Всех российских бабок — предостерегаю-с...
Не хочу повышать градуса напряжённости и накала страстей, но обязан, таки… рассказать вам о таких скрытных от нашего общества преступлениях, как изнасилование богомольных старушек. Да-да, вы не ослышались. Конечно, мои утверждения для обывателя покажутся странными и несколько абсурдными, но именно классических в этой области преступных посягательств на половую неприкосновенность и достоинство граждан — куда как меньше. Значительно меньше.
Ах, Божечки!... Вы не верите, таки... спросите следователей, прокуроров, судей, наконец.
А вот вся информация, что будет приведена мною ниже — из разряда неподтверждённой, но весьма точной. Как же давно это было... помнит только мутной реки вода, некоторые судьи, да сексуальные из их гарема секретарши, от коих и ныне глаз не оторвать. Как же впечатляет меня женская красота...
Однако — это моё, сугубо личное; бабкам же я ноне другое поведаю...
Помнится, что всё было, как обычно...
Светило солнце, кого-то сопровождали, под присмотром — в ЗАГС, дабы не свалил от забеременевшей, как-то, на Лысой Горе, новобрачной; кого-то, в районе комбикормового завода, несли, в последний путь — на погост. А затем пили... в обоих случаях — до поросячьего визга... и чертей в глазницах.
А у остановки, на перекрёстке двух дорог, стояла баба Фрося, дабы, минуя «Липерсталь» и «Перекопное», доехать до дома... на халяву — в посёлок «Солнечный». (Наши то в Губернии все ту дорогу знают: и птица через известное водохранилище на юг летит; и тоннами рыбу в том озере рыбнадзор с браконьерами черпают. Поочерёдно... без обиды, пополам.)
А несчастная богомолка Ефросиньюшка с самого утра стояла на повороте.
Как повела головёнкой, в платочке своём серебристом, завязанном по-старушечьи, аки подсолнух за солнцем, так и замерла до вечера, всё наблюдая за мимо неё пролетающим транспортом, выбрасывая каждый раз в сторону дороги высохшую свою ручонку, всё желая попутную машину остановить...
Да всё без толку...
Им то, внучатам, что... Так, забава. Лишь бы вызвать в город понянчиться, а как обеспечить транспортом или понести какие расходы на поездку родственницы, это им — стороннее... это им, видите ль — затратное. Добирайся, мол, старьё, как хочешь. А потому и решилась сэкономить старушка в деньгах, доехав до дома автостопом.
Казалось бы — как можно было обделить бабу Фросю вниманием... Однако, скажи, никакого почтения к горделиво стоявшей на обочине паве.
Народ радовался лишь своему сосуществованию на Земле, но никого не интересовала ни старушенция, ни серебристый, на её махонькой голове, модный платок, ни белые в ажурную сеточку... без силикона, фантазийные, со стрелками чулки, которыми одарила любимая внученька, выклянчив у бабы Фроси последний пенсион... Так, ею поношенные тряпочки, якобы, дольше будут ею использоваться.
Особенно, старуха была поражена равнодушием и невниманием проходящего мимо неё люда к классическому маникюру–педикюру, которые сотворила перед отъездом её молоденькая модница.
А вообще... нежели разобраться, то с какой пьяной радости, кто-то должен был ту голосующую Древность подвозить — ведь не всяк переносит едкий запах нафталина, который ассоциируется у нас с появлением в обществе пожилой дамы с мелкой собачонкой, типа Ши–тцу... либо эксклюзивным веером в её перчатках, скрывающих огрехи бурной молодости.
А судя по отношениям придурковатого альфонса и певца–самозванца Шаляпина, с некой гражданкой Копёнкиной, годами снимающихся в любовно-эротическом и трагикомическом сериале: «Баба с воза»... то это совсем неверное представление.
Но это в их среде...
Судя по протоколу следствия, Ефросинья долго тогда стояла...
И когда собралась уже было вернуться назад, с ночёвкой, к внучке, тут-то и тормознул подле её щупленькой фигуры бензовоз и водитель радостно распахнул пред ней со скрипом дверцу. И Ефросинья поднялась на ступень; и старушка села в кабину... Это был не самый умный, а скорее, преглупейший в жизни той бабки поступок…
Однако, кто знает, где и когда стелить под себя верблюжье одеяло.
