Сатирическая фантасмагория «Мистерия грёз» – литературная версия
неизвестных ранее приключений одиозных героев
Михаила Афанасьевича Булгакова.
(кинороман)
1.
Она была высокой и стройной. Многие, проходя мимо, восхищались несомненной красотой и изяществом силуэта. Ей прочили долгую жизнь, наполненную божественным пением и музыкой. Однако судьба оказалась безжалостной и жестокой: она осиротела, мерзость нищеты и опустошения довели златоглавую до крайней степени отчуждения. Никто больше не любовался ею. Следы неумолимого разрушения изувечили великолепный некогда абрис и, в конце концов, сделались настолько очевидными, что прохожие стали обходить ее стороной.
Судьба поруганной церквушки, воздвигнутой на средства позабытого теперь мецената во искупление каких-то смертных грехов, была решена. Молодая, быстро окрепшая власть Советов, конечно же не могла больше терпеть такого безобразия. К белокаменной колоколенке подогнали стенодробильную машину с чугунным ядром, подвешенным на кованых цепях, и в считанные часы обитель Святого Духа превратилась в груду битых кирпичей и безобразных обломков.
Никакой неожиданности для местных жителей такое событие собой не явило, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что практически выживший из ума протоиерей Савва и два дьячка, в то смутное время окормлявших взбеленившуюся в революционном шторме паству, узнав о промыслах неумолимой власти, решили собственными усилиями спасать белокаменную обитель от полного разрушения и не покидать ее ни при каких обстоятельствах. Они заперлись в алтаре и стали усердно взывать к Богу. Однако прибывшие ликвидаторы то ли из-за шума дробильной техники, то ли по каким другим обстоятельствам, не распознали голосов обитающих внутри церквушки молельщиков и принялись за дело довольно споро. Никому и в голову не пришло обследовать внутренности наглухо запертого здания, опустошенного, к тому же, задолго от описываемого действа. Короче говоря, троих страстотерпцев заживо завалили обломками рухнувшего храма…
На том строительные пертурбации завершились и, оставив на месте изувеченной церквушки огромную груду обломков, под коими были погребены сам фанатичный настоятель и два его подопечных собрата, рабочие живо отчалили восвояси. Начальство почему-то не предусмотрело дальнейших хозяйственных действий, отчего огромная куча камней и щебня еще долго возвышалась в тупике убегавшей к холму тесной улочки, застроенной каменными трехэтажками с бесчисленными винтовыми лестницами, пыльными чердаками и дырявыми черепичными крышами. Да и по правде говоря, кто будет заниматься какими-то развалинами в такое грандиозное время?
Между тем, стояло жаркое лето, остатки белоснежно-девственных стен обрушенного храма в полуденный зной натурально раскалялись, а ночью, остывая, продолжали растрескиваться, наполняя пространство дивными стонами, будто кто-то внутри с всхлипами втягивал ночной воздух, наполненный ароматом цветущих деревьев.
И вот, в одну из таких ночей, когда ничто, казалось, не могло потревожить сонного покоя горожан, над развалинами церкви раздался гулкий, похожий на пушечный выстрел, звук. В следующее мгновение остатки фронтонной стены, расписанной бессмертным сюжетом «Тайной вечери», рассекла роковая трещина, окончательно уничтожив лицемерный лик Иуды Искариота. Стена разломилась и рухнула, взметнув к небу крутящийся смерч мелких обломков… Пыльным облаком заволокло всю улочку. И над всем этим безобразием высоко в небе одиноко засияла бледно-розовая звезда.
Затем из медленно оседавшего мутного марева, вынырнула чья-то тень, раскашлялась и, отряхнувшись, с проклятиями выскочила на пустырь за развалинами.
Когда, наконец, тишина вновь воцарилась в округе и ночной воздух обрел прежнюю прозрачность, на тротуаре объявились четыре личности человеческого подобия. То есть они, вне всяких сомнений, были людьми, однако, оказавшись в эпицентре описанного происшествия, в тусклом свете уличного фонаря, чудом не лопнувшего от сотрясения воздуха и почвы, личности эти выглядели несколько необычно.
Забегая чуточку вперед, замечу, что описанные особы появились в этом городе и на сем месте именно потому, что иначе быть просто не могло. Проще говоря, все последующие события наглядно проиллюстрировали восточную мудрость, утверждающую, что «все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот»…
Очевидно вы уже догадались, что история, которую я собираюсь рассказать, имеет самое непосредственное отношение и к упомянутым личностям, и к нам – обыкновенным смертным. Впрочем, судите сами.
2.
Яркий диск солнца медленно выплывал из малиновой пены утренних облаков. Завораживающая картина изменялась на глазах, и любоваться ею можно было бесконечно. Однако пустынный пляж, с которого наблюдался этот великолепный пейзаж, безмолвствовал. Хотя нет, одна-единственная душа все же находилась совсем близко: у скалистого выступа на мысу крошечной песчаной бухты уютно устроилась молодая девушка, лет восемнадцати, на беглый взгляд. Премилая юная особа довольно уверенно водила кистью по холсту, укрепленному на небольшом переносном мольберте. Она упоенно творила свой этюд на пленэре, спеша запечатлеть выход небесного светила из водных пучин, вспененных гривастыми облаками.
Девушку эту звали Маргарита, была она дочерью интеллигентных родителей, с Божьей помощью переживших бурные времена и сохранивших старомодное достоинство, неистребимый культурный дух и некоторые семейные традиции. В качестве последних обязательным условием интеллигентного воспитания считались музыка и живопись, к коей у девицы обнаружился несомненный талант.
