(Продолжение. Начало - "Николай Николаевич")
А зерно набухало, уже не тонуло, едва показавшись, на глубину сознания, а так и оставалось на поверхности, хотело прорастать и обретать заключенную в темнице жизнь. Иван Евсеевич тоже обретал свои формы, часто встречался Николаю Николаевичу в самых разных местах и смотрел то с надеждой, то с осуждением. Ему, Ивану Евсеевичу, видно, не хотелось быть призраком, упрятанном в маленькое семечко; он хотел быть живым человеком.
И Николай Николаевич уже не мог не написать этого рассказа, как не может не родить женщина, если подошел срок.
Но сравнение с роженицей не совсем точное. Женщина рожает созревший плод; у писателя формирование плода идет в процессе «родов».
Николай Николаевич просидел за столом несколько дней, но рассказ не получался. Наверное, это была мука не только для него, потому что однажды Иван Евсеевич пришел к автору ночью и сел у изголовья. Николай Николаевич смотрел на морщинистое лицо старика и ждал, что он скажет. Ему уже надоел этот старик, он был не рад, что вызвал его к жизни. Ничего не дождавшись, спросил:
«Скажи мне, как ты относишься к Трофиму?»
«Что я тебе могу ответить, если у меня ещё нет души. Спрашивай у себя».
Его растолкала жена и попросила, чтобы он перестал во сне бормотать.
Николай Николаевич просматривал свои испещренные записями страницы, вглядывался в вымаранные фразы и эпизоды. Правильно вымарал. Они не к месту, как не к месту яркие заплаты на старом платье. Сама по себе заплата нормальная, красивый и добротный кусок материала, но на старом платье выглядит инородной деталью. Всё равно как лошади приделать овечий хвост…
Он смотрел на забракованные лоскуты и вдруг понял, что именно они и есть тот материал, из которого надо шить целиком всё платье. Он увидел, что по-прежнему находится в плену своего запуганного цензора, и его решимости написать честный рассказ хватило лишь на робкую перекройку давно обветшалых представлений. Не удивительно, что Иван Евсеевич не может определить своего отношения к Трофиму.
«Душу», - сказал старик, придя в его сон.
Душа представлялась Николаю Николаевичу бесконечной сферой, охватывающей всё не только видимое, но и мыслимое. В душе не должно быть запретных для оценки уголков, иначе эти уголки заплесневеют, начнут гнить и погубят всю душу. В нашей душе текут реки и дуют ветры, светит солнце и простирается Млечный Путь. В бесконечных просторах души живут Пушкин и Шекспир, Кант и Достоевский. И совсем уж микроскопические в этом безбрежном мире «вожди человечества», возомнившие, что способны определять движение и развитие наших душ. Но это не «вожди» преступники, а преступники мы, предавшие свои души и позволившие вождям лепить из Космоса погремушки.
Так кто же такой Иван Евсеевич? Космос его душа или погремушка? Именно это определяет его отношение к Трофиму.
Он снова приступил к рассказу и написал его, как считал, совершенно без оглядки на тех, кто регламентирует наши души.
Вот этот рассказ.
ОДНОСЕЛЬЧАНЕ
С возрастом земля притягивала всё сильнее, словно приучала Ивана Евсеевича к мысли, что она, земля, и есть единственная реальность, всё остальное – тлен. Тлен и его жизнь. Говорят, что самые страшные минуты переживает человек, которого приговорили к смерти; что это время ожидания – самое непосильное для психики, человек даже сходит с ума. Странно. Разве каждый из нас не приговорен к смерти уже в момент своего рождения? И разве вся наша жизнь не является ожиданием исполнения приговора?
Продолжение следует http://www.proza.ru/2016/08/21/198