В распрекрасную погоду
Прасковья Васильевна пристрастилась смотреть футбол. «Телявизер», как она его называла, новый желанный обитатель любого дома середины 60-х, недавно появился и в семье её старшей дочери, Любы. Сегодня семидесятипятилетняя бабушка пристально следит за игрой, временами хлопая себя по полным ногам натруженными руками и коротко восклицая: «Эва как!» Она возмущается: «На что тама энтот-то стоит?»
- Ба, кто? Где стоит? – поворачивается к бабке Алик, двадцатилетний студент МВТУ.
Прасковья Васильевна машет ладонью в сторону экрана, где по серому полю букашками ползают футболисты:
- На что чёрный-то энтот в воротах стоит? Уберите яво, уберите, и будет всё ладно! Сразу и гол забьют. А то вишь, мешается-то…
Алик не любит футбол. Он стоит в проёме балконной двери, вглядываясь в переменчивое небо и широкую побуревшую перед ненастьем ленту реки: приближается гроза. Вот опьяняющее запахло свежестью, ветками прикрываются гнущиеся деревца от налетевшего ветра, который так обнаглел, что бесцеремонно выдернул из окон и балконных дверей занавески, заставив приветствовать себя их пляшущими цветными рукавами. Удачно стоит их серая пятиэтажка: на высоком волжском берегу, ничего, что, бывает, посвистывают сильные ветра, зато простор какой глазам! На бабушкино предложение избавиться от вратаря Алик улыбается:
- Да, баб, правильно. Всех их убрать, или нет, каждому по мячу дать. Выключай его, «телявизер энтот». Но бабка всё следит за игрой, всплёскивая иногда руками. Алик терпеливо ждёт окончания игры и просит бабку:
- Ба, спой свою любимую…
- Да на что сейчас-то?
- Ну, а что? Я тебя, знаешь, как слушать стану!
Ох, и любит она младшего внука, черноглазого и стройного Алика. А слушать он умеет так, как никто не умеет. Сядет удобно, тонкой рукой своей щёку подопрёт и молча вглядывается круглыми черными глазами, изредка только дрогнет улыбка. И молчит-молчит. Слушает… Бабка не может отказать ему и заводит песню, разглаживая старенькое платье на коленях:
В распрекрасную погоду
Мы гуляли при луне,
Расхорошенький мальчишка
Приставал гулять ко мне.
За закрытой балконной дверью свистит ветер, швыряя в окна потоки воды, чёрно-фиолетовое небо пугает громом и молнией. А внук с бабкой пригрелись в креслах, и надтреснутый старческий голос ведёт не очень уверенно:
Шёл он рядом, шёл он близко
Про любовь всё говорил.
А я слушала, молчала, дальше,
Дальше шла за ним.
Алик знает, что в песне этой около двадцати куплетов, но никогда не удавалось уговорить бабку спеть их все. Бывало, слушающие нечаянно перебивали, бывало, она коротала песню, а теперь уж, поди, и забывать стала. Сейчас никто им не мешает. Парень смотрит на поблекшие, но не сошедшие веснушки на её лице - когда изредка он чмокал её, морщинистая щека отзывалась мягкой нежностью подошедшего теста. Алик пытается представить её молодой девкой.
В незнакомую аллею
Я не помню, как взошла.
Мил упал мне на колени,
Говорит: «Люблю тебя».
Прасковья Васильевна умолкает, переводя дух и привычным движением вытирая большим и указательными пальцами уголки губ, спрашивает:
- Да на что мы завели песни-то играть ноне?
- Ба, ну, пой, пой! Я хочу слова записать для твоих правнуков, чтоб знали песни народные. И он берёт с журнального столика карандаш и мятый маленький блокнотик.
- Ну, ладно, пёс с тобой тута! Тада пиши!
Прихожу домой я поздно,
Начинает мать ругать:
Поздно, поздно, дочка, ходишь,
Пора замуж отдавать.
Алик вспоминает, как дед его, Степан Никитич, рассказывал, что полюбил Параскеву, как он выразился, «за натуру». Дело было так: парни подглядывали из кустов за купающимися в реке голыми, ничего не подозревающими девками, тут и углядел Степан выдающуюся русскую крестьянскую «натуру» Параскевы.