Итак, Рита рисовала рассветный пейзаж, стараясь запечатлеть на бумаге пространственную перспективу, нежные полутона горизонта и яркие краски оживленной восходом природы. Она была полностью поглощена своим творчеством и совершенно ничего не замечала, кроме захватившей ее целиком темы.
Тем временем к городскому пляжу со стороны центрального входа, украшенного допотопной аркой и каменной лестницей, которые чудом уцелели до наших дней, что делает, само собой, честь безымянным зодчим, некогда возводившим этот романтический ансамбль, приближалась странная компания. То есть странной она могла показаться в том смысле, что все ее члены удивительнейшим образом не соответствовали друг другу. Их было четверо или, может быть, пятеро – сразу и не определишь, потому что возле них крутился здоровенный черный кот, прямо таки бегемот какой-то. Он периодически исчезал, а откуда-то тотчас выскакивал и присоединялся к указанным личностям коренастый тип с торчащими нестриженными усами, который вскорости испарялся неизвестно куда.
Компания вела оживленную беседу между собой. Впрочем, беседовали только мужчины. Да, надо заметить, что трое (или четверо?) были мужчинами, а среди них присутствовала и весьма привлекательная женщина в вызывающе фривольном для утренней прогулки наряде. Она была закутана в короткий прозрачный хитон из дорогой заграничной газовой ткани в муаровых переливах, сквозь который отчетливо просвечивало… абсолютно голое тело совершеннейших форм. К тому же на шее дамы виднелся тонкий багровый шрам, наподобие борозды от удавки. Глядя на четверых приятелей, можно было допустить, что они решили освежиться утренней прохладой после какого-нибудь банкета, но при ближайшем рассмотрении версия эта могла показаться весьма сомнительной.
Главный и, несомненно, старший из них, был аристократической внешности с манерами образованного человека, как минимум – доктор каких-нибудь важных академических наук. Кстати, сопровождавшая его компания величала своего кумира строго и почтительно: мессир. Судя по иностранному обращению, выдающаяся личность доктора прибыла в молодое советское государство из заграницы. Высокий рост и широкий разворот плеч выдавали в его фигуре породистость и статность, добротный габардиновый костюм и импортные туфли говорили сами за себя, а заломленный берет и дорогая трость с набалдашником в виде головы пуделя завершали портрет незнакомца, как живописный мазок, скажем, Репина. Но особое впечатление производили глаза прибывшего иностранца – они были разного цвета! Эта редчайшая особенность человеческого организма проявилась в нем особенно ярко: один глаз сверкал изумрудно-серебристым огнем, а другой был почему-то бездонно-черным. Шокирующее впечатление от гладко выбритого лица дополнял рот. За тонкими, твердыми, слегка искривленными губами ироничный оскал обнаруживал два ряда идеальных зубов – правая сторона была в золотых коронках, а левая – в платиновых! Согласитесь, что такие нарядные, а главное – дорогие зубы привлекают внимание не меньше, чем ученые регалии и степени международных наград.
Так, но теперь следует сказать хоть немного и о его спутниках. В отличие от первого, второй тип отличался хлипким телосложением и вообще плачевной внешностью. На вытянутой стриженой голове его плотно сидела старая жокейская шапочка, а на вороньем носу красовалось пенсне с одним треснутым стеклом, второе, очевидно, вообще было выбито. Под носом же торчала, будто приклеенная, щеточка неухоженных усов. Что же касается глаз этого типа, то они были зоркими и хитрыми, к тому же бегающий взгляд подчеркивало совершенно никчемное пенсне. Засаленная одежда Коровьева (кстати, его звали именно так) могла бы рассказать о многом, но увы, она молчала.
Третий носил имя Азазелло, хотя великолепное имя так резко контрастировало с его дикой внешностью, что оставалось только диву даваться подобной метаморфозе. Он был коренаст. Из квадратной, можно сказать, фигуры торчала крупная рыжеволосая голова. К тому же он был хмурым, грубым и замкнутым до потери пульса. Да и рожей не вышел: с бельмом на одном глазу и выпирающим изо рта клыком. Можно, конечно, предположить, что Азазелло где-то в глубине души был чувствителен и добр, не хуже нас с вами, но эти качества никак не отражались на его наружности, а даже напротив – претерпевали такие изменения и искажения, после того, как их обладатель гляделся в зеркало, что от их первоначальных свойств оставался, как говорится, пшик.
Четвертой, как вы понимаете, была описанная прежде женщина. Да, но еще впереди всех топал упитанный кот, весело запрокидывая лапы. Черный откормленный Бегемот с искристыми желтыми глазами как бы предварял шествие. Долговязый Коровьев вел оживленную беседу с мессиром, а за ними, опустив взгляд себе под ноги, следовал Азазелло. Гелла – так звали женщину – шла легким прогулочным шагом и держалась несколько отстранено.
- Хорошо! – в данный момент согласился с доктором Коровьев. – Но как они нас должны величать? Господа? Здесь сейчас это не в моде. Товарищи? Но разве они нам товарищи? Не поймут они нас, эти… чокнутые на равенстве и братстве.
- Уж во всяком случае ни то, ни другое не повредит нашему здоровью, – усмехнулся доктор. – как ты думаешь, Бегемот?
- Братство, мессир, не по моей части. Я специалист по интригам и флирту, – на чистейшем русском языке ответил кот, покачав недоуменно своей круглой башкой.
