7. Станочники-скотники - обновлено 18. 08. 16

      
       7. Станочники-скотники

       На третий день после прихода на Вацлаву меня определили в число станочников-скотников, осуществлявших уход за молочной породы коровами и их потомством – телятами.

       До этого времени в коровнике по уходу за животными станочниками работали только трое: Афанасий Зинин, Саша Мишанин и непродолжительное время Володя Лукьяненко.

       Остальными, часто сменяя друг друга, скотниками были постоянные обитатели Вацлавы. Практически последние, не наделенные руководящими полномочиями, осуществляли их, поправляя нас в той или иной работе.

       Не будь у меня почти десятилетнего постоянного проживания и наблюдения за крестьянской жизнью в довоенные годы в селе Котюжаны и в дополнение к тому опыта ухода за животными и кратковременного батрачества в хозяйстве солтуса деревни Симоновичи Василия Кожуха, «наука» ухода за животными давалась бы мне сложнее.

       А так все проходило без каких-либо осложнений. Мне определили десять стойл-станков, в которых у желоба с яслями было увязано столько же животных. Все они были молочной породы.

       Задолго до рассвета, когда с висевших на стенке барака часов-ходиков с кукушкой, нарушая тишину, раздавалось пятикратное ку-ку, мы, быстро поднимаясь и покидая холодный барак, отправлялись в коровник, где было достаточно тепло, и вода, которой можно было умыть свое посеревшие от копоти «буржуйки» лицо.

       Отвязывал поочередно каждое животное, оно тут же отправлялось к распахнутому выходу из коровника, устремлялось к водопою, расположенному в нескольких десятках метрах от «дурного села». 

       А там, как было условлено накануне вечером, двое из скотников черпали двухведерной бадьей из колодца посредством «журавля», чистую как слеза, не холодную воду, наполняя ею огромный желоб, по обе стороны которого утоляли свою жажду животные.

       Не всегда мы успевали освобождать животных от привязи, когда первые из них уже возвращались с водопоя и без какого-либо нашего вмешательства, безошибочно находили свои прежние места.

       Нам лишь оставалось успевать, а животные, не щадя наши усилий, не найдя ни в желобе, ни в яслях корма, устремляли на нас вопросительные взгляды, мычали, а мол, когда мы дождемся корма. 

       В коровнике вдоль проезда, проходившего между противоположными сторонами станков, накануне с вечера оставалась огромная арба с остатками незаложенного в ясли корма. 

       Это был один из лучших в смеси с тимофеевкой овсяницей корм. В течение ночи от заложенного с вечера корма ничего не оставалось, а животные после водопоя томились в ожидании его.

       На другой, несколько меньшей арбе так же оставалась какая-то часть эспарцета. Сухой корм хранился в четырех скирдах, расположенных в окружающих полях Вацлавы, откуда мы его, дважды в день привозили, используя для этого рабочих волов.

       Дополнительными кормами для животных были корнеплоды сахарной свеклы, тыквы, силос и жом. Когда телеги пустели, мы их выкатывали из коровника, а на их места вкатывали два пароконных воза.

       Около этого времени в коровнике появлялись доярки. Они принимались за ополаскивание накануне с вечера вымытых ведер, молочных бидонов, а затем занимались чем-то другим.

       Работу эту они исполняли любовно, искусно, перед началом доения обласкав животное, называя его по присвоенной кличке, что удивительно действовало, вызывало ответную реакцию.

       Иногда некоторые доярки, усердствуя в деле повышения надоя молока, готовили в подсобном помещении в чистых ведрах по собственному «рецепту», только известное им, пойло и перед доением спаивали его животным. Каждая из доярок утверждала, что этим достигала эффекта.

       Как только доярка оканчивала доение и переходила к следующему животному, мы принимались за очистку стойла от навоза и мокрой подстилки, нагружая им возы, а затем устилали стойло негодной в корм соломой.

       Не каждое великое рогатое животное чистоплотно. Зачастую оно ложилось в мокрые, загаженные своими же экскрементами места и к утру обрастало, в основном в задних местах, липкими, присыхающими к волосам комками. Почти каждое животное приходилось ежедневно очищать от этих комков,а иногда и мыть.

