27.Пергамский алтарь
Всё, что встречалось в мой жизни: друзей, школу, университет, занятие пением и музыкой, быт – всё, я теперь рассматривала через уклад жизни приморского посёлка, настроенного на изнурительный труд, имевший целью доставить другим удобства, наслаждение или, хотя бы пользу. Вся курортная структура жизни пропитана человеческими потребностями и прихотями и – умением их предвосхитить.
Там всё было настроено от сердца к сердцу, возможно, от того, что неземные красоты , окружающие нас с раннего утра до ночи, держали людей в постоянном состоянии восхищения и радости, тем более, что приезжавшие курортники привносили эту радость постоянно. Даже привыкая к многоцветию закатных или рассветных красок, тебя будоражат удивлённые сибиряки или бледные ленинградцы, впервые наблюдающие за грядой гор, уходящих морем до Турции.
Ростовская школа №68 встретила меня равнодушно.
Ростов вообще оледенил меня столичным безразличием города -миллионщика: соседи друг друга почти не знали, улицы частных кварталов не украшались палисадниками и заборами, вся жизнь горожан была сосредоточена внутри оград или квартир.
А на юге…о!... там все наружу, всё напоказ, всё – к морю!...всякое дыхание славило природу, всякий нос приникал к кустикам и цветочкам…
Но «живых» заработков в Ростове не было, родительские зарплаты были маленькими, а развод неизбежным. Одевались здесь иначе, по-деловому, сдержанно – холод зимы степного города мне еще предстояло постичь, а зимних сапожек не видать как собственных ушей.
Девочки моего восьмого класса жили своей жизнью, связанные соседством или дружбой долгие годы. У них уже вовсю были «погляделки» с мальчиками, симпатии были распределены, приоритеты расставлены.
Я же чувствовала себя потерянной перчаткой с правой руки – почти неприменимой, но ценной лишь её хозяйке. Мне, «лучшему голосу» краевых смотров художественной самодеятельности, было уже непривычно находиться в тени.
В восьмом классе нам начали преподавать химию.
Толстенькая учительница по прозвищу «Колбочка» на первом же уроке демонстрировала фантастические опыты. Она поджигала кучку черных опилок и они, словно вулкан, извергали огонь и дым, обрушивая горы пепла и золы. Какие-то горящие вещества извивались червем и ползли по столу, соединенные жидкости меняли цвет и выпадали в осадок, золотые кристаллы осадка сверкали под микроскопом, а мы не верили собственным глазам. Когда же наша учительница посыпала каким-то порошком пол и попросила выйти к доске красавца Вовку Жаркова, он подпрыгивал на каждом шагу от взрывов под подошвой.
Класс катался от смеха! Всё! Авторитет Колбочки стал неоспоримым и абсолютным.
Химию учили все, и она была на уровне математики и русского языка. Опыты на лабораторных работах проводились нами с тщательностью и усердием.
Лаборантка кабинета химии со скромной зарплатой была уважаемым человеком, и к ней обращались по имени-отчеству, как и к учителю. Еще бы! Она знала все тайны химических веществ, хранящихся в закрытой лаборантской, а веществ этих было множество: полочки, а на них колбочки, пузыречки, баночки, ящички… А запах!...
Так пахнет наука, тайна сотворения и разрушения, так пахнет вечность.
Возможно, именно подобная система преподавания химии и позволила нескольким ученикам класса получить высшее образование биологического или медицинского направления. Без репетиторов.
Я была в их числе.
С неистребимым восторгом я долгие годы входила в лаборатории химфака Ростовского госуниверситета, где нам преподавали курс: количественного и качественного анализа, органической и неорганической, и всякой другой химии. Благоговение перед алхимическим священнодействием «посвященных» осталось навсегда.
Химичка Колбочка не была в те годы единственной достопримечательностью школы. Удивительным был и сам директор.
И его маленький рост, и его голая, как колено, голова, и его большой горбатый нос, и его имя – Армаис Абрамович – всё, всё было необычным в этом человеке.
Говорили, что он грек – Спандуни!
От этого он был еще загадочнее. О его строгости ходили легенды, но вероятно, его строгость распространялась только на учителей.
С нами он был ласков.
Он вел географию.
Для меня это был самый непостижимый предмет. Начиная с чисто женского топографического кретинизма и заканчивая отсутствием в доме карт и глобуса, всё мешало мне понять, куда что втекает или – особенно! – рассчитать масштаб местности. Понятие «роза ветров» до сих пор для меня загадка.
Слава Богу, кто-то написал песню «Волга впадает в Каспийское море…» и мне удалось кое-что запомнить.
Но как-то вышло, что на экзамене по географии мне тоже поставили пятёрку.