- Если они нас не поймут, – продолжал свою мысль доктор, – то кому от этого хуже? Кому нужен всемирный переворот, нам или им? Если мы собираемся помочь этим сереньким изголодавшимся людишкам осуществить свои намерения или, проще говоря, проявить свою истинную сущность, то прошу вас всех, – доктор обвел спутников сверкнувшим зеленым глазом, – стараться быть человечнее. Это не просто, готов признать, но совершенно необходимо для того, чтобы соответствовать их пониманию. Азазелло, что ты на это скажешь?
Квадратный приятель промычал что-то нечленораздельное, всем своим видом выражая откровенное нерасположение к беседе, и нехотя ответил:
– Хм… ну, раз надо….
– Браво! Демоническая выдержка! – хлопнул лапами кот.
– Итак, сейчас начало седьмого… – отметил мессир.
– Пора бы позавтракать!.. – мечтательно заметил Бегемот.
– Заработай сначала, умник, – фыркнул Коровьев.
– От работы коровы дохнут, – парировал вредный ловелас.
- Ну-с, довольно! Теперь марш на пляж! – сказал мессир. – Пляж – лучшее место для очеловечивания. Азазелло, ты любишь пляжный моцион?
-
Азазелло безобразно ухмыльнулся и повел массивными плечами. Судя по всему это движение выражало сдержанный восторг любителя увлекательных прогулок и освежающих купаний. Очевидно посещение пляжа было для него таким же удовольствием, как для нас с вами первая брачная ночь.
Впрочем, история, которая сейчас начнется, не имеет отношения ни к пляжу, ни к браку.
3.
Приблизительно часом раньше, то есть в начале шестого утра, к дому № 13 по Овражьей улице, переименованной в имени комиссара Воровского, подошел человек, очень смахивающий на бродягу. Он был одет, несмотря на жаркое время года, в суконную хламиду, напоминающую старомодный плащ-разлетайку, фланелевую рубаху навыпуск, холщовые штаны, подвязанные веревкой, и стоптанные сандалии на босу ногу. В руках он нес грубо сшитую котомку, в которой болталась несерьезная какая-то кладь. Несмотря на такой непрезентабельный вид, бродяга был внешности скорее приятной, чем наоборот: среднего роста, худощав, с отросшими
каштановыми волнистыми волосами, реденькой бороденкой и большими печальными глазами. Казалось, что через эти глаза выливалась вселенская скорбь, и встречные, вероятнее всего, отводили свой взгляд в сторону и спешили проскользнуть мимо странника, торопясь по своим неотложным делам.
Да, так вот к дому № 13 подошел никому не известный человек. А дом этот, следует сказать, был не совсем обычным. Он стоял на углу, как бы подпирая стройный ряд презентабельных доходных, в недавнем прошлом, зданий. Был это небольшой особнячок в три этажа с мансардой, заселенный разными жильцами, в основном служащими мелких контор и организаций. Не так давно в нем даже проживал местный священник с семьей и всякая церковная обслуга, разные там дьяки и прочая. Но все они как-то рассосались из-за невостребованности, сам священник куда-то пропал, и освободившуюся жилплощадь быстро распределили среди трудящихся. Говорили, что священник сбежал от арестов, под которые попадали неблагонадежные личности, враги народа, вредители и служители культов в их числе.
Словом, дом был расчищен от вредных элементов. За невысокой каменной оградой, замыкавшей строение со стороны Овражьей улицы, имелся небольшой дворик, вымощенный сизыми булыжниками и засаженный сиренью. Посреди него разросся вековой клен, а под ним стояла деревянная скамья для отдыха трудящихся в вечернее время. Но сейчас, ранним утром, на ней преспокойно спал русоволосый кудрявый молодец, сладко посапывая во сне. Ровно в пять часов утра, отодвигая засов на кованых воротах, дворник Тимофей вполголоса, чтобы не потревожить предутренний сон потчевавших с открытыми окнами жильцов, пробурчал:
- И что за мода пошла – спать где попало? Небось, при батюшке не забаловался бы…
Но подойдя к молодому человеку, он только махнул рукой и отправился за метлой, намереваясь приступить к будничным обязанностям. Когда же Тимофей со своим орудием труда совсем уже было вознамерился мести улицу, то на скамье заметил еще одного незваного гостя. Поправляя на груди медную бляху, он строго, как того требовало тогдашнее предписание, спросил:
- Вы кто будете, мил человек?
-
Пришелец посмотрел на Тимофея добрыми глазами, и дворнику почему-то сделалось не по себе. «Черт знает, что такое, – устыдился он своей принципиальности, – присел прохожий на лавочку, а я к нему пристаю с допросом…»
- Я сейчас уйду, – между тем отвечал путник тихим мелодичным голосом, – только немного передохну…
- Здесь не парк, – буркнул Тимофей, и почему-то смутился еще больше, – паспорт имеется? Предъявите! – сурово потребовал он, наливаясь краской до самой макушки.
Неизвестный, глядя Тимофею прямо в глаза, лишь покачал головой.
- Ладно, сидите, – вдруг смягчился дворник, – только не шумите. Утро… – философски заметил он, решительно повернулся спиной к пришельцу и зашагал на улицу, где стал яростно мести булыжную мостовую у ворот.
-
Тем временем спавший на скамье пробудился и уставился на сидевшего рядом гостя похмельным затуманенным взглядом.
- Ты кто? – наконец спросил он и, не ожидая ответа, кивнул на котомку странника. – Компанию ищешь? Давай, брат, наливай. Очень ты кстати пожаловал.