       Легче было с молодняком, который обслуживался коллективно. Достигших определенного возраста телят отлучали от матерей, помещая в огороженную часть коровника, называемую загоном. 

       Здесь их вначале доярки подкармливали молоком, позднее переходили на шинкованные корнеплоды, поили натуральной водой, а они, взрослея, не прекращали вести себя шумно, резвились: в общем, веселились, ровно детвора, безбоязненно к нам приближаясь, как бы зная, что мы их поласкаем рукой.

       Мы же в их поведении находили то, чего нам недоставало, а у них этого было больше, чем у некоторых из окружающих нас вацлавян.

       За нашей работой тщательно следили несколько человек: Репецкий, иногда появлявшийся в коровнике раньше нас; пятидесятилетний ветеринар с нескрываемыми симпатиями к румынским оккупантам некто – Билык и тридцатилетний зоотехник некто Свистун – славившийся местным донжуаном, погрязшим в сплетнях из-за очередного романа с бездетной женой бухгалтера Каминского.

       Румынский администратор – так его называли – Виктор Рогану не вмешивался, по крайней мере, в нашем присутствии, в руководство хозяйственной деятельностью, предоставив неограниченную вседозволенность своему помощнику (или заместителю – чего я не знаю) – Репецкому, а он, окрыленный таким не то возвышением, не то доверием, изо всех сил старался рабски угодить своему domnuli (рум. – господину).

       Прошла неделя-две пребывания на Вацлаве. Постепенно втягиваясь в ежедневную одну и ту же работу, я начал ощущать слабость во всем организме.

       Недомогание усилилось с образованием на спине с каждым днем все увеличивающейся шишки. Мне посоветовали обратиться к Билыку, мол, кроме него не только на Вацлаве, но в ближайшем селе Ветровке не было не только санитара, а вообще знакомого с медициной человека, а он все-таки –  ветеринар!

       Как-то, улучшив момент, я обратился к нему с просьбой не только посмотреть, но и определить причину нарастающей боли, ограничивающей малейшее мое движение. Выслушав меня, ветеринар велел мне обнажиться и повернуться спиной к нему.

       – Фурункул-1, и не маленький! А вот еще подозрительное место, и еще… – прощупывал он спину, от чего при прикосновении его пальцев к этим «подозрительным» местам ощущалась нестерпимая боль.

       – В нашей аптеке нет ничего такого, чтобы лечить людей, но я подумаю о том, чтобы найти что-то облегчающее, – заключил он.

       А тем временем с каждым днем на спине разрасталось число «подозрительных» мест с набухавшими, казалось, пульсирующими нарывами.

       В конце недели, превозмогая боль, с большим усилием смог подняться на ноги, но, дотащившись к коровнику, понял, что отвязывать, а затем увязывать возвращавшихся с водопоя животных не смогу.

       Недомогание было замечено работавшими в коровнике скотниками, и они отвели меня в холодный барак, взяв на себя уход за животными моего станка.

       Зарывшись в солому, я пытался принять такое положение тела, чтобы облегчить боль в спине и согреться. Но осуществить это мне не удавалось. Мое тело горело, в висках, словно молотком стучали, очевидно, поднялась температура. 

       Мысленно я обращался к недавнему прошлому, когда обитал на чердаках, частично уцелевших или частично разрушенных домов города Могилев-Подольского на бульваре маршала Antonesku и улице Hitlershtrasse. Жителей этих домов румынские оккупанты загнали в гетто.

       Ночь заставала меня в окружении тяжелых, в твердых и добротных кожаных переплетах, религиозных еврейских книг. Обложив себя ними и не познавая изложенные на десятках тысяч страниц многовековый опыт и мудрость, ощущал исходящее от них духовное тепло и надежду, что оставило неизгладимые впечатления и убежденность в том, что я в этой обители не простудился.

       Ведь покинул я ее, хотя и истощенно голодным, но не больным!

       Мои воспоминания были прерваны скрипнувшими дверьми, в которых появилась наша соседка по бараку – Люда. Она, молча, подошла к возвышенному бугру соломы – месту моего нахождения, разгребла его и, увидев мои раскрытые глаза, спросила:
 
       – Что с тобой?