Не прошло тут дня четыре,
Мать придано собрала,
И за старого, седого
Дочку замуж отдала.
Бабка поёт, и на лице её бродят лёгкие тени, светло улыбаются выцветшие голубые, когда-то яркие незабудки глаз. Вряд ли она вспоминает что-то, просто
отдаётся журчанию песни, будто по тихой речке плывёт в лодочке.
А я старого, седого,
Я до смерти не люблю,
А мальчишку – кари глазки
Позабыть я не могу.
Алик переводит взгляд на фотопортрет над столом. Недавно он его увеличил и укрепил в старой пустовавшей рамке. Пышногрудая молодая женщина со строгим лицом, в белой блузке с меленькими пуговичками и тёмной пышной юбке, сидит у стола, рядом с креслом. В нём, по-хозяйски закинув ногу на ногу, блестя сапогами, сцепив руки на коленях, сидит её муж, Степан Никитич, раскинув гладкие усищи по обе стороны щёк, и держа прямо спину. Хотя фото, которое бабка называла «карточкой», и было старым, исчёрканным пунктирами времени, чувствовалось, что у пары этой порядок во взаимоотношениях: ясно, кто старшой, а кто меньшой, и что с таким порядком каждый согласен.
Дайте кисти, дайте краски,
Вы бумаги дайте мне,
Нарисую кари глазки
И оставлю при себе.
Когда делалось это фото, как подсчитал Алик, у них уже было семь детей. А всего народила ему жена с такой прекрасной натурой – двенадцать парней и девок!
В тёмном море бьются волны,
В тёмном море стою я.
Поздно, поздно мать решила
Уговаривать меня…
Деда не стало шесть лет назад…
На память Алику приходит нечаянно подслушанный давний разговор между бабкой и матерью, смысла которого он, двенадцатилетний, тогда и не понял.
Старшая дочь Люба была медсестрой, но в глазах бабки, не имевшей вообще никакого образования, может, только два класса церковно-приходской школы, была она высокообразованным человеком, за что и относилась к ней мать со всем своим уважением. Кроме того, Люба прошла всю войну санинструктором вместе с мужем своим, доктором Иваном Павловичем.
Так вот и услышал тогда Алик:
- Люб, а Люб! Христом Богом тебя молю! Поговори с дедом-то! Сил моих нет больше! Ты ж, как дохтур!
- Мам, ты про что?
- Про что, про что! Ведь кажный день! Кажный день, окаянный!
- Что кажный день? Пьёт, что ли? Так не пьёт он так…
- Да не пьёт…кажный день ко мне…ну ведь стара я стала, а он-то кажный день…
В комнате стало тихо.
Алик выглядывает из-за двери, чтобы посмотреть, чем вызвана тишина: мать, всплеснув ладонями, молча стоит напротив бабки с изумлённым лицом. Затем она почему-то с треском закрывает дверь перед носом сына.
Бабка то ли решает сократить песню, то ли опять подзабыла куплеты, но выходит на завершение: повторяет первый куплет.
Ну, и силён был дед, думает Алик. Ехал он вчера в метро и наблюдал сцену в вагоне. На освободившееся место резво юркнул мужик лет сорока, хотя туда уже приладилась сесть бабуля, явно намного старше его. Она удивлённо глядит на мужика и спрашивает: «И не стыдно?»
- А чего стыдно-то?! – заорал вдруг тот. – Ты-то вот николаевская, а я советский! Мы все болезные, это вы при царе-батюшке выросли крепенькие да удаленькие!
Народ вокруг изумился, кто-то улыбнулся, бабульке уступили место.
Дед-то, вспоминает Алик, тоже упрочнялся при царе, впрочем, был он гуртовщиком, скот гонял, всегда на воздухе, всегда в пути-дороге, да и гены крестьянские вот какие были! А семья жила очень трудно, особенно после 17 года.