-
Человек молча достал из своей сумы необычного вида бутылку, похожую на самодельный глиняный сосуд, вытянул чоп, плеснул в замусоленную деревянную плошку немного жидкости и протянул молодому человеку. Тот схватил плошку дрожащими пальцами и залпом выпил. Глаза его округлились, щеки вытянулись, но через минуту против путника на скамье сидел уже совершенно другой юноша. Лицо его приняло нормальное, даже слегка застенчивое выражение, голубые глаза потеплели. Он протянул незнакомцу чашу и тихо спросил:
- Что это было?
- Вино, – отвечал гость.
- Нет, нет, – вдруг заторопился юноша, – что со мной было? Вы не знаете? Так жутко! Вы не думайте, я вовсе не пропойца какой, я не понимаю, не понимаю почему такое со мной случилось…
-
Он бормотал что-то еще сбивчиво и нервно и остановился только тогда, когда незнакомец взял его за руку. Пальцы у бродяги были белыми и тонкими, как у музыканта, что вовсе сбивало с толку. Интересно знать, какому занятию можно было предаваться с такими руками? Разве только учительствовать. Эта мысль промелькнула где-то в подсознании молодого человека, но показалась совсем несущественной.
- Твой отец жив, – тихо сказал гость, глядя в глаза юноше.
- Нет, нет! Его засыпало камнями. Заживо. Я уверен! Он говорил, что запрется в алтаре и они не посмеют разрушить церковь. Ну да, куда там! Еще как посмели! Но где же был его Бог, если допустил это?
- Никому не дано знать Его промысел… – отвечал едва слышно путник.
- Что ты сказал, несчастный каторжник? – вскрикнул юноша, ни с того ни с сего обозвав гостя «каторжником» и отдернув руку. – Вот если бы тебя завалили камнями заживо, что бы ты запел, интересно узнать. При чем тут Его промысел?! Откуда ты взялся?
- Тимофей! – раздался кислый женский голос со второго этажа. – Отчего проходимцы всякие толкутся в нашем дворе? Нет покоя ни днем, ни ночью…
- Где проходимцы? – из окна первого этажа высунулось чье-то свиноподобное рыло и заверещало альтом кастрата: – Держите, держите его! Тимофей, запри ворота, я вызываю милицию.
- Зачем же милицию? – с испугом возразил молодой человек, оглядываясь на окно, из которого торчало рыло. – Мы просто беседовали. Он меня угостил вином… – запоздалое раскаяние за беспочвенную вспышку злости шевельнулось в его душе, и щеки полыхнули румянцем.
- Что? Спиртное распивали. Так, так. Отравитель! – злорадно заключила тетка сверху. – Сдать их в вытрезвитель сейчас же!
- Милиция, милиция! – орал в телефонную трубку толстомясый боров снизу. – Мы поймали иностранного диверсанта! Ночью тайно проник во двор и пытался отравить нашего жильца. Срочно пришлите наряд на Овражную 13. Тьфу, черт, на комиссара Воровского. Да не на комиссара наряд, идиот, а на диверсанта! – он бросил трубку на рычаг и прикрыл глаза. – Боже, – прошептал он, – оскорбил дежурного при исполнении! Расстреляют теперь, к чертовой матери! – и завизжал пуще прежнего: – Вяжите же его, вяжите, Тимофей! Сбежит ведь, оборотень!
-
Тем временем гость и молодой человек, с которым он едва начал беседовать, сидели друг против друга и недоуменно озирались. Путник обводил печальными очами окна особняка, из которых высовывались заспанные соседи и тут же включались в обсуждение чрезвычайной ситуации, параллельно на свой лад смакуя детали происходящего. Юный же атеист, разуверившийся в Боге из-за перенесенного горя и умопомрачительных подозрений, трусливо колебался, не зная, что предпринять: встать на защиту гостя, угостившего его вином ( надо сказать, изумительным!), или ухватить его за полы разлетайки и держать так до прихода милиции.
Тут уже с улицы заслышались трели милицейских свистков и в палисадник ввалилась опергруппа из пяти человек с вооруженным метлой Тимофеем во главе.
- Бежим! – вскрикнул юноша, хватая за руку гостя.
Тот как-то неловко засуетился, запутался в своей хламиде, сделал несколько шагов, но ловкий оперативник, выхватывая наган, бросился наперерез, а натренированные бойцы живо произвели захват опасных преступников. Обоих дебоширов повязали, не разбираясь особо, кто диверсант-отравитель, а кто пострадавший, и увезли в отделение. На углу Овражьей и Ямской (простите, комиссара Воровского и Первомайской) воцарились спокойствие и порядок.
4.
Итак, мы оставили Риту на берегу, увлеченной живописным этюдом. Станет ли она в будущем рисовать колоритные пейзажи, нам пока неизвестно, но в данный момент девушка была явно поглощена любимым творческим занятием.
Иностранцы же (или черт знает кто?) подошли к ней довольно близко и главный, самый представительный из них, сказал своим спутникам:
- Вот вам и первый экзамен. Но учтите, девушки – существа примитивные и пугливые. Чуть что – сразу в панику. Так что вы пока не усердствуйте сверх меры. Поскромней, поделикатней начнем.
И он, подавая пример, оставил приятелей на берегу резвиться в свое удовольствие, а сам направился к юной художнице. Подойдя совсем близко, доктор доброжелательно поздоровался:
- Доброе утро, Маргарита!
Девушка вздрогнула, обернулась и, увидев приветливого незнакомца, сдержанно кивнула.