Жаль, но добрейшего Армаиса Абрамовича «ушли» на пенсию, и школу возглавил другой директор. Мы, девочки, сначала не хотели с ним даже здороваться из чувства солидарности с нашим бывшим директором. И отворачивались, уткнувшись в открытые книжки.
Однажды новый директор, прохаживаясь по коридорам школы, взял меня под руку одной рукой, отличницу Людочку другой, и медленно повёл нас по длинному школьному коридору, безотрывно читая главы из «Евгения Онегина», которого мы « проходили».
Одну за другой! Вслух!... Без перерыва!... Наизусть!
Уже прозвенел звонок с большой перемены, а директор еще ни разу не сбился. Он ввел нас с Людочкой в класс, продолжая теперь читать главы «Евгения Онегина» перед всем классом, стоявшим в его присутствии, пока не пришла на урок учительница физики и не выронила от неожиданности классный журнал, грохнув им об стол. Директор, ничуть не смутившись, задорно улыбнулся и попрощался с нами.
Мы «приняли» нового директора и раскланивались с ним, уже приветливо улыбаясь.
Зоя Васильевна вызвала дежурного подготовить доску.
У этой физички Зои Васильевны была болезненная манера одеваться крайне аккуратно, отчего она ни к чему не прикасалась, чтобы не испачкаться. Даже доску она всегда насвеже просила вытереть дежурного!
Она не ставила завораживающих опытов, как химичка, не поднимала вопросов века, как наш историк, а занудливо пересказывала содержимое учебника.
И ходила по классу туда – сюда, туда – сюда…
В этот день, когда новый яркий директор потряс нас своими неохватными знаниями, своей белозубой улыбкой, терпеть эту выглаженную самовлюблённую ворону с крашенными волосами и начернёнными бровями дугой было совершенно невмоготу.
На помощь в организации протеста бесстрашному Вовке Жаркову пришел ватный наполнитель сидения стула. Уже слегка разодранное, оно манило слоями ваты или войлока, который при расщеплении превращался в эдакий пух, отлично прилипавший к шерстяной плиссированной юбке Зои Васильевны.
Включилась в этот занимательный процесс и я. Черная юбка нашей аккуратистки вскоре была покрыта комочками пуха сверху донизу. Никогда класс не слушал законы Ньютона с таким вниманием, как на этом уроке. Когда Зоя Васильевна поворачивалась к нам лицом, тридцать ангелов смотрели в её большие голубые глаза, обрисованные накрашенными же ресницами.
Когда же она проходила по классу к дальней стене, все головы поворачивались ей вслед и лица расплывались в блаженных улыбках, рассматривая её необыкновенную плиссированную юбку, покрытую горошинками прилипшего пушистого наполнителя.
Но никому не пришло бы в голову проделать такую же шутку с Колбочкой…
Не потому, что химичка была строгая, а потому, что она всё время разговаривала с нами, а Зоя Васильевна – сама с собой. Она так и вышла из класса, продолжая сама с собой рассуждать об ускорении свободного падения…
Но рекордсменом по строгости была математичка.
Надежда Ивановна носила многообещающую фамилию Напраслина, которой она замечательно соответствовала.
Напрасно было ждать от неё пощады, если ты не выучил урок - а разве можно выучить математику? Математику можно было только понимать от рождения , имея соответствующий покрой мозга.Не иначе.
Надежда Ивановна признавала не просто старательных учеников, а способных. Остальные для неё не существовали. Когда математичка «готовила доску» для урока, в класс никто не заходил, поэтому никто никогда заранее не знал ни темы урока, ни вопросов контрольных работ. Всё было честно и неожиданно.
Однажды, отдёргивая с доски шторку в сторону, она, как всегда, торжественным голосом сообщила новую тему урока. Настолько торжественным, что однажды кто-то посмел ей аплодировать.
Последовала пауза. Класс затих.
Надежда Ивановна поверх очков вонзилась взглядом прямо в этого наглеца. Мы даже боялись повернуться в его сторону, но чувствовали, как он размазывается по парте от её испепеляющего взгляда. В дальнейшем тоже возникали подобные паузы, когда Надежда Ивановна, медленно ведя пальцем по журналу, приглашала на ответ к доске, и было слышно, как по классному потолку шагала муха.
Но все её выпускники самостоятельно сдавали экзамены в высшие учебные заведения или техникумы. Её персональное распоряжение – остаться на дополнительные занятия после уроков – было обязательным и не обсуждалось.
Мы знали, что она в одиночестве растила сына-студента, и её гардероб почти не менялся в течение многих лет. Добавлялась или убиралась серая кофта, теплая шаль, ботинки менялись на туфли, а носочки на чулки.
Но никогда, никому, ни в каком страшном сне не пришла бы в голову сегодняшняя мысль предложить ей взятку или, просто, оплату её дополнительных уроков.
