28.Не для меня сады цветут...
К Новогодним каникулам нам снова принесли билеты в Драмтеатр имени Горького.
Я взяла сразу на несколько спектаклей, немало разорив своих родителей.
Они были на последней грани развода и постоянно ссорились, им было не до нас с сестрой.
Отец ушел работать в ночную смену, в кондитерских цех для военнослужащих СКВО. Приходил расстроенный, видя, как недобросовестно молодые поварихи готовят солдатам обеды: то не промывают котлы, как следует, то пряники с шашелем выдадут, то зацветший хлеб оставляют на столе.
– Ах, бесстыжая!... Да это же твой жених…тьфу ты…твой муж будущий! – отец продолжал браниться на нерадёх дома, не в силах справиться со своими эмоциями, подстёгнутыми размолвками с матерью.
Недавно у него в цеху второй раз украли бесценный рецептурник!
Отец даже слёг на пару дней от расстройства.
Но я обнаружила в новом «Букинистическом» магазинчике на проспекте Будённовском почти такой же, только потрепанный. Отец срочно сорвался с места, уже укладываясь прилечь после ночи на ногах. Я – за ним. Вероятно, он волновался, что не успеет, и книгу купят. Но…за такую цену оказалось немного любителей точных рецептов. Кроме того, вынув билет книжной лотереи, коих было полно в каждом книжном магазинчике, я выиграла целых пять рублей. Мне предложили выбрать книгу.
В тот день я в подарок себе получила «Энциклопедию лекарственных и эфирномасленных трав». И мы с отцом, осчастливленные покупкой и выигрышем, с чувством выполненного долга, поехали домой. Это был уже один из редких и последних дней, когда мы могли так дружно погулять вместе – жизнь нас надолго развела по разным сторонам…
К слову сказать, этот рецептурник у отца снова украли.
Новогодний вечер для старшеклассников, среди которых числилась и я, был проведён в актовом зале школы. Это был мой первый бал, который запал в сознание как событие, хотя он ни сколько не походил ни на первый выход Наташи Ростовой, ни на светские выходы Чичикова, ни на балы тургеневских девушек.
Это было что-то среднее между фабричной вечеринкой и городскими танцами в парке.
Но было в этом какое-то очарование первой тайны, что ли, когда Витёк сначала появился в новомодной нейлоновой рубашке с бабочкой, а потом отчаянно прохромал по залу с разбитым носом – и стал рядом со мной.
Все девочки протянули герою свои чистенькие платочки.
Я платочков не носила.
…Странное и памятное чувство, когда в новом платье меришь шагами пустые гулкие коридоры средней школы, ощущая свою выпирающую грудь и чувствуя внезапную стройность собственных ног. Теперь я понимаю, что это было простое ощущение счастья: юной идти по школе, где лестничные марши усыпаны конфетти из хлопушек и отдаленно слышна музыка из актового зала, а рядом – прихрамывает непокорённый Витька, гордо шмыгая расквашенным носом.
Он, видите ли, не уступил первенства новому атаману района. Герой…
С Новым 1968 годом! – плакат во всю стену пролета, нарисованный гуашью по ватману и присыпанный сверху ваты на буквах толчеными стеклянными игрушками, отчего натурально сверкал как бы снег...
Возле учительской пахло шампанским и «Красной Москвой»...
Мороз, которым одарил ростовчан в тот январь 1968 года, трудно передать словами. Обледеневшие деревья жалобно звенели стеклянными ветками, свешенными в бессилии, а некоторые, не выдержав тяжести льда, повалились на землю или разломились, уронив ветви и стволы на дорогу.
Во-первых, я никогда таких морозов на юге не встречала, а во-вторых, я была одета не по ростовскому сезону. Ни сапог, ни шапочки, ни варежек – так, налегке, в капроновых чулочках, в кожаных «яловых» ботиночках…
Эх, молодость, молодость!…
Что может её остановить, если голубенькие билетики в театр терпеливо дожидались своего часа, и – дождались.
Ребята из параллельных классов тоже пошли на эти спектакли, а это было самое интересное. Ведь будет потом о чём поговорить на диспутах, где наш комсорг поднимал интересные темы, например, о дружбе и о любви, о религии и атеизме, о поэтах и новомодных бардах с хриплыми голосами.
Некоторые наши девочки в любовном вопросе тоже преуспели, и мы об этом знали, но они отмалчивались. А мы, комсомолки и активистки, теоретизировали, склоняясь к вечной дружбе между мальчиками и девочками аж до наступления всемирного коммунизма.
И вообще – думала я – какая может быть любовь, если мама с папой и те разводятся?