- Вы меня до смерти напугали, – укоризненно сказала она, – откуда вы меня знаете?
- Да помилуйте, Рита, вы же выставлялись на прошлой неделе в салоне Незнанского и сами же представляли свои работы на открытии вернисажа…
- Ну и что? Мне просто необходимо знать, кто вы? Может быть, иностранный шпион? Их теперь отлавливают повсюду… – она запнулась, увидав неподалеку небольшую компанию, приготовлявшуюся к купанию, – вот, и эти еще! Вас, что же, здесь целая шайка?
- Фи, Рита, не спешите делать нелестные выводы, – и незнакомец извлек из внутреннего кармана красивую визитку с позолоченной витиеватой надписью.
«Профессор Воланд, доктор психофизических наук. Академик АН Промфизмат РОФ, магистр Черной Магии», – дальше был указан столичный адрес и телефоны, а на обратной стороне – все то же самое на английском языке. Причем в русском варианте фамилия профессора почему-то начиналась с латинского W.
Невольно смутившись, девушка извинилась и сказала:
- Согласитесь, когда незнакомец появляется в безлюдном месте, не стоит усыплять бдительность.
- Что ж, это похвальное качество, особенно для такой молодой особы, – спокойно согласился магистр, – а если серьезно, то в силу профессии я и мои коллеги все про всех знаем. Вы, например, живете по адресу Овражья улица, 13, квартира 6, гле снимаете угол у склочной торговки пивом Клавдии, а учитесь в художественном училище, и пришли сюда, чтобы написать восход солнца для своей дипломной работы. Не так ли?
- Да, интересно, – задумчиво согласилась Рита, обратив внимание, вдруг, на глаза собеседника: один был живым, зеленым, а другой черный и бездонный, как омут.
- Представьте, бывают и такие разные глаза, – как бы угадывая ее мысли, сказал профессор, – и при этом мы вовсе не шпионы! – он едва заметно усмехнулся.
Оба стали наблюдать за забавами оставленных на берегу спутников профессора. Азазелло полез купаться прямо в одежде . Он смешно бултыхался, хлопая ладонями по воде. Гелла устроилась на песке в чем мать родила, подстелив прозрачный хитон. Рита сделала вид, что это ее нисколько не занимает. В конце концов, не так давно нудисты ходили по городу с надписями на ленточных перевязях: «Долой стыд». Это было уже старо и неинтересно. Тем временем длинный в жокейской шапочке направился в их сторону. Рита демонстративно отвернулась и стала нервно наносить на холст не слишком удачные мазки.
- Все-таки вы иностранцы, – не сдавалась девушка, – говорите с акцентом, хотя и малозаметным, – заключила она, явно гордясь своей проницательностью.
- Разве? – искренне удивился Воланд и неожиданно согласился: – Да, в какой-то степени мы чужеземцы.
- Ясно, – насторожилась Рита, – буржуи, значит. Приехали из нас кровь сосать… – она отвернулась, делая вид, что вся поглощена работой.
- Напрасно вы так воинственно настроены, милая девица! – подходя совсем близко, вежливо успокоил ее Коровьев. – Мы не буржуи и ничего сосать у вас не собираемся, а вот помочь вам – пожалуйста, за милую душу.
Воланд одобрительно посмотрел на коллегу.
- Это правда? – Рита оторвалась от своей работы.
- Чтоб мне с места не сойти! – убедительно подтвердил долговязый.
- А кто вы по специальности? – не сдавалась недоверчивая студентка.
- Мы, гражданочка, вне узкой специализации. Мы можем все, потому что мы мистификаторы.
- Фу, подумаешь! – разочарованно воскликнула она. – Фокусники. Сколько их у нас было. И какая польза от ваших штучек? Нынче не те времена. Теперь по-настоящему трудиться нужно. Строить фабрики, заводы и электростанции. А кто приходит фокусами народ кормить – мэрси алявидерчи!
- Но мы действительно все умеем! – обиженно упирался Коровьев.
- Так многие говорят, – парировала Рита, – каждый врет про себя, что гений, а вообще – черт знает что!
- Это среди ваших людей так, – отрезал спорщик.
- А вы кто? Иностранцы – такие же люди. Или может быть, вы космополиты?
- Все! Нет сил терпеть подобные оскорбления, – Коровьев театрально схватился за голову, – мессир, позвольте превратить эту гадкую девчонку в устрицу? – попросил он капризным тоном.
- А ну-ка рискните!
Рита задорно вскочила на камень и встала в гордую позу, распрямив плечи и высоко вздернув подбородок. Доктор Воланд, спокойно наблюдавший за эмоциональным диалогом, шагнул к Рите и вежливо сказал:
- Насколько я разбираюсь в ситуации, мадемуазель желает наглядно убедиться в возможностях моей команды?
- Вот именно! – дерзко кивнула Рита.
- Ну что ж, прошу – заказывайте ваше желание. Любое. Разве только раскалывать земной шар на две половинки не нужно, очень рискованная операция.
- Пускай сейчас же пойдет снег! – не претендуя на оригинальность, потребовала Рита.
Воланд усмехнулся, повернул лицо к воде и стал пристально вглядываться вдаль. Не прошло и минуты, как волны остановили свой бег и оледенели. Неловко выскочив из воды, Азазелло с шумом отряхнул льдинки с одежды и улегся загорать на песке. Женщина завернулась в свой хитон, обхватила длинные ноги руками и уткнулась лбом в колени. Казалось, что она не замечает охватившего все живое зимнего холода. Трава покрылась инеем, и ветви ближнего дерева мгновенно обледенели.
