Враг народа

После войны наша семья жила в старом трёхквартирном совхозном бараке. С одной стороны соседкой была Дорка, высланная в Сибирь бандеровка. Женщина не то больная, не то, дурная, но больно уж истеричная, несговорчивая и вредная. С другой стороны, жили Козловы. Эта семья зачем-то приехала в совхоз с Дальнего Востока едва закончилась война. Свободного жилья не оказалось, и директор предложил Козловым временно пожить в землянке. Для той поры – дело обычное. Не они первые въезжали в землянку, не они – последние. Просто этой семье не повезло больше других. Через несколько дней после приезда, новосёлов ограбили - подчистую, до последней нитки. Вскоре Козловым выделили квартиру в нашем бараке. Никакой другой помощи они не получили.
Оправиться от постигшей трагедии было невозможно. Проходили годы, но соседи не жили, а влачили жалкое существование. К тому же у них тяжело заболел отец.
Летом соседи пасли стадо частных коров. Зимой перебивались случайными заработками. Но, что можно было заработать женщине и инвалиду для себя, да ещё для шестерых малолетних детей в нищем захолустном селе?
Хорошо помню, что у них в комнате, а она, как и у нас, была единственной в квартире, являлась и кухней и спальней, вдоль стен стояли нары из грубых досок. На нарах лежали старые, засаленные матрацы, набитые соломой. Когда соседи ложились спать, то подстилали и накрывались сверху тем, что носили на себе днём. Посреди комнаты стоял самодельный стол. Рядом с ним – самодельные скамейки.
Ели соседи изо дня в день одно и то же. Зимой варили в большом чугуне картошку в мундире, вываливали её горой прямо на стол. На столе стояла пачка крупной соли, алюминиевые кружки и, если был хлеб, то рядом с каждой кружкой лежал порционный кусочек хлеба. Это была полная сервировка трапезного стола.
Прежде чем сесть за стол, соседи набирали из ведра, стоявшего около входной двери, воду с льдинками и уже затем усаживались на отведённые места.
Весной. Как только с полей сходил снег, соседские ребятишки собирали на них прошлогоднюю картошку. Чёрную, осклизлую, гнилую. Домой приходили по уши в грязи, но радостные и довольные. Добытую картошку мыли, очищали от остатков кожуры, толкли в чугуне выструганной на скорую руку деревянной толкушкой. Из полученного месива пекли на голой раскалённой плите сладковатые на вкус лепёшки.
Летом еда была более разнообразной за счёт молодой крапивы, огородной зелени да съедобной зелени, что росла в диком поле. Лесные ягоды и грибы считались деликатесами.
Дети у соседей часто болели золотухой, светились от худобы, но послушно исполняли все прописанные родителями заповеди: не воровали, учились прилежно. Старший – Антон, даже с отличием закончил школу.
Помнится, однажды моего соседского сверстника Кольку всё-таки уличили в огородной краже. Не то морковку стащил с чужой грядки, не то созревший мак пострадовал. В тот же день его мамаша пришла в школу и устроила на перемене показательную порку. При всём честном школьном народе зажала голову Кольки между своих ног и драла верёвкой по заднице до тех пор, пока тот не запросил пощады и не поклялся перед всей школой впредь больше не воровать.
Больше Колька не воровал, но, надо, же было так случиться, нежданно он оказался врагом народа.
В первых числах марта 1953 года вся страна была погружена в ставшую после окончания войны уже непривычной атмосферу томительного тревожного ожидания. Народу было объявлено, что великий вождь и учитель товарищ Сталин тяжело болен. По проводному радио по несколько раз в день передавали правительственные сообщения – зачитывали бюллетени состояния его здоровья. В перерывах между официальными сообщениями из настенных репродукторов, похожих на огромные чёрные тарелки, исходила заунывная музыка. Медицинские показания Сталина не комментировались. Но, бюллетени, составленные лечащими докторами, диктор зачитывал с траурными интонациями в голосе. Всем было понятно, что ситуация не предвещает ничего хорошего. Люди внимательно вслушивались в сообщения из Кремля и всё больше и больше осознавали, что не сегодня, так завтра Сталина не станет. Так оно и случилось. Пятого марта Сталин умер. Хотя народ и предполагал скорую утрату вождя, всё же сообщение о его смерти воспринял как неожиданность.
Страна наполнилась трауром, за которым стояли возможные перемены. Они могли коснуться каждого человека. Какими будут эти перемены? В лучшую, или худшую сторону? Никто не знал. Но что-то должно было обязательно произойти. Очень скоро…Пугающая неизвестность, наложенная на тяжесть послевоенной жизни, на кровоточащие раны непреходящего горя от утраты родных и близких, в недавней войне, на смертельный, патологический страх беззащитных существ перед представителями всесильной власти, перехлестнула переполненную людскую душевную чашу. Многие бабы заголосили. Как перед надвигающимся неотвратимым бедствием. Как перед всемирным потопом.