— Вальдемар! – сухо заявил сразу о себе шофёр, дыша свежим, пополам с куревом, воздухом. – О, французский парфюм в салоне моей ласточки, это для меня ново! – добавил тот.
— Баба Фрося! – ответила женщина, с элегантностью поправляя прядь седых волос.
Так и познакомились.
— С вида, шофёр — спортсмен, смачная проплешина, одёжка — а-ля секонд–хенд, и во внучкиных духах сразу разобрался. С таким, верно, не пропадёшь! – думала бабка.
Настораживало лишь то, что тот паря был весь татуирован крестами и змеями. Ну, дак, верно, мода-с...
Ехали то хорошо — не трясло... и недолго. Вдруг... водила, с лицом Николя Валуева, резко крутанул с трассы, и остановился, недалече от неё, в поле.
— Остановка конечная, и называется она, милая баба Фрося: «Радужная копна!» – заявил с радостью в голосе и бесом в бесстыжих зенках он своей попутчице, и выйдя из кабины, лёгкими, танцующими движениями обойдя машину, открыл дверь для выхода Ефросиньи. – Пассажирам на выход!
Как увидела бедняжка на груди шофёра наколку Сталина... анфас, то и дрогнула всем телом, что и глазоньки её, самым натуральным образом, полезли вверх — к Небу. Схватившись за рычаг переключения передач, Ефросинья не желала покидать кабины, вроде как... выражая протест безумству дорожного хама.
— Дева Мария! Иже еси на небесех!... Вот она... и Смерть с косой, но почто тогда Ангелы не стучались прежде в душу мою! – только и прошамкала женщина, вспомнив, наконец, и «Отче наш». – Как такое могло случиться! Почто сердце, как обычно, не щемило... почему оно не болело! Однако, всё же преследовало её гнетущее в городе чувство, на что она тогда не обращала внимания...
До поры, до времени…
А Вальдемар, не внимая возражениям незнакомой, но со вкусом одетой павы… и не спрашивая о её желании–нежелании, сложил Ефросиньюшку в сложную фигуру — йоги отдыхают; подхватил её зверем диким, аки пушинку, на руки, и отнеся к стожку свежескошенного сена, аккуратно, с нежностью заботливого самца, уложил в взбаламученную ветром и согретую солнцем, благоухающую полевую красоту.
— Выходит, что зря я, как газель сквозь чащу… неслась — к первому остановившемуся возле меня бензовозу, что аж… брови развивались. Лежи теперь медузой под этим мачо–террористом! А дальше, что же… Одиночество… с кошками! А потом, прямиком — в Ад! О, Святой Отец, стыдоба какая!… Срам то каков!… Упаси Богородица!
А как сопротивляться Ефросинье…
Как вести себя той старушенции… А кроме слёз, причитаний и уговоров... никак. Коль у незнакомого типа лапы — орангутанга, а кулачищами его можно было вколачивать металлические шпигри в брёвна крымского баобаба, покоряя своих саратовских, на ежегодных сходках, братков.
Какое могло быть сопротивление, если физиономия онаго быдла, явно, не сходилась с фотографией — в его удостоверении личности, походившего на отца врубелевского Демона.
У этого краснорожего держиморды наблюдалось, видимо, шизоидное расщепление сознания, ибо, по-другому, его никому нельзя было понять. Чтобы отбывшему срок уголовного наказания гражданину, прекрасно осознающего кару за подобного рода преступления, как со стороны Монарха, так и со стороны зеков, пойти на совершение изнасилования — это, братцы, равносильно стрельнуть себе самому с двуствольного ружья дуплетом в мошонку.
А пробуй-ка, поори... в степи бескрайней, в поле безлюдном, да с глупыми ещё ногами, которые не могли сдвинуть её тела ни на метр от копны. Да и бесполезно было ей пытаться, коль возбудился того похотливого самца сперматозоид.