Я довольно быстро вошла в тройку «сильнейших учеников» класса, уже очаровала всех песнями под баян и проведением игры КВН, и снова чувствовала себя в бурном русле жизни.
Вот с математикой я не дружила, это факт.
Но у меня появились помощники, «кавалеры», как называл их папа. Мы исписывали тротуар от нашего дома до угла улицы – шесть домов – доказывая теорему или решая задачу по физике. Витёк, отличавшийся не только умом, но и хромотой после перенесённого полиомиелита, был самым преданным товарищем.
С ним мы наматывали километры, гуляя по району, кружа по осенним и зимним улицам, и всё болтали, болтали, болтали – о чём? О звёздах, книжках, мечтах, о профессии… Однажды он меня страшно задел, шутливо обозначив будущее:
– Я тебя так и вижу старой бабкой с баяном в руках…Бабка Галька… – Чёрт его знает, но эта фраза не даёт мне покоя всю мою жизнь, как только я беру в руки баян.
Уж лучше бы он её не говорил.
В конце октября 1967 года, ко Дню рождения Комсомола, наша школа выдвинула лучших, активных и успешных старшеклассников на торжественную линейку, проходящую входа в Драмтеатр имени Горького.Туда нас отправляли на всех каникулах - мы здесь просмотрели весь репертуар и уже осваивали ТЮЗ.
Отец едко осмеивал барельефы величественного здания театра, ссылаясь на плагиаторство скульптора с барельефов Пергамского алтаря, тем более, что скульптор Сергей Корольков уехал с фашистами за рубеж и теперь жил в Америке!
Но мы не склонны были видеть в нём врага Отечеству- барельефы были красивыми, а хорошие и "осовремененные" копии с римлян или греков только приближают классику к нам.Но, посещая спектакль, мы с верным рыцарем Витьком обязательно ещё и ещё раз осматривали барельефы, находя то одного греческого героя в бескозырке , то другого - конника, но уже с патронташем через грудь.
В ту пору альбом "Пергамский алтарь" у нас сделался настольной книгой.
Если бы не скульптор Сергей Корольков - заинтересовались бы мы настолько историей архитектуры?
Не уверена...
Как активистка, комсомолка и почти красавица, я прибыла к месту сбора и встала в строй. После долгого выноса знамени, равнения «направо» и выступления каких-то товарищей в галстуках из райкомов и горкомов комсомола, наконец, вынесли большой металлический цилиндр. Оказывается, в этот цилиндр вложили письмо будущим поколениям.
Его прочитали, но ветер разносил слова, слова были привычными и общими – что-то хранить, деды и прадеды, Ленин, Советская власть, крепить и умножать, от кого-то защищать – ну, как всегда…
А я стояла, ничего не запомнила и думала: зачем я, как старуха, оставляю наказы неразумным детям? Ведь ничего не меняется! Советский Союз вечен, Ленин жив и компартия знает, куда нас вести – в светлое будущее! Какие наказы от меня?
Цилиндр закрыли, и какой-то мускулистый парень полез вверх по стене, где, оказывается, была заранее проделана ниша. Вот туда письмо в капсуле и положили, пообещав, что эту нишу потом заделают.
Мы с отличницей Людочкой и Витьком, весело болтая, за два часа добрели с Театральной площади до Военведа, где разбрелись по домам, уставшие скорее от никчемных разговоров и неподвижного ровного стояния. А я всё думала, кому это письмо будет нужно? И почему эту нишу не заделали сразу, при нас, – мало ли чего туда можно засунуть тем же способом?
Болтали о Космосе, о своём светлом и счастливом будущем, где мы видели себя врачом – Витёк, учёным – это я, а Людочка ещё определялась с выбором…
И стал ведь врачом, оперирующим хирургом стал, не смотря на последствия полиомиелита, диссертацию написал…И Людочка стала женой врача…
Но, сейчас проходя мимо этой стены, я всегда воздеваю голову – а там на табличке, по граниту написано, что здесь «хранится письмо потомкам. Повелеваем вскрыть… в 2017 году, в день 100-летия Советской власти»…
Уже и Советской власти нет в помине, и повелевать некому – скольких сверстников схоронено?
А казак Сергей Корольков, живя в Америке,скульптор, талантище от Бога,в 1945 году написал маслом картину, посвященную горькой истории предательства и расстрела казачества в Лиенце.
Об этой картине, конечно, мы в те годы и не знали, как и о многом другом.
Это отдельная глава жизни страны, крайне печальная и трагическая.
А мне запомнилось собственное присутствие на этом празднике пафоса, превратившегося сегодня в печальный фарс. А ведь достанут капсулу и прочтут.
Что они там поймут, живя уже в стране, «разобранной на национальные квартиры»?
Доживу ли?