Не принял дед Степан советскую власть ни умом, ни сердцем, только особо не распространялся на тему эту. Скумекал живенько, что новая власть быстро отправит туда, куда ему скот гонять не доводилось. В виде молчаливого протеста всю свою жизнь после 17 года он аккуратно вырезал из газет передовицы с портретами советских вождей и накалывал их на гвоздик в нужнике для вернейшего, стало быть, употребления. Однако жилка предпринимательская всё трепетала в нём, только ничего ведь нельзя: нет частной собственности – и всё тут!
Алику рассказывала мать, что в избе у них были столы голые, вдоль столов лавки, пусто и нище… А дед всё пытался придумки какие-то свои в жизнь воплотить, да только ничего из этого не выходило. Прасковья то плакала, то ругалась с дедом, но он, знай, всё пытался «дело» наладить. Вот получит Степан жалованье – бабка к нему с наказами: тому пальтишко, тому обувку, тому шапку – детей ведь полный дом. Он соглашается, отправляется за покупками на рынок иль на «ярманку». Да только однажды вместо самого этого необходимого накупил вот чего: гитару, мандолину, скрипку и балалайку.
- Это на что же?!- вскричала бабка, увидев разгружаемые из телеги диковинные струменты, - и где обувка да польты?
- Не шуми, не шуми…дура, баба. – Не очень уверенно возражал дед, успевший прогреть в кабачке нутренности рюмкой-стакашком. - Надоть детей-то обучать, так? Музыке нехай научатся, так мы ансамблю откроем, стулья во дворе наставим, я билеты продавать стану, и будут у нас концерты.
Долго потом бабка безуспешно искала, кто бы свёз обратно на ярманку все эти струменты да сколь бы немного выручил денег-то обратно.
Другой раз вместо самого нужного приволок с ярманки огромную электрическую кастрюлю, такие только-только появились в продаже. И опять бабка, предвидя выброшенные на ветер деньги, похолодев, спрашивала:
- Опять, Господи, опять! А энто-то на что?
- Не понимаешь ничего, так молчи, знай! – Возражал дед Степан. – Прямо с завтрева наймём баб. Так?
Дети, высыпавшие на улицу, стояли у телеги и молчали. Бабка уже готовилась заплакать, заломив у рта уголок головного платочка. Старший сын – Василий, сказал:
- Батя, как же это мы их наймём-то? Это в конце-то сороковых! Мы что кулаки?
- Молчи, говорят. Так, баб наймём. Дальше вот что: выроют они нам во дворе озеро небольшое такое, – дед рисовал в воздухе рукой, обводя ею свою семью, притихшую в центре воображаемого круга. – Дальше все натаскаем в него воды.
- Ну, а на кой энтот котёл-то с проводами? - вопрошала бабка, сцепив на животе руки.
- Ну, не поймут никак, вот дураки-то! Сосиски мы в ей варить будем, сосиски! Она же электрическая! Огня не надоть, печь топить не надоть. – возмущался дед. Младший, Володька, попытался открыть хитрую крышку у массивной кастрюли.
- Не тронь, покудова, не тронь! И вот пойдёт народ на работу, а мы им горячие сосиски вынесем – ешьте, мол, граждане, перед работой, заходите и вечером… Вон Любка-то быстрая у нас, она и будет торговать.
Василий помрачнел и опять начал:
- Да где мы сосиски-то возьмём, когда самим есть нечего? И на кой нам озеро?
- Ну, как не поймёшь-то? В озере-то искупнутся, и так им исть захочется, а мы тут им – пожалте, вот сосиски-то! Или не помнишь, что в санаториях все плавают в воде, потом кушают там…давеча с тобой ведь о прошлом годе к тётке в Пятигорск наведывались. – Дед был так увлечён своей идеей, что, то ли не расслышал, то ли не захотел расслышать вопрос о том, на что же они, собственно, сосиски купят …Любаше хоть и понравилась придуманная ей роль, но и она смекнула и звонко спросила отца:
- Бать, а чем же бабам-то платить будем, которые озеро рыть будут? И куда огород девать наш?
Дед с досадой махнул рукой и стал стаскивать с телеги тяжёлую пластмассовую кастрюлю по виду - литров на пять-шесть.