       Указывая на спину, объяснил, что свалило меня. Люда осторожно со стороны спины подняла мой пиджак, затем сорочку и, глянув на видневшуюся ей часть спины – ужаснулась. Там все было покрыто разной величины нарывами с полосами крови, местами слипшейся с тканью сорочки. На этом наш диалог оборвался.

       Люда растопила «буржуйку», от которой сразу отдало теплом, и несколько наполнив теплом барак, ушла к себе. Вскоре она вернулась с наполненной жидкостью крынкой и металлической кружкой.

       Налив в кружку жидкость, понимая, что я не смогу ее взять в свои руки, она приблизила ее к моим обсохшим губам:
 
       – Пей мелкими глотками, другого у меня ничего нет, а это тот самодельный чай, который тебе уже приходилось пить не раз…

       Да, не впервые, но предыдущее чаепитие имело место в ее комнатке, куда мы иногда поздно вечером после окончания работы гуртом заходили.

       Люда приветливо отзывалась на такие посещения, при этом жаловалась на голодное нищенство ее троих малышей, неоднократно при этом подчеркивала, что в свои двадцать восемь лет «по горло сыта жизнью и каждому, кто посмеет склонить ее, она окажет сокрушительный отпор.

       Правда, из нас, вшивых и постоянно голодных, никто не сватался к Люде,  понимая, что ничем не сможет облегчить жизнь ее и детей, а самой Люде четвертый ребенок был бы катастрофой, чего она, разумеется, себе не желала.

       Люда так же неоднократно высказывалась о принятом раз и навсегда решении: никакими сближениями, никакими обещаниями не сломить ее. Мол, досыта она совалась в воду, не разведав в ней броду".

       Угощала нас Люда изготовленным по ее рецепту самодельным напитком, называя его чаем. Кипяченая вода с добавленным каким-то ароматным зельем, резко понижавшим неприятный запах, но не снижавший сладость отваренной сахарной свеклы.

       От задействованной «буржуйки» несло теплом, и в относительно короткое время в бараке восстанавливалась сносная для зимнего периода года температура.

       Уже упоминалось, что отапливался барак негодной для корма животным сопревшей соломой и, как только потухал очаг огня, очень скоро остывала печка, а вслед этому падала температура, и барак превращался в защищенное от ветра холодное помещение.

       Согревшись и подкрепившись, горячим напитком, почувствовал облегчение. Но Люда не могла оставаться продолжительное время в бараке, ее ждали малыши, и она поспешила к ним.

       В течении более недели нарастал кризис, я бился в температуре, бредил, а после спада ее копался в своих мыслях, не проговорился ли я в бреду, тем самым, озвучив свою легенду?

       Видимо, такое имело место, но в бараке никого не было, не считая короткого времени утром и вечером, во время так называемого завтрака и ужина, когда повар Иосиф Петрович кормил нас и других рабочих ячневой похлебкой.

       Помню, ко мне подходил повар и о чем-то меня спрашивал. Вообще он и до этого иногда затевал с нами непринужденный разговор, а мы улавливали в нем волнующие его вопросы.

       Он все выяснял, кто из нас кто, следовательно, мыслили мы, он отбирает по каким-то известным ему признакам зятя для единственной с непривлекательной внешностью, низкорослой, застенчивой Аннушки.

       Из нас четырех: Володи Атаманова, Афанасия Зинина, Сашки Мишанина и меня, как мне казалось, Иосиф Петрович сконцентрировался на мне.

       Младший среди всех, ростом ниже других – два сапога пара; тощий, как и Аннушка – и в этом стороны уравниваются. Очевидно, в мыслях будущего тестя материальная сторона не занимала значительного места: жить есть где, в хате – сытно, все притрется, будем жить одной семьей.

       Иосиф Петрович мог подозревать во мне скрывающегося еврея. Конечно, я не читал его затаенных мыслей. Однако, анализируя наши обоюдные разговоры и копаясь в собственных мыслях, невольно находил в них элементы того, что повар все-таки подозревал во мне еврея и пытался преодолеть это препятствие путем выявления наличия доказательств или отсутствия таковых.