Ведь это только орлы грязных, вонючих подворотен полагают, что чем громче орёшь и чем больше брызжет изо рта слюны, тем страшнее... Не в той только полевой обстановке. Ага... Щёлкнет крестоносец разок своим средним в лоб пальцем, так похожим на скалку стряпухи, и пожалуйте, в дальний путь — к праотцам...
— Вальдемарушка! Соколик!... Та, зачем я тебе, такая квашня, с ежечасно съедающими меня женскими хворями, да болезнями! – пыталась разжалобить насильника бабка Ефросинья.
Ага, как же...
Нет, совсем не голубем мира и благодетелем тот водитель оказался...
От её слов шофёр лишь хмелел, распалялся, взвинчивался, начиная, наконец, и злобствовать... Водителя от сексуальных чувств-с и животных рефлексов просто заклинило, что тот включил режим демонстративного игнорирования мольбы о каком-либо сострадании к даме.
Раздумывая же, Ефросинья и не заметила, как осталась в костюме Евы... до грехопадения.
Тупо переминаясь с ноги на ногу, новоявленный Вальдемар, сфокусировавшись с удивлённо-думающей уголовной своей «вывеской» — на теле пожилой дамы, лишь тихо напевал арию трубадура.
—О, яблонька сердца моего!—произнёс, наконец, насильник, срывая белые в ажурную сеточку... что без силикона, фантазийные, со стрелками, чулки, тюленем заваливаясь на бабу Фросю. Вот, тогда-то, на душе женщины стало черным-черно.
Лишившись последних сил и чувств-с... Ефросинья уже и не ощущала, как бьется её сердце. Только стадо северных зябликов, вдруг, пронеслось пред её очами и круги... круги; мошки... мошки. И всё... От восторга ль, от боли, но издав писк полевой мыши... замерла старая дева.
В ту минуту она была беспомощной, деморализованной безмозглой рыбой, погружённой в сухой бассейн, совсем не понимающей, что за размытый силуэт... не переводя дыхания, маячил тенью перед нею, совершая развратно-поступательные движения в темпе ударов метронома... Седьмой симфонии Шостаковича.
Если стон Ефросиньи прежде песней звался, то в тот час, она выла и стонала от боли, а более, от своей незащищённости.
А запыхавшийся «кобель»... справляя животную страсть, и стравляя напряжение, то успокаивался, то дикарём взрывался, переходя на дьявольский хохот, а затем, вдруг, затих — как небо перед бурей.
С явной задержкой открывшиеся глаза Ефросиньи увидели, наконец, Свет Божий и, над собой — ненасытного палача, который был готов лишить её жизни.
— А вроде и голова у него тыковкой, и уши торчком! – рассуждала бабка. – Хотя медузы тоже без мозгов, а живут ведь долго!
Но татуированное крестами и кобрами тело подсказывало ей, что перед ней убожество — ещё то... и с большим тюремным стажем.
А с Вальдемара текло, как с Ниагарского водопада, а он всё сидел перед Ефросиньей с красными, горящими от волнения и перенапряжения щеками и беспорядочно бегающими в неосознаваемом направлении глазищами, будто прося прощения за свой необдуманный поступок.
Угу, щас! Всё, что было связано с этим «животным»... раздражало тогда женщину от зуда в селезёнке, до нахлынувшей тошноты.
Рассудительна же, помнится, в прокуратуре была бабушка Ефросинья…
С одной стороны, это было для неё шоком. При живом то Иване... десять раз подумала, сорок раз прикинула бы мутотень к носу, прежде чем… Хотя... Сколь она его в году то видела — раз, два... да несколько! Остальное время... ни вдова, ни разведёнка, а так — попутный ветер для её супруга–парторга, часть интерьера для него.
И это при живом то муже...
С другой... каковы для неё последствия. А никаких. Ванюшу её Михайловича, хоть и, не вовремя, но забрали Небеса; детей же разбросало по аулам, да кишлакам. Пред кем ответ то ей держать. Пред внучкой… Так, та сама, по пять раз на дню, открыто изменяла мужу — этому надымскому оленю.