- Так, пёс с тобой тута…- грустно произнесла бабка и пошла медленно в дом. Сама она давно не могла ездить по ярмаркам, ноги болели. Решила с того случая отправлять с дедом старшего сына за покупками.
Но один разок дед Степан всё же ещё отличился.
Ранним летним утром вдруг загудело под окнами так, будто танк какой или самосвал во двор ломился. Бабка вскочила и прильнула к окнам.
- Батюшки светы! Царица небесная! – она забегала по дому, расталкивая старших детей. – Гляньте, гляньте, что же это деется!
Они выскочили на крыльцо. В открытые кем-то с засова двойные ворота медленно и неуклюже, проваливаясь в ямы, въезжал синий с белым, весь округлый… автобус. В боковой калитке возник вдруг дед в запачканных сапогах и съехавшем набок картузе. Он был в очередной отлучке, гнал скот, и вдруг – нате вам! Явился! За рулём сидел незнакомый мужик, и весь двор быстро наполнился едким запахом выхлопных газов. Вслед за дедом в проёме калитки показалось удивлённое лицо соседки из ближнего дома. А дед возбуждённо командовал:
- Давай-давай, рули, счас я открою ворота-то!
Стало ясно, что автобус дед собрался отправить прямиком в задний огород, по краю которого росли вишни и яблони, он был отделён от двора небольшим заборчиком с калиткой. Автобус, неуклюже переваливаясь, конечно, сорвал калитку с петель и пропихнулся за дом. Младшие дети, не успев толком одеться, уже с восторгом скакали вокруг механического чудища.
- Пап, как здорово-то! Кататься будем? Кататься? – радостно кричал Володька.
Когда всё улеглось, дед сообщил, чтоб никто и не помышлял кататься.
- Ишь, чего удумали! Энто я приобрёл по случаю. По случаю – говорил он, разглаживая усы и обводя семейство строгими глазами. – Стоять он будет в огороде.
- Это на что же?! – не выдержала бабка.
- А на то! Сарай-то сколько не могём достроить? Вот и не надо строить! Будет заместо сарая у нас автобус. Тут он прищурил один глаз: «А ни у кого нет такого!» похоже, из-за этого и приобретался синий с белым автобегемот. Ну, да, хотелось деду удивлять, что ж такого…
Младшие дети радостно прыгали по сидениям, открывали и закрывали двери.
- Пёс с тобой тута…- тихо сказала бабка и ушла в дом.
Алик помнил и автобус этот, стоявший в огороде уже без колёс и сидений, заржавевший весь, и кастрюлю огромную, долго валявшуюся в кладовке.
За окном светлеет – чёрная кисея разорванных туч уносится с поля битвы. Из-за приоткрытой двери на балкон – пахнуло озонной прохладной свежестью, смешанной с ароматом трав. Алик достаёт из ящика старенького стола завёрнутую в бумажный пакет гирлянду мелких шершавых рыбёшек на суровой нитке, которую он снял перед грозой, и снова прилаживает на балконе.
Не утерпел и откусил солёный желтый плавничок у ещё сыроватой краснопёрки, вдыхая знакомый пряно-солёный запах. Алик оглядывается: бабушка дремлет в кресле. Длинное платье из ситца в мелкий белый цветочек облегает пышную когда-то, а теперь отвисшую почти до пупка мягкую грудь и полные ноги, темные руки со вздутыми венами покойно лежат на бёдрах.
Алик выходит из дома, чтобы встретить сестру Галку – сегодня они будут бабушку мыть, вернее, Галя будет мыть, а он – помогать на подхвате. Бабушка уж который год всё восклицает, восхищаясь кранами:
- Ну, энто же надо – прямо сама текёт!
Галка расчешет её уже реденькие волосики и непременно подаст новый чистый платок. Прасковья Васильевна сама степенно его повяжет, заломив у щёк складочки.
Потом бабушка напечёт им гору тончайших блинчиков, сестра принесёт, наверное, черничное варенье, или нет – брусничное, ведь они только неделю назад собирали бруснику, аккурат в распрекрасную погоду.
Там, где все мы вместе, в недавних-давних временах, завсегда царит распрекрасная погода…