       Повар сам насторожил меня, предложив постричься, а затем сходить с ним в баню и хорошо помыться.

       Баню топили каждые две недели в субботу, и всегда в эти дни в ее помещении было достаточно тепла и горячей воды для нас, позже всех заканчивающих поздним вечером работу в коровнике.

       Но никогда не имело места одновременное завершение работы, по-разному: одни раньше, другие – позже, что позволяло мне выбирать время, моясь в одиночестве. Таким испытаниям время от времени я подвергался в борьбе за выживание.

       И вот теперь, когда я лежу, зарывшийся в соломе, терпеливо ожидаю прихода товарищей по несчастью, чтобы они оживили «буржуйку» и потеплело в бараке, Иосиф Петрович с наигранной улыбкой подает мне миску с остатками начерпанной со дна котла остывшей баланды, говорит:

       – Терпи козак – отаманом будеш! Скоро тобі полегшає, видужаєш, а тоді підемо до бані, то я милом гарно помию тобі спину й закінчаться твої муки…

       Не оправдались неоднократные попытки Иосифа Петровича подыскать себе зятя среди нас, волею судьбы избранником Аннушки оказался сезонный рабочий из соседнего села Фелициановки со странной фамилией - Кошка, имя его мне не запомнилось. Вскоре они поженились.

       В марте 1944-го после освобождения от румынской оккупации Вацлавы советскими восками ее обитатели и проживавшие в окружности села Бабчинцы местные жители соответствующего возраста и по состоянию здоровья годные к несению военной службы были мобилизованы с отправкой в Запасной полк 2-го Украинского фронта.

       После очень краткой проверки и других формальностей они в составе маршевых рот в качестве пополнения войск последовали к его переднему краю. Среди них мне встречались некоторые бывшие сезонные рабочие на Вацлаве, в том числе я видел рядового Кошку.

       Он погиб в боях на близких подступах к городу Яссы или же несколькими днями позже после прорыва немецко-румынского фронта 20 августа 1944-го, во время наступательных боев в Румынии. Другими сведениями о нем я не располагаю. Однако вернемся к прерванному повествованию.

       Состояние мое ухудшалось: голод и холод истерзали меня, недоставало сил подняться на ноги. Кто-то из скотников, работавших в коровнике, предложил мне проводить ночи в коровнике, где было относительно тепло, так как все выходы и входы в него на ночь закрывались, а ранним утром до прихода доярок возвращаться в барак.

       В первых и в нескольких последующих случаях меня носили мои товарищи по несчастью, а неделю спустя я, уже собравшись с силами, смог без посторонней помощи передвигаться. В коровнике я пребывал ночь.

       Мы хорошо были осведомлены о характере и поведении наших подопечных животных, среди которых были спокойные и ласковые, но были и агрессивные, бодливые, а тельные – настороженными.

       Поэтому мое место нахождения определялось теми, у кого в станке имелось соответствующее животное. И вот, принесли, привели или я сам добрался до коровника, располагаюсь у желоба, подальше от передних ног животного, которое может наступить своим раздвоенным копытом и причинить не только боль, но и нанести рану.

       Опытные скотники твердили мне: лаской и спокойными движениями можно покорить животное и оно воздаст тебе тем же.

       Терпеливо дожидаюсь, пока животное, наконец, насытится, а затем уляжется и перейдет к жвачке. Медленно, преодолевая боль в спине, передвигаюсь и протянутой рукой добираюсь до шеи животного, вначале ладонью, а затем пальцами расчесываю ее.

       Животное вытягивало шею, что давало мне возможность дотянуться до его ушей, – самых чувствительных мест в наружной части животного, к которому оно своими силами не в состоянии добраться, что бы погасить зуд. При этом животное становится чрезвычайно покорным человеку.

       Тем временем я все ближе и ближе к нему подсовывался, ощущая мощное исходящее тепло здорового организма. Так я проводил полусонные ночи в коровнике, наутро возвращаясь в барак.

       Но вдруг все оборвалось. Меня предупреждали, чтобы я всегда находился у передних, подогнутых под себя ног животного, в противном случае могу быть придавленным его массой при внезапной попытке животного подняться на ноги.