Рита дрожала от холода, ошалев от восторга, удивления и невольного страха. Коровьев достал откуда-то из-за спины песцовую пелерину и накинул на плечи девушке. «Вот так сон! – думала она, не в силах разжать замерзшие губы и произнести хоть слово. – Я сплю, конечно же, сплю. Он иностранец, гипнотизер… Но какой чудный сон! Совсем как наяву».
- Нет, это не сон, все так и есть, – произнес Воланд над самым ухом девушки, взял ее под руку и повел к воде.
Она послушно ступила на лед и сделала несколько шагов, опираясь на руку профессора.
- Вот, – продолжал магистр черной магии, – если бы это не было явью, вы бы банально утонули. Булькнули на самое дно, как у вас говорят.
- Я вас боюсь, – вдруг отчетливо прошептала Рита.
- Напрасно, милая, напрасно. Мы пришли с миром и ничего плохо не сделаем вашим соотечественникам. Да, да, нам нравятся они, мы даже можем оказаться полезны горожанам.
- Мне холодно, пусть снова будет лето, – тихо попросила девушка.
И тотчас под ногами захлюпало, Рита едва успела выскочить на песок, как накатила теплая волна, вновь зачирикали воробьи и остро запахло мятой.
- Потрясающе! – захлопала она в ладоши, сбрасывая песцовую пелерину на руки Коровьеву, – вы просто Вольф Мессинг!
- Да, бросьте, вы мне льстите, – иронично приподняв бровь, обронил Воланд.
- Нисколько! Даже наверно лучше. Вы знаете Мессинга? Того самого, что прошел незамеченным мимо кремлевской охраны. Между прочим, мне говорили, что все гипнотизеры – сотрудники Комитета государственной безопасности. Вы тоже?
- Ну… – неопределенно потянул профессор, – это не совсем наш уровень.
- Мы – обучающий персонал, – вмешался Коровьев, напялив на нос пенсне.
- У вас стекло разбито, – заметила Рита.
- Это ничего, – осклабился длинный, – это для маскировки.
Он захохотал с какой-то скрытой издевкой. Девушке сделалось не по себе. От этой компании явно попахивало провокацией. Комсомольская бдительность не могла ее подвести.
- Все-таки фамилия у вас странная, – неожиданно для самой себя сказала Рита, какая-то она необычная.
- Что ж в ней необычного? – удивился Воланд. – А что вы скажете насчет моего приятеля Нострадамуса? Тоже фамилия звучит, знаете ли, оригинально. Он, например, не пожелал быть заурядным врачом, а вознамерился сравняться с вашим Богом, предсказывая наперед наиважнейшие события нескольких веков.
- Что вы такое говорите? – искренне возмутилась Рита, пропуская мимо ушей шутку профессора насчет дружбы со средневековым эскулапом. – Бога нет, это всем теперь известно.
- Что ж, и дьявола нет выходит по-вашему?
- Это уже понятно даже школьникам. Вам, наверно, хочется пошутить со мной?
- Нисколько. Вопрос более, чем серьезный. Если человек отвергает и того и другого, значит он сам желает стать центром мироздания. А это опасно, очень опасно… Ответственность, знаете ли, громадная, а человек слаб. Он не знает границ своих амбиций, но у него всегда есть выбор. Стоит лишь в нужное время определиться: желаешь ди ты личного блага, либо желаешь добра для окружающих тебя людей…
У Риты голова шла кругом. Мудреные разговоры странного собеседника предельно напрягали ее мыслительные способности. Она считала себя достаточно образованной и гибкой в суждениях, чтобы не сболтнуть чего лишнего, но этот гипнотизер-иностранец явно провоцировал на какой-то прокол, попахивающий идеологической крамолой, а там и до серьезных неприятностей недолго договориться.
- Отчего ваша подруга все время молчит? – Рита решила переменить тему, обратив свое внимание на лежавшую на песке женщину.
- Молчит, ну да пусть молчит, – улыбнулся Воланд, – лучше уж пусть молчит. Ее время еще не пришло. Она у нас к вечеру разговорчивой становится.
- А как ее зовут?
Рита с интересом рассматривала обнаженное тело женщины, которая, казалось, никого вокруг не замечала, принимая солнечные ванны. «Какая великолепная натура! – отметила про себя художница. – Какие совершенные формы и кожа холеная, но белая, как неживая… Да, явно не пролетарской кости эта красавица!» – а вслух сказала:
- Ваша дама прекрасна, будто «Спящая Венера» на картине Джорджоне. Но почему она лежит неподвижно, не шевелясь, словно покойница…
- Ничего, еще зашевелится! – вмешался в разговор Коровьев. – Геллой ее называют, как царицу вампиров, истребительницу счастья, – осклабился гаер в дурацкой клетчатой кепочке.
- Да что за страсти такие ты болтаешь! – оборвал тщедушного спутника Воланд. – Не пугай нашу милую знакомую, балбес. Плохо ты справляешься со своими обязанностями! Ну какой ты связной, Фагот, если объясняться нормально не можешь? Раз уж назвался Коровьевым, так будь им, соответствуй…
Рита, совсем растерявшись, окончательно сбилась с толку. Коровьев – Фагот? Вот еще новость. Какие-то гоголевские вампиры и театральные псевдонимы. Тьфу! Прямо сказки венского леса. Ну, и чего еще новенького от них ожидать?
