
-Затем, чтобы ты не чувствовал себя оставленным.
«Он прав», - подумалось мне.
Я вспомнил ту ночь. Что тогда происходило… Тяжелы не действия, а их последствия. Когда нечто происходит, мы о последствиях обычно не думаем, если б задумались, не могли бы действовать… Японские самураи это знают, и потому слово «трус» у них – производное глагола «думать»… Такова цена решимости.
 -Где все? – спросил я.
-Ушли обедать.
-Это далеко?
-Не очень. Я тут припас для тебя немного. Садись.
-И когда это закончится?
-Что именно?
-Эти последствия кораблекрушения.
-Как только с земли пришлют судно, ты же знаешь.
-Ну да. Говорить сейчас об этом бесполезно. И ты надеешься все это починить? – кивнул я на рацию.
-Я не надеюсь, но тут есть мастера получше меня. Сядь поешь. Если бы ты себя видел, не узнал бы.
-Я и не видя сам себя не узнаю… Мне кажется, я стал каким-то жестоким. Будто не они потерпели крушение, а я сам.
-Это пройдет.
Но у меня действительно не было никакого сочувствия к потерпевшим. У меня была злость на то, что меня потревожили, так бесцеремонно вторгнувшись в мою жизнь, на мой остров, что меня так основательно потеснили, посягнув на саму мою жизнь, отныне принадлежащую им.
Я устало опустился на лавку.
-Ты неспокоен, - заметил он.
-Я что-то совершенно обессилел, - признался я.
-Болезнь извела тебя.
-Ты что, не хочешь меня понять?
-Я понимаю.


. . .

Я пошел к Семье. За них я тревожился больше всего. Предчувствие не обмануло меня: они были напуганы. Видимо, люди с корабля уже побывали здесь, и вся Семья собралась на своей площадке и не знала, что делать. Я был встречен недоуменными взглядами и робкими восклицаниями. У меня сложилось впечатление, что они уже не доверяют даже мне. Я сказал им, чтобы они не боялись, что их не тронут, хоть сам был не очень в этом уверен. Они потихоньку потянулись ко мне и стали жаловаться. Люди с корабля показались им странными, они не знали, чего от них ожидать. Я пытался их утешить, но мне самому было грустно. Я решил соорудить себе шалаш и жить с ними.
Так прошло два дня. Никто с корабля к нам не приходил, Эрланда  тоже не было видно, и по нему я по-настоящему скучал. Семья слегка успокоилась. Мы жили по обычному нашему распорядку, но я боялся лишний раз оставить их одних, хоть за всеми ими и не мог уследить. Что, если кто-нибудь из их детей пойдет ловить рыбу, и там натолкнется на японца? Вряд ли, конечно, чужак их обидит, но они могут просто друг друга не понять, и скорее всего не поймут. Чем это может кончиться, предположить трудно. Я очень надеялся, что Эрланд объяснит японцам, что такое Семья. Мне хотелось, чтобы он пришел, мне надо было поговорить с ним.
И он действительно пришел, утром третьего дня. С ним был человек с корабля. Тот человек был не японец, а англичанин. Как оказалось, это капитан потонувшего судна, его звали Бишоп. Он долго благодарил меня за спасение. С этим моряком мы действительно нашли общий язык. Я попросил его, чтобы он убедил своих людей не мешать жить Семье. Сказал, что Семье очень трудно привыкать к чужим, и что им это, по сути, и не нужно. Он все понял и обещал позаботиться об этом.

. . .