       Строго придерживаясь этого правила, мне удается избежать подобной ситуации, а вот перед собственным, внезапно обрушившимся на меня соблазном, не устоял – спасовал.

       Покорное животное, а им была молочной породы корова, вымя которой к утру заметно увеличилось парным молоком, привлекла мое внимание.

       Иногда капли молока стекали с ее сосков и вызывали у меня желание развернуть свое тощее тело в противоположную сторону, дотянуться до соска и подхватить пальцем драгоценную жидкость, не дав ей упасть на подстилку, а отправить к своим обсохшим стресканным губам, чтобы затем слизнуть ее в рот.

       «Дальше в лес – больше дров!», – гласит народная мудрость. «А если вместо меня рядом с коровой лежал бы теленок – мутили мой рассудок голод и соблазн», как бы он себя вел?».

       Так я превратился в покорного теленка, а корова, молча ласково смотрела в мою сторону, не отторгая мои движения а, напротив, слегка повернулась на спину, предоставив мне возможность окунуться в спасательный круг.

       Каждую следующую проведенную в коровнике ночь обновлялось животное, а вело оно себя по-разному: в одних случаях молоко без особых усилий ручейком наполняло мой рот, а иногда – с трудом.

       Мои ночлеги в коровнике продолжались, а я с каждым днем чувствовал облегчение.

       Как-то в коровнике разгорелся горячий спор между ветеринаром Билыком и дояркой Ниной, о которой я уже упоминал выше. Он вел учет ежедневного надоя молока от каждой коровы. Заметив резко упавший надой молока у одного и того же животного, он обвинил в этом доярку, вычитывая ей ряд причин, которые она отвергала, доказывая, что в своем уходе за коровой ничего не меняла, а по какой причине это случилось, она не ведает.

       Все это происходило в присутствии скотников и Репецкого, который, поддерживая обвинения ветеринара, изготовился расправиться с дояркой, но, оглянувшись, и увидев вокруг себя хмурые угрожающие лица скотников, не решился и опустил к ноге приподнятый хлыст.

       Скандал окончился без каких-либо последствий: Билык и Репецкий ушли, а оставшиеся, продолжили прерванную работу.

       Выкарабкаться, буквально выползти на четвереньках из атакующих мою спину фурункулов мне далось не легко. Длительное время продолжалась моя борьба, пока, наконец, прекратилось появление новых очагов.

       Ускорению созревания нарывов способствовали испеченный лук, разрезанный пополам, и приложенный к фурункулу, с последующей заменой сушеным листом неизвестного мне происхождения какого-то растения.

       Всем этим занималась Люда, добывая крупные плоды лука и листья у бабок-знахарок из родного ее села, которое она время от времени навещала. Люда знала о моих ночлегах в коровнике, и как-то оставшись наедине, как бы то, между прочим, вспомнила о недавнем скандале и спросила меня:

       – Тепер ти в коровні не ночуєш?
       – Ні! – тревожно ответил ей. – А чому, по якій причині ти цим цікавишся?
       – Да так,– уклонилась она и с усмешкой и продолжила мне, «разложив по полочкам» объяснять.

       Мол, мне следовало очень ограниченно у одной и той же коровы сосать из вымени молоко, да еще при этом бодаться. Ведь кормящая теленка корова при доении всегда оставляет для своего дитяти молоко, а поэтому от нее надой упал.

       Причину этому никому выяснить не удалось потому, что не подозревали в существовании такого необычного случая. Люда поклялась, что разговор этот, останется между нами, никому об этом она ни одного слова не скажет, приложив к губам свой указательный палец.
       _________
       1. Фурункул  (лат. furunculus), чирь – острое гнойно-некротическое воспаление волосяного мешочка и окружающей соединительной ткани, вызываемое гноеродными бактериями, главным образом золотистым стафилококком.

       Возникновению фурункула способствуют загрязнение и микротравмы кожи (часто встречающаяся причина у мужчин — неосторожное бритьё лица). Повышенное потом и жировое отделение; нездоровая пища; нарушения обмена веществ; снижение активности иммунитета и т. п.

       В Индии йоги фурункул называют укусом кобры.