- Открою вам секрет, Маргарита: на мне особая ответственность, – Воланд приблизил свое лицо к лицу девушки и, заглянув в ее глаза своим умопомрачительным взглядом, тихо, но с большим достоинством произнес: – Я Великий Канцлер тайной канцелярии Всемирного Совета правительства Земли.
- Ну да, председатель международной общественной организации, все понятно, – механически пролепетала Рита, решив про себя: «Гипнотизер явно сумасшедший. Похоже, что вся эта компания шизиков сбежала из дурдома. Главное – не возражать и со всем соглашаться».
- Правильно, наподобие того, – одобрил ее сообразительность иллюзионист. – Мы здесь с визитом доброй воли и потому должны вести себя дипломатично, а не как босяки какие-нибудь, вроде Фагота. Приоделся бы хоть для приличия, смотреть стыдно!…
- А я что? Я ничего… Я ведь хотел как попроще, чтобы как все, чтобы не выделяться, – заныл Коровьев. – Страна бедствует, люди бедные и простые – кризис в разгаре, одеваются во что придется. Так я, чтобы доверчивее было, чтобы не раздражать лишним лоском. Мне как искусителю так по статусу положено, чтоб не выделяться. Это Азазелло артист… Он все-таки демон, а я лицо скромное, дилетант.
- Причем здесь я? – вдруг как из-под земли выпрыгнул коренастый рыжий тип. – Мне, между прочим, тоже жировать некогда. Если у тебя прокол вышел – Азазелло тут как тут. Лечу как на пожар… Весьма сомнительное удовольствие, а мог бы и проволынить как старший по званию…
- Так ты и есть «старший, куда пошлют». Для мессира мы все в подручных, – разоткровенничался Коровьев, фамильярно подмигивая Рите, – возьмем Бегемота, к примеру, – он пушистый и ласковый, хотя и шалун. Знай себе чревоугодничай. На мелкие пакости никто и внимания не обратит. Где там! Такого все любят, особенно дамочки средних лет. Его и мессир взял для развлечения. Повезло любимчику. А Фагот за всех отдувайся. Думаете, легко общий язык находить с клиентами? Работенка далеко не сахарная. Люди, они ведь, ох, какие разные бывают: и по форме, извините за выражение, и по содержанию. Тут навык требуется… Но мессир кого попало в помощники не берет, – хвастливо заключил он.
- Все вы без меня ничто, – низким суровым голосом прервал разболтавшегося Фагота магистр черной магии, – пустой звук в ночной тиши. Да и я без вас как без рук, как глас вопиющего пророка Моиссея в Аравийской пустыне. Нам друг без друга нельзя. Невозможно нам быть по отдельности…
С этими словами Великий Канцлер внезапно щелкнул пальцами левой руки, опершись правой на изящную трость с набалдашником в виде головы пуделя, и его свита вместе с неподвижно распластавшейся Геллой стала растворяться в воздухе, приобретая полупрозрачные очертания, и вытягиваться в направлении черного мага. Лишь один Азазелло парил в стороне, и глаза его, пустые и черные, без всякого бельма, кстати, точь-в-точь были глазами демона с картины Врубеля. Меняя свои формы, иллюзионисты медленно втягивались во внушительную фигуру Канцлера, отчего, казалось, плечи Воланда становились шире, рост увеличивался, тело приобретало еще большую солидность и поистине богатырские габариты. Щелкнув пальцами, Канцлер также внезапно прекратил мистификацию, вернув всех на свои места.
Рита, не отрывая глаз, следила за происходящим, мысленно убеждая себя, что находится на великолепном гипнотическом сеансе. Однако она и представить не могла всех последствий происходящего. Главной и первоочередной задачей теперь было самой не угодить в психушку, после всех этих потрясающих фокусов.
Впрочем, представление довольно быстро прекратилось и все четверо вновь обрели вполне нормальный внешний вид. Коровьев, правда, производил еще какие-то дивные метаморфозы со своей фигурой и костюмом, а Азазелло, демонстрируя недюжинную силу, напрягал мускулы и так яростно сжимал кулаки, что между ними проскальзывали короткие молнии, напоминавшие электрические разряды.
Побледневшая Маргарита стояла на широком камне, позабыв про свой мольберт. Ветер разметал по хрупким плечам ее шелковистые кудри, а широко раскрытые глаза с едва заметной косинкой выражали то восторг, то невольный страх. Девушка была так хороша собой, что будь наши приятели чуть меньше заняты своими собственными персонами, то непременно заметили бы это, но они, очевидно, видели в ней только зрительницу, которую и старались поразить своими уникальными трюками. Надо сказать, что им это вполне удалось. Рита была шокирована мастерством иллюзионистов. У девушки голова шла кругом. Она вдруг заметила толстого кота, разлегшегося у ног магистра, и спросила:
- А что умеет делать ваша киса?
- О, он умеет ходить на задних лапах не хуже нас с вами. Ну-ка, Бегемот, ты слышишь, покажи-ка себя во всей красе.
- Делать мне нечего! – фыркнул кот и сонно прикрыл глаза, погасив в них желтые искры.
- Он говорит! – ахнула Рита.
- Ничего удивительного, сейчас весь мир говорит на русском, или пытается его изучить, по крайней мере. Ваша страна повсюду нынче в моде, – заметил Воланд.
- Вы правы, – согласилась девушка, с опаской поглядывая на говорящего кота.
- Маргарита, а как вы думаете, с чего бы начать практику нашего благотворительного фонда в вашем городе? – перешел ближе к делу Воланд, – где, так сказать, передний фронт борьбы за благосостояние трудящихся, а?