В лучшем ровненьком шерстяном платье зелёного цвета с вышитой вставкой на груди, с косами, закрученными «по-взрослому», облитая мамиными духами и в маминых туфлях на высокой шпильке, я не шла, а проплывала по коврам фойе театра имени писателя Горького и гордо рассматривала портреты артистов.
Одноклассники, собравшись стайкой, что-то обсуждали, не выходя из раздевалки, наверное, поджидали других. А я прохаживалась по фойе второго этажа, и мне казалось, что на меня все обращают внимание, но я, вся такая независимая и отстранённая, иду себе, и с интересом изучаю историю театра.
А никто и не рвался ко мне из одноклассников, никто не раскланивался, как это было с Софьей Антоновной в Кировском театре во время балетов с участием её знаменитой дочери Ольги Моисеевой, никто из публики не подбегал с просьбой оставить автограф.
Даже никого из зрителей, аплодировавших мне – я никому не была интересна…
Какие-то другие люди в невиданных модных одеждах тихонечко восклицали приветствия и прикладывались щеками – у них были заграничные перламутровые или золотые сапоги с широким каблуком, чёлки на глазах, кружевные жабо на груди… Женщины в коротких юбчонках с короткой стрижкой и стрелками во весь висок… Инопланетяне!...
Да уж… Объяснить модные тенденции моей маме, по-видимому, мне не удастся.
И до меня ли ей?
Но она работала в ателье, и от неё зависело воплощение задуманной мной модели.
Как мне быть? С трудом я сосредоточилась на спектакле.
Спектакль назывался «Эй, ты, здравствуй!» и на сцене играли всего два артиста.
Я не могла оторвать от сцены глаз – я вся была там, с героями.
А песни!...
Песни, которые лились из-за кулис, исполненные местным длинноволосым бардом, были такими непохожими на те, что бравурно вытекали из радио, и те, что пелись в школе.
Эти стихи, исполненные под музыку, были о чём-то вечноживущем и больном, в них звучала печаль и тоска, а гитарные переборы оставляли щемящее чувство.
Я была потрясена…История о девочке, которая выбрала Америку, бросив вырастившую её бабушку, друзей, школу – мама позвала. И мы думали, что вот она, счастливая, а мы?...
Перевозбуждённые, пешком через весь город, экономя на автобусе, мы с одноклассниками возвращались домой на свой дальний край города, не чувствуя холода. Впечатление, которое оставил спектакль, было настолько сильным, что я ждала с нетерпением следующего похода в театр.
Через пару дней я уже надевала красное платье с беленькой вышитой вставкой на груди – мама успела мне его дошить. Редкий, со времён Ленинграда или песенных выступлений, обряд «облачения в лучшее» вызывал в груди томление и рождал надежду на какое-то событие, гораздо большее, чем действо на сцене.
В этот раз, раздеваясь в фойе и одновременно болтая с Вовкой Жарковым, я и не заметила, что моё платье от быстрой ходьбы всё задралось, и мои голубые штанишки до колен оказались все наружу!... Люди посматривали в мою сторону и улыбались, а я не понимала – почему?!...А Вовка, болтая, смотрел мне в глаза и тоже ничего не видел.
Вот ужас-то был… До сих пор совестно...
После спектакля мы, как всегда, обошли вокруг здания театра и, одновременно, осматривали его с северной стороны. Там тоже оказались замечательные горельефы на тему революции и гражданской войны. И снова показалось, что мне знакомы и позы убитых и ракурсы раненных, и развороты лошадей, и даже лица бойцов.
С радостными песнями, пылая щеками на морозе, мы разошлись по домам.
Отец жил в другой половине дома, находясь с матерью практически в разводе.
Я же, поддерживая маму, сохраняла ей верность, старалась сохранить отношения с отцом, не желая вникать в их ревности и обиды, накопленные за жизнь.
Отец, выслушав мои очередные сомнения по поводу знакомых горельефов, достал с полки альбом репродукций Берлинского музея и открыл нужную страницу:
– Напоминает?
Ну, конечно! Вот он, и матрос в бескозырке, лежащий на земле, и красноармеец, опоясанный патронами, и боевые кони, и их всадники – всё, всё было скопировано со стен Пергамского алтаря.
– Да… А разве так можно?
– Ну… – Отец налил густой чай и размешивал сахар, звеня ложечкой, – лучше скопировать хорошее, чем создать плохое. Но – самому… А? Согласна?
Я приняла стакан в подстаканнике. Согласна-то согласна…
– А как насчет плагиаторства? – меня смущала темы на стенах театра.