Я сидел в своей хижине, больной, страшный, похожий неизвестно на кого, и думал: «Что они все себе думают? Понятно, конечно, что рано или поздно их всех заберут отсюда и вывезут на материк, в этом, кажется, уже и сомневаться не приходится, но посмотри ж ты: эти японцы, их язык, «да», «нет», «маса», «масэн», эта старушка с островов Окинава, - вот уж кому хорошо здесь… Ведь сама Япония – тоже всего лишь остров, причем с климатом даже более суровым, чем местный… И вот устроили они на моём – моём! – острове себе маленькую Японию… Хороши дела, ничего не скажешь!..»
Мне стало смешно от того, что я, простой смертный, еще называю какую-то часть суши «моим островом», хоть это, по сути, был факт. Вот уж, воистину, царские владения! – причем безусловно…
 «Царь острова такого-то»… Ну и что ты хочешь, повелевать обезьянами, князь ты обезьянский? – Да уж, Семья намного лучше обезьян, они самые настоящие люди. И они прекрасные люди. А с японцами этими, честно скажу, даже связываться не хочется. Если бы я был реальным владыкой этой земли, то есть этого острова, то и близко бы их не подпустил… Но чего ради я так на них злюсь? Что плохого они мне сделали? – вроде пока ничего. Только бы не лезли к Семье, а так – пусть живут на своей половине как хотят… Англичанин Бишоп и вправду человек достойный и честный, Эрланд там тоже им всё объяснит… Ладно, Бог с вами, - великодушно разрешил я японцам остаться. – Не в море же вам тонуть…
За такими смешными мыслями я даже не заметил, как ко мне в хижину вошел Эрланд. Я смотрел на него и по глазам его ясно читал, что он прекрасно знает всё, о чем я думаю. Он предложил мне пойти посмотреть наш улов, и мы пошли по склону вниз к океану, где нагретые солнцем камни образовывали причудливую пирамиду, бывшую для нас своеобразной отправной точкой. Тень от той пирамиды ложилась на волны; чуть поодаль стояли наши сети. Мы стали тянуть их, и я подумал: как прекрасно было бы нарисовать этих сверкающих на солнце рыбин! – и чуть не заплакал от воспоминания о сгоревших в пожаре маяка картинах. Странно, но я и вправду еще ни разу не рисовал лов рыбы… Как переливаются, переваливаются эти тяжелые рыбины, как сверкает их чешуя, какой ритм движения создается их последним предсмертным танцем… Хоть мы большую часть улова обычно отпускали, нам хватало немногого; но сейчас где-то на другом конце острова обитали японцы, и потому пришлось для них потрудиться… Эрланд пошел к ним, я пошел к Семье, но Эрланд сказал мне напоследок:
-Я рад, что тебе стало лучше. Только не думай о японцах как о крокодилах.
Меня одолел смех от этих его слов…
У своей хижины я встретил моего гоуни, важно прогуливавшегося перед входом, и угостил его рыбешкой…



. ..
-Они что, никак не починят рацию?
-Именно. В этом вся проблема. Когда к тебе приплывают друзья-моряки?
-Не знаю. Я уж и со счета сбился.
-Острову грозят катастрофы, Японии тоже.
-Это правда?
-А что в этом удивительного?
-И что остается делать?
-Пока все по-прежнему. Надеемся наладить связь.
«Ну вот, живем как на вулкане, - подумал я. – И ведь он пока вынужден держать это все на себе». - Я уже видел, какие иногда у него бывают глаза. Отчаяние последней решимости… А он стыдится, что я это видел. И все время старается подбодрить нас всех.
Вчера ко мне приходила делегация японцев. Они хотят, чтобы я руководил ими на этом острове. Я предлагал в руководители Бишопа, так как больше никого с корабля толком не знал, предлагал, чтобы они выбрали руководителя из своей среды, но они крепко стояли на своем. Я обещал подумать.
Мы говорили об этом с Эрландом.
-Почему они не хотят выбрать в руководители тебя? – спрашивал я его.
-Они считают меня слишком молодым и безответственным.
Я посмеялся против воли, хоть мне было совсем не смешно.
-Знаешь, я никогда не хотел быть руководителем, даже капитаном корабля быть не хотел. Мне хватало себя, чтобы быть самодостаточным.
-Однако придется от этого отвыкать.
-И что я со всеми ими буду делать?
-Учить жить.
-Смеешься?
-Смеюсь пока еще… Организуешь их, призовешь к порядку. Обиходишь Семью. Все обычно. Главное, чтобы никто ничего не боялся. Паники надо избежать в любом случае. Мы все тебе поможем.
-Я слышал рассказы, как потерпевшие крушение на необитаемых островах дичали.
-Но ты сам ведь не одичал. Это уже надежда. Не волнуйся, все будет хорошо.
-Ты мне поможешь?
-Помогу, я уже сказал. И незачем предполагать худшее.
Эрланд уже организовал им распорядок дня и завел календарь, и мне оставалось только взять управление всем этим в свои руки. Я понимал, что сам он не в состоянии в одно время руководить людьми и оберегать остров.