Занятия в школе отменили и вместо них объявили траурную линейку. В назначенное время учителя стали выстраивать классы в полутёмном коридоре. Так как коридор был маленьким, построение велось в две шеренги. Нашему четвёртому классу досталось место в заднем ряду, у окна. Стыки стареньких школьных окон заклеивали на зиму полосками газет, что не спасало от проникновения холода. На подоконниках постоянно держался лёд. От окон тянуло стужей.
Построение давно закончилось, но митинг не начинали. Видимо кого-то ждали. Ученики стали переговариваться между собой, нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, подталкивать друг друга. Холод забирался под рубахи, и, чтобы согреться, ребята были не прочь повозиться.
Но вот появился директор школы – Николай Павлович. Рядом с ним – начальник местной комендатуры, при всех регалиях, за ним какой-то незнакомый мужчина с подчёркнуто печальным лицом. Очевидно, уполномоченный из района. Следом ещё несколько незнакомцев. Отдельно от гостей, в сторонке, стали учителя.
Николай Павлович открыл траурную линейку, объявил минуту молчания. Начались выступления.
Выступавшие ораторы понимали, что хоть смерть и превратила жизнь вождя в историю, но не сравняла его с обычными людьми. Поэтому импровизировать в своих выступлениях в оценке Сталина боялись. Говорили длинно, но одно и то же, и одними и теми же словами.
Линейка затягивалась. Ученики начали уставать и мёрзнуть. Рядом со мной стоял Колька. Он выделялся среди других учеников тем, что внешне походил на маленького чертёнка из сказки А. С. Пушкина о попе и его работнике Балде. Был этаким живчиком, всё время улыбался, строил рожицы, пытался над всеми подшучивать. Ещё его выделяла из сверстников неимоверная худоба, как следствие постоянного недоедания. Мы все были поджарыми, но о Кольке, и говорить не приходилось. Он был настолько тщедушным, что никто не решился бы определить. В чём держится его душа.
Затянувшиеся речи тяготили Кольку больше других. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, оглядывался по сторонам, очевидно, что-то замышлял.
В школьной среде всегда найдутся нытики, которых хлебом не корми, дай постонать по малейшему поводу. Они – сама готовность ябедничать. Ну, а уж если  кто-то заденет их, пусть даже нечаянно, так они только того и ждут. Сделают вид, что им причинили невыносимую боль и ужасные переживания. Подобного рода пацан оказался на линейке впереди нас, что стало роковым стечением обстоятельств.
Колька толкнул этого пацана в спину, и, когда тот, изобразив на лице гримасу боли, ужаса и негодования, обернулся, Колька молча зажал пальцами свой нос, давая понять, что дал тумак за испорченный воздух. Пацан воспринял обвинение всерьёз, захныкал. Пытаясь реабилитировать себя в глазах соседей по шеренге, плаксиво закричал громче выступавшего оратора:
– Сам ты, Козёл, навонял…
Выступавший осёкся. Возникла немая сцена. Образовавшаяся пауза была нетактичной, кощунственной, невообразимо дерзкой, а главное – с непредсказуемыми последствиями. Все замерли в ожидании – что же будет?
Надо отдать должное Николаю Павловичу. Он мгновенно сориентировался в ситуации и, прерывая паузу, резко отчеканил:
– Козлов! Враг народа! Вон из школы! Теперь ты наплачешься! Загремишь в тартарары!
И уже совершенно спокойно, как будто ничего не произошло, обратился к прервавшему речь оратору:
– Не обращайте внимание. Разберёмся. Продолжайте, пожалуйста.
В этот момент недоумённые взоры учеников были прикованы к Кольке. Никто не понял, что произошло. Сам он не ожидал столь крутого поворота событий. Вмиг сделался ещё более тщедушным, словно из него выпустили последний воздух. С перепуга как-то неловко, боком, семеня ногами, выскользнул из строя и, словно тень, растворился в конце коридора.
Было откровенно жаль Кольку, так как невозможно было представить последствия его дурацкой выходки. Уже на следующий день в школе стали передаваться жуткие домашние рассказы о том, как ещё совсем недавно людей отправляли в «тартарары» за более безобидные и тоже не умышленные преступления против личности великого Сталина.
Кольку отстранили от занятий. Два дня он не появлялся в школе. Видимо, решалась его судьба. На третий день, как ни в чём не бывало, он появился в классе улыбающийся. Буря прошла для него стороной.
Благом для Кольки оказалось то, что на линейке присутствовали представители многих серьёзных районных органов. Они были обязаны обеспечить надлежащий идеологический уровень мероприятия. Но не обеспечили, за что отвечать должны были вместе с Колькой. Дело замяли. Что же касается Сталина, то уже через три года после траурных митингов, с трибуны Кремля было объявлено: трагедия для страны заключается не в том, что Сталин умер, а в том, что он когда-то родился и долго жил.