– Ой, брось… Подражание образцам не считается плагиатом. – Отец был совершенно уверен. – А ты заметила, что скульптор поднимает тему расстрелянного казачества?
– Да нет…– неуверенно протянула я, зная, что эта тема запретна.
– Вот он, как мог, так и поднял эту тему, больную и важную для него. Какое имя скульптора?
– Не знаю…
– Аааа…вот и выясни…
С третьим посещением театра я выяснила имя автора этого необычного и красивого горельефа, персонажи которого очень отличались от «девушки с веслом» в нашем посёлке Архипо-Осиповка, да, впрочем, и по всей стране – им оказался ростовский скульптор Сергей Корольков, с которым, мне кажется, я была уже лично знакома.
С ним, как выяснилось, учился и работал сам Евгений Вучетич – автор памятного комплекса «Родина-мать» в Волгограде, недавно открытый и описанный во всех газетах.
Ведь о Королькове в связи с Вучетичем в газетах не было ни слова!
Позже мы обнаружили скульптурную группу молодцеватых юношей, поддерживающих чашу театрального фонтана. Смотреть на шагающих голых парней в блеске искрящегося январского снега сейчас было холодно даже нам.
Поговаривали, что этот фонтан сделал Вучетич, будучи молодым студентом-дипломником. Весной, каждый раз, пред началом сезона фонтанов, этих парней подкрашивали и подлатывали, сохраняя первую работу отечественного классика,
Потом мы вспомнили и огромную статую солдата с девочкой на руках в Трептов-парке – это тоже работа Вучетича, и показалось, что мы хорошо с ним знакомы.
А Витёк и Толик Тужиков бегали вокруг этих атлетов по ободу застывшего фонтана, и кричали, перебивая друг друга.
– Вскоре над их плечами взовьются струи воды! – Витька вскидывал снег вверх, изображая воду, а потом театрально указал рукой, – а там будут прогуливаться горожане!
–А здесь, на пути к Зелёному театру, целый каскад воды начнёт разноцветно струиться, увлекая потоки воды вниз, вниз, вниз…– Прыгал по ступенькам Толик.
Я с удовольствием поддержала весёлый гвалт.
– И – духовой оркестр! Па-па-па!…Па-па-па!…
Дождаться бы лета и прийти сюда на прогулку…
Рассказывая при очередной встрече отцу о новых архитектурных открытиях, я уже упомянула имена Вучетича и Королькова, на что он легко встрепенулся.
– Выяснила всё-таки?… Хорошо….А ты знаешь, что Корольков остался в оккупированном Ростове и рисовал портреты фашистов?
Мне было странно слышать это. Как, каким образом, советский художник мог, практически, сотрудничать с врагами?
– Папа, но врачи ведь оперировали и лечили врагов!
– Врачи давали клятву Гиппократа, – отрезал отец.
– Нннееет… Он такой талантливый…– я пыталась сказать, что искусство находится над политикой.
Отец отвернулся.
– Они его убили?
– Нет…– Отец, казалось, прятал от меня глаза. – Они ему предоставили вагон и вывезли его работы. Вместе с ним, с его всей семьей… Он попал в Америку…
Видно было, что папа не знал, как мне объяснить поступки, не укладывающиеся в привычные рамки сознания. Я обо всем этом слышала впервые – от отца.
– Он там и сейчас живет?
– Нет…В прошлом году он умер.
Нигде я не могла выяснить о судьбе Сергея Королькова – газеты молчали, люди не знали, художники отказывались говорить. Удалось выяснить, что он был казак и стоял на позиции казачества. Даже мог спеть «Боже, царя храни», стоя на главной площади Ростова. Оказывается, была такая позиция – если бы не горельеф, я бы об этом и не задумалась. Как не задумывалась о его картине об избиении казаков, посвященной высылке казаков, сотрудничавших с Третьим Рейхом, в лагеря СССР.
Она так и называется «Выдача казаков в Лиенце»…
Не задумывалась о том, как потомки этих самых репрессированных казаков потом вернулись в столицу казачества, в Новочеркасск, и, заселив барачный район города, устроились работать на НЭВЗ – Электровозоремонтный завод имени Буденного, где рабочих было почти 12 тысяч.
Как рабочим снизили зарплаты и повысили цены на продукты, как они поднялись: казаки обиделись на слова директора Курочкина, что, дескать ешьте пирожки с ливером, коли нет денег на мясо. Это было время пресловутой «хрущёвской голодовки».
Вот и расстреляли их в 1962 году… И пацан Сашка Лебедь действительно слышал свист пуль над площадью с восставшими рабочими. Все связывалось в один узел.
Значит, всё это – правда? У нас стреляли в непокорный казачий народ.