Кроме того, на судне были не только японцы. Двое англичан, еще одна супружеская пара, семья французов с детьми и молодой американец, пустившийся в кругосветку. Но со всеми ими было даже в чем-то трудней, чем с японцами. Японцы выглядели слаженной командой, они привыкли жить в самых простых условиях, и некоторым из них наш остров казался сущим раем. Французские же дети плакали и дичились японцев, супруги из Европы пребывали в отчаянии, англичане брюзжали, и только американец отличался превосходным настроением и далекоидущими планами на будущее.
-Представь себе на минутку, - говорил мне американец Джек Уилсон, весь так и сияя от воодушевления. -Ведь мы здесь никому не подчиняемся, стало быть, вольны установить свои порядки. Представь себе Город Солнца. Тот самый, якобы утопический, на острове. Да это же сколько всего сделать можно! Вот тебе вполне реальные свобода, равенство и братство…
-Ты серьезно? – спросил я его…
-Не перебивай… Сколько нас тут человек? Плюс твоя, как ты говоришь, Семья?.. А ведь у твоей Семьи есть чему поучиться… Надо всех их так поселить и приохотить к образу жизни аборигенов… А вождем выбрать… тебя.
-Нет уж.
-Нет, ты слушай… Я, конечно, понимаю, что Эрланд тоже далеко не простой парень, зря никто особо этого не видит… Я тут с япончиком одним познакомился. Молоденький, буддийский монах. Вот тоже фрукт. Ратует за мир во всем мире. Вот ты и возьмешь этого монаха себе в советники… А что? Он хоть и простодушен, как барышня, а энтузиаст… И теоретик вполне на уровне… Мы с ним поговорили, так мне захорошело…
«Этот остров скоро развалится на мелкие кусочки», - хотел было сказать я ему, но, к счастью, он мне и слова вставить не дал…
Он наговорил с три короба и два бочонка. Я всего и не понял, и не запомнил. Я подождал только, когда наступит конец его излияниям, и спросил:
-Ты-то сам кем хочешь на этом острове быть?
-Еще одним советником. Кроме монаха. Должна же присутствовать здесь еще и западная культура и организация, кроме восточной.
-Стало быть, и организатором будешь?
-А как же!
-Иди организуй им обед, - попросил я его. – А то все уже давно проголодались.
И, к моему счастью, он наконец оставил меня в покое и исчез.
Потом я посмотрел на него. Он с группой японцев ловил рыбу, дети и женщины собирали крабов и мидий, рядом с ним я увидел того самого буддийского монаха в рыжей накидке и с бритой головой, и пока готовили обед, Джек развлекал всю честную компанию какими-то историями, которых я не слышал, но видел, как он жестикулирует, и все вокруг смеются. «Вот и пусть сам будет, как он выразился, «вождем», - подумал я. – Что, на мне свет клином, что ли, сошелся? Нет, господа хорошие, увольте меня…» - И я пошел к Семье.

Всю ночь я лежал на берегу, глядя в небо. Звезды проглядывали редко, но я их почти и не замечал. Я перестал думать о готовом свалиться на меня бремени «власти», об ответственности и вообще обо всех этих людях кроме, пожалуй, Эрланда, и вспоминал, как хорошо нам было здесь вдвоем с ним. Это была одна из последних подобных ночей. Потом меня одолели заботы и хлопоты, и по ночам я спал мертвым сном, чтобы утром опять приняться за дело…