И тогда... давай бабушка бранить, корить, да чихвостить саму себя.
— Какая же я, всё-таки дура! Так низко пасть! Где мои силы — оторвать самцу все причиндалы с его колоколами… Ага! Вспомнила… Ведь сама расхвалила эротические духи внучки Павлины. Сама ведь, дурёха, позволила себя ими полить. Вырядилась в эти молодёжные шмотки–колготки.
— С запахом секса, бабушка! – всё приговаривала внучка полоумная.
— Вот зачем... одарила она меня оными белыми чулками? Возьми… Возьми, баба — в ажурную сеточку… без силикона! Возьми, возьми — фантазийные, со стрелкой! К чему это она, чёртова кукла, мне их всучила, да на широкой ещё кружевной резинке!
— Спасибо, чёрт бери, озолотила внученька… Благодарю! Одарила стервочка… А может, и впрямь, хотела приодеть бабушку, а получилось, как всегда — сделала меня придорожной шлюхой! А этих кобелей только помани чем-то, завлеки! Нюх таков, что летят, аки шмели на медовуху!
А тогда, на руках и бедрах Ефросиньи уже налились багрянцем следы неуёмной страсти белоглазого судака, страдающего от неразделённых чувств-с… Когда-то такие синяки женщине были в радость, но только не сейчас и не от этого уголовного элемента.
— Ах, Создатель! Вот так встряска! Реальный конец света! Кто она теперь… Драная кошка с помойки, и только! – рассуждала тётка Фрося. – Боже, какие травмы локтей, а вывих запястья, а растяжение лодыжки, а ожоги колен от крапивы, не считая укусов, засосов и щипков. Трагедии, конечно, большой нет, и молоденьких насилуют… но что позволено было супругу её, Ивану Михайловичу и любимому дружку, в ласках которого она всю жизнь купалась, то не дозволено извращенцу с уголовным прошлым.
— Господи! О чём это я. Я же не проститутка и не быть осуждённой мне обществом; не буду проклята ни своей роднёй, ни семьёй этого подонка. А не о том ли нужно думать, что ожидает меня страшная и мучительная смерть.
Но... видать нарисовалась на лице тётки Фроси вся гамма внутренних переживаний столь чётко и красочно, что оставил-таки новоиспечённый Вальдемар в живых женщину, у которой было всё… кроме любви и постели. Вот, и получила «в подарок» то, о чём иногда грезила — в тиши ночной... в одиночестве. Сжалился-таки подонок над телом старушки. Отпустил...
А заявление об изнасиловании она всё же подала в прокуратуру.
— Подлый он человек... и не будет ему моего прощения, ибо у меня такое ноне чувство, которое можно сравнить, разве что... с ощущением натянутых на себя трусов из колючей проволоки. Да и не человек он вовсе, а клоп — в человечьем обличье.
Потом была долгая маета и борьба с самой собой, но так и не смогла Ефросинья простить насильнику той душевной травмы, что могла бы простить супругу своему Ивану Михайловичу и любимому по жизни другу. Ну, таки... сама виновата; нечего было на старости лет сумасбродничать.
А откуда бы мне, граждане, знать такие подробности преступления... Пришлось, в отсутствии следака, очередной раз расследовать изнасилование... на тот день — древней той старушенции Ефросиньюшки.
Осуждён был, впоследствии, тот насильник — к шести годам лишению свободы... либо чуть меньше; может и больше. Не помню уже, да и какая, в принципе, разница.
За сим, простите, откланиваюсь, считая свою миссию выполненной, так как, возможно, кого-то из бабушек и предостерёг от необдуманных в дальнейшем поступков и излишнем доверии к незнакомцам.
Никакой фальши, фантазии и вранья, а лишь банальная констатация факта одного из расследованных мною изнасилований. Вот она, добрые вы наши старушки, горькая правда жизни, а потому — сидите-ка вы лучше дома… да вышивайте сказочные картинки для своих внуков — крестиком. Больше пользы будет.
А то начитаются в нужниках вот такие, твердолобые, жёлтой прессы, а потом дурят, да куролесят по стране, да Европам — от безделья.