Собаки у нас были всегда. Все очень разные, с разными характерами, привычками, и почти каждая со своими причудами.
Была у нас, к примеру, чёрная такса по кличке Лайма. Мы её подобрали на улице, и поэтому так до конца и понятия не имели, сколько ей лет. Думали сначала, что это щенок – такая она была тощая, а потом оказалась, что она чуть ли не бабушка.
Раз мы вышли с ней на улицу в дождь, и какая-то проходящая неподалёку женщина открыла зонт. Лайма ломанулась домой и отказалась гулять. И с той поры невозможно было вытащить её на улицу в дождь. Только увидев дождевые капли и людей с зонтами – она замирала на месте, и бесполезно было пытаться её стащить со ступенек подъезда. Она так боялась зонтиков, что если в комнате стоял открытый для просушки зонт – она ни за что в неё не входила. Так что гуляли мы с ней только в хорошую погоду.
Лайма любила заглядывать в отверстия подвалов, в щели. Увидев любую дырку – она настойчиво тащила меня к ней. Вот так наши прогулка и заключалась в обследовании всех близлежащих дыр в подвалах домов. Подойдя к дыре, Лайма, если доставала своими коротенькими лапками – поднималась на задние, а передние ставила на край и, заглянув в дыру, внимательно всё обнюхивала. Если она не доставала, то настойчиво смотрела на меня, приходилось мне самой поднимать её к отверстию и держать. Лайма сначала принюхивалась, потом начинала рычать, наверное, чуяла котов. И так – пока все дырки не обойдём.
– Вы что так долго? – после прогулки спрашивал муж.
– Мы в дырку ходили рычать.
– Ну, а что ты хочешь? Такса же – норная собака...
Ещё у Лаймы был свой личный кайф – подкрасться сзади к дремлющей на улице кошке и хватануть её за хвост, если я не успевала оттащить за поводок. Но иногда она всё-таки успевала раньше меня. Успевала до тех пор, пока не приключилась с нами одна история.
Гуляли мы, как обычно, и отправились к находящейся неподалёку школе. И там Лайма увидела сидящего на асфальте кота. Ну, кот и кот. Обычный, серый, короткошёрстный, невзрачный. Только вот это был такой, настоящий уличный бродяга, прошедший огонь, воду и медные трубы, закалённый в боях с другими котами. Правда, мы об этом не знали. Лайма по привычке сунулась к нему и зарычала.
И тут я увидела такое, от чего до сих пор пребываю в шоке. Кот подскочил как ужаленный – и кинулся на неё! Лайма завизжала от неожиданности, а кот вцепился ей в бока когтями. Я едва оторвала его, откинула в сторону, подхватила визжащую свою таксу на руки – но кот с воем продолжал кидаться на меня, хоть я и отпихивала его от себя ногой. Лайма, вопя, забралась мне чуть ли не на голову, так что еле мы с ней отбились вдвоём от этого зверя. И с той поры она кошек (любых) – обходила за версту...
Зато другая наша такса – рыжая красавица Герда – не боялась вообще никого и ничего.
Напротив, это нас с ней все боялись, когда мы выходили на улицу. Собака любого роста, любой породы – Герда была готова сразиться с кем угодно, хоть с овчаркой, а особенно почему-то не любила мопсов и шпицев. Не иначе как считала их за мелкую дичь, на которую просто обязана была охотиться.
Однажды мы с ней гуляли, и вдруг я увидела несущегося нам навстречу маленького йоркширского терьера. Он был без поводка. Меня охватил ужас. Я понимала, что не успею перехватить поводок, а этот йорик моей Герде – на один зуб, я же за него на расплачусь! Но йорик, подлетев и счастливо махая хвостом, вдруг распластался перед Гердой пузиком кверху, явно приглашая играть, и она радушно и благосклонно замахала хвостом в ответ, обнюхивая его, пока я переводила дух, а терьера забирала хозяйка...
Но самой большой грозой она была... для ёжиков. Каждый год август – это была пора испытаний, потому что почему-то именно августовскими тёмными вечерами ёжики встречались нам особенно часто. Хорошо, если я успевала заметить ежа первой – но это случалось редко, потому что обычно они прятались в тёмных кустах, и я их не видела, а Герда чуяла. Специально по этим кустам шныряла. И всё – мгновение – и ёж, свернувшийся в клубок, оказывался у неё в зубах. Она мотала его, как тряпку, держа за колючки – я понятия не имею, как колючего ежа можно было держать в зубах – но отнять у моей таксы добычу было практически невозможно. Если только тяжёлый ёжик сам не выскальзывал из её зубов, и тогда я с трудом оттаскивала заливающуюся лаем Герду. Домой она приходила с окровавленными дёснами, и порой с застрявшими иголками, но это её ни грамма не останавливало – она всё равно каждый раз по новой рвалась искать ежей... Мне приходилось иногда брать с собой на прогулку хлопчатобумажные перчатки, чтобы откатить встретившегося по дороге ежа в сторонку, или вырвать его из челюстей Герды.
– Как ей не больно хватать ежей?! – поражалась я дома.
– Но это же охотничья собака! – объяснял муж.
А когда мы кормили свою охотничью собаку, она порой проявляла полнейшее равнодушие к предлагаемой ей пище. Миска могла целый день простоять нетронутой.
Но, едва мы только собирались гулять и я или муж брались за поводок – с заливистым лаем Герда кидалась к миске и принималась наскоро глотать оставшуюся там кашу. Кричать, звать её, упрекать – можно было сколько угодно.
– Герда! – вопила я, усевшись в кресло, потому что уставала ждать, – тебя целый день не кормили, да? Миску отнимали? Почему тебя перед самой прогулкой всегда как раздирает?!
Она продолжала молча чавкать. Это было из разряда «а Васька слушает, да ест». Пока она не набивала желудок – на улицу не шла.
Если её миски на месте не было – доедала из любой другой, благо собак у нас всегда было три-четыре. Или бросалась тогда хлебать воду. Вода или каша – ей было всё равно, лишь бы набить желудок. И потом она со спокойной совестью и раздутыми боками шла гулять, зачастую вытаскивая меня на улицу за вечер по три-четыре раза, потому что воды выпивала слишком много...
А спала наша охотница почему-то, непременно забравшись не просто под одеяло, но зарывшись под матрас. Обычно у меня в ногах. Вытягивалась там поперёк кровати, и стащить с места этот холм было бесполезно – она рычала и огрызалась, так что приходилось или поджимать ноги, или водружать их прямо на неё, и так спать...
С таксами нам вообще везло в жизни, у нас было их несколько, и все подобранные.
Ещё одну чёрную таксу мы, правда, не сами подобрали, а нам её отдали. Назвали мы её Нюра, но я часто звала её: «Джекилл и Хайд». Почему? Потому что наша Нюра была странно-двуликой собакой. Весь день и до наступления вечера – ласковая, то и дело лезущая лизаться, добродушная, хотя и излишне громкая порой. Охотно идущая гулять.
Но как только стрелка подходила где-то к семи вечера и за окнами начинало смеркаться – Нюру точно подменяли. Её невозможно было вытащить на улицу никакими силами – она сопротивлялась, вырывалась отчаянно и кусалась, если на неё пытались натянуть ошейник...
– Ну, она же не дура, – как всегда, оправдывал её мой муж, – считать умеет. Она посчитала – три раза уже погуляла, хватит!
Так что днём она была Джекиллом, а вечером превращалась в Хайда.
Немало причуд было, конечно, у нашей китайской хохлатой собаки – Мануэля-Манюня. Он и сам-то был ходячая причуда. Больше всего на свете любил, чтобы его гладили по голым бокам. И часто во время этого действа стоял в такой позе: опускал голову, если дело происходило, скажем, на кровати или диване, упирался затылком в покрывало, так, словно собирался перекувырнуться, и так балдел.
Накормить его было делом не таким простым: вместо того, чтобы подойти к миске и спокойно начать есть – он поначалу всегда шарахался от неё, бегал кругами по комнате, запрыгивал на диван и кресло. А муж сидел рядом и уговаривал:
– Манечка, ну поешь...
Иногда мы не успевали уследить, и тогда наша Нюра, никогда не страдавшая отсутствием аппетита – быстренько опустошив свою миску, бежала к Манюниной и выбирала из неё сверху всё мясо.
– Маня! – вопил тогда Серёга, – ты пока кругами бегаешь, Нюрка у тебя уже всё съела...
Манюнь ужасно ревновал меня ко всем нашим собакам, у него было постоянное стремление, чтобы гладили только его одного. Если я, к примеру, уже собиралась спать и кто-то из собак запрыгивал на кровать, а я принималась её гладить – Манюнь немедленно оказывался рядом и или оттирал мордой мою руку, подставляя голову, или вообще плюхался сверху поперёк этой собаки и ложился, прижимаясь щекой к моей щеке, пока я не переключалась в своих чесаниях на него одного...
Самой младшей собакой в нашей своре была Мэри, «незаконнорожденная» дочь Манюня и Герды, ни грамма не похожая ни на отца, ни на мать. Больше всего она походила на рыжую болонку с кудрявой лохматой шерстью. Но, несмотря на её юный возраст, настоящей хозяйкой в доме была именно она...
К примеру, он была удивительно любопытной – как ни одна из наших собак. Ей всегда и до всего было дело – открывала ли я дверцу какого-то шкафчика, приносила ли из магазина пакет, выдвигала какой-то ящик – непременно рядом оказывалась Мэри и всё обследовала, обнюхивала. Если дверца какое-то время оставалась открытой – наша полукровка вытаскивала всё, что могла вытащить – пачку с порошком из мойки, носки из ящика, пакет с сосисками из сумки...
– Она хозяйственная! – говорил муж.
Помимо того что хозяйственная, она была к тому же ещё весьма наблюдательной. Как-то несколько дней подряд муж, отчаясь нормальным способом накормить Манюня – взял его миску с кашей и поставил её на диван. Может быть, удивлённый таким необычным способом, Манюнь действительно охотно поел «на новом месте». После этого через пару дней мы застали такую картину – Мэри взяла в зубы свою миску с недоеденной кашей, запрыгнула с ней на кровать и там преспокойно кашу доела.
«А что? – говорил весь её вид, – папке моему можно на диване есть, а мне на кровати – нельзя?»
Трогало меня и то, что когда я по утрам уходила на работу, все наши собаки, как правило, продолжали спокойно дрыхнуть. И только одна Мэри, услышав, как я говорю:
– Ну ладно, я пошла! – с рычанием бежала в прихожую, вставала на задние лапы и положив на меня передние, махала хвостом, пока я, погладив её, не говорила:
– Мэричка, ну, ты остаёшься за главную! Больше здесь положиться не на кого...
Когда же я возвращалась с работы, встречать меня бежали все наши собаки наперегонки, крутясь в прихожей и мешая мне разуваться, стремясь каждая подпрыгнуть повыше и облизать меня прямо в губы. Но все собаки прибегали «порожняком», и только одна Мэри непременно что-нибудь приносила в зубах и совала мне в руки, беспрерывно вертя хвостом – газету, пустую сигаретную пачку, или свою миску с недоеденной кашей.
– Мэри, спасибо! – хвалила я её и гладила по голове, – только ты одна о хозяйке заботишься, чтобы она голодная не ходила...
По большей части, это была совсем неконфликтная собака и довольно молчаливая, а любимая её игра заключалась в том, чтобы не пускать на кровать свою мать Герду. Когда Герда собиралась ложиться спать – Мэри непременно оказывалась на кровати раньше неё и, свесив вниз морду, спокойно ждала. Как только такса пыталась вспрыгнуть – Мэри начинала хватать её за морду и сталкивать. Герда отскакивала и пыталась снова запрыгнуть, но с тем же успехом. Продолжались эти их игры каждый раз до тех пор, пока обиженная Герда не поднимала отчаянный лай, и кто-нибудь из нас не приходил и либо не оттаскивал расшалившуюся Мэри от края, либо не подсаживал Герду на кровать сам.
Укладываясь спать (в отличие от матери, Мэри любила спать не у меня в ногах, а наоборот, в головах, за подушкой или прямо на подушке) – так вот, укладываясь, она непременно что-то приносила с собой, чтобы пожевать ночью – старый носок, тряпочку, бумажку, но больше всего любила носовые платки. Прятать платок под подушкой было бесполезно – она его всегда находила, и потому у нас всегда был вечный дефицит носовых платков...
А ещё она очень забавно гуляла на улице. По правде сказать, Мэри наша, по сравнению с другими собаками, была трусовата – особенно боялась машин и особенно вечерами, когда у них светились фары. Она постоянно озиралась, шарахалась мне под ноги, глаза у неё постоянно были расширенные и чувство паники нарисовано на мордяшке. Забавно было смотреть на неё, когда мы заходили в высокую траву. Мэри поднималась на задние лапы – точь-в точь суслик, оглядывающий окрестности – и не бежала на четырёх лапах, а скакала на задних лапах...
Август 2016г.