Рита на минуту замешкалась, а затем воскликнула:
- Знаю! На восточной окраине, верст за двадцать от окружной дороги, завершается строительство химического комбината, в газете писали, что там серьезные проблемы со снабжением, да и рабочих не хватает. Идите прямо к наркому, он схватится за вас обеими руками! Вот только…
- Что только? – подбодрил ее Воланд. – Смелее говорите, что вас смущает.
- Да нет, это неважно, – отмахнулась Рита, – сами разберетесь…
«Не стоит говорить приезжим о том, что их удивительные способности, вероятно, привлекут внимание особого отдела на Набережной, 12. Пусть уж выкручиваются сами», – подумала она со смешанным чувством легкого раздражения и невольного восхищения их бесшабашными мистификациями.
- Мне, однако, пора, – заметила девушка, складывая краски и мольберт.
- Конечно, конечно, – заторопились и ее новые знакомые.
Через несколько минут компания покинула пляж и двинулась по направлению к уже известной нам Овражьей улице, носящей славное имя комиссара Воровского. Дело в том, что художественное училище располагалось как раз напротив дома № 13, то есть в доме № 14. Именно возле него приятели остановились.
- Вот мы и пришли, – с искренним сожалением сказала Рита, все же признавая, что новое знакомство было интригующим и приятным.
От подъезда отделилась небольшая группа студентов, среди которых выделялся не слишком симпатичный тип с наглым самоуверенным лицом, заметно старшего возраста, скорее всего один из преподавателей.
- Что такое? Зачем это вы пристали к нашей лучшей студентке? – грубо бросил он неизвестно кому, как бы делая общий вызов компании незнакомцев.
Рита покраснела и сказала:
- Это мои друзья!
Однако было уже поздно. От приятелей отделился Азазелло и с побагровевшей рожей двинулся на обидчика. Неизвестно, что он ему сказал на ухо, можно только предположить по долетевшему: «Иди-ка ты…» (в помидоры, к примеру), после чего учитель попятился в предложенном направлении с выпученными глазами и неестественно отвалившейся челюстью. Рита грустно улыбнулась: ясно было как дважды два, что последствия приятного знакомства не заставят себя долго ждать.
- Ну что ж, давайте прощаться. Мне пора на занятия, – пояснила она.
- Вы расстроились из-за Левиталиса? – догадался Воланд.
- А вы и его знаете? – не могла скрыть удивления девушка.
- Говорили же тебе, что мы всех знаем! – живо напомнил сияющий непонятно по какому поводу Коровьев.
- Не стоит принимать близко к сердцу дурное поведение такой мелкой сошки в вашей судьбе, – улыбнулся между тем Воланд, – что ж, милая Маргарита, мы, пожалуй, не станем вас больше задерживать. Вот только на память позвольте мне взять ваш этюд.
- Что вы, это же моя дипломная работа! – растерялась Рита, – я бы с удовольствием, но…
- Разумеется, – поторопился успокоить ее Воланд, – я возьму только копию, оставив вам саму картину.
- Как это? – окончательно сконфузилась Рита.
- А очень просто! – и доктор моментально вынул из кармана точную копию ее картины, только уменьшенную до размеров открытки.
Рита ахнула, живо сообразив, что гастролеры еще и фотографировать успевают по ходу дела, причем фотография получается цветной, как открытка, а это уж и впрямь настоящие чудеса…
- Вам тоже причитается подарок, – продолжал Воланд, – как вы думаете, чего не хватает в этом пейзаже?
Рита развернула свой холст, пристально всмотрелась в этюд и произнесла в раздумье:
- Может быть, зелени добавить на переднем плане…
- Нет, здесь не хватает настоящего сияния солнца, – многозначительно произнес профессор, – такого, чтоб захотелось зажмуриться и уйти в тень.
- Вы шутник! – не выдержала Рита. – Это у Куинджи луна светится над водой. О составе его красок специалисты спорят до сих пор. А солнце? Нет, так написать невозможно…
- Хотите, я это сделаю?
И не дожидаясь ответа, Воланд протянул руку в сторону холста… Диск солнца вспыхнул и засветился… Казалось, что даже вода и воздух затрепетали на картине. Потрясенная рисовальщица не в силах была отвести глаз от ожившего пейзажа. Как долго она так простояла, никто не смог бы ответить, поскольку никого рядом и не было. Не было ни четверых приятелей, ни толстого кота Бегемота. Просто не было и все. Понимаете?!
5.
В милиции обоих нарушителей спокойствия добропорядочных граждан дома №13 на Овражьей улице заперли в кутузку, где они просидели до вечера в обществе проституток, карманников и бродяг. До этого, правда, в присутствии понятых из нескольких жалобщиков, принесших в милицию свои заявления, вывалили на стол содержимое котомки бродяги, удостоверения личности у которого, как и следовало ожидать, не оказалось. Молоденький дежурный, составлявший опись вещей, ужасно удивился и прямо таки не знал что делать, потому что внутри котомки обнаружился массивный деревянный крест с подозрительным орнаментом, а также старинная книга на иностранном языке. Все это, включая бутылку отравленного вина и несколько сухарей, было немедленно изъято. Беглый учитель (так его про себя окрестил окончательно протрезвевший юноша) пояснил, что с крестом он не расстается никогда, потому что это подарок отца, также и с книгой – древним рукописным «Евангелием» на старославянском языке. По части бутылки вопросов не было. Милиционер заподозрил неладное – дело явно попахивало иностранным шпионажем – и передал содержимое котомки своему начальству, а самого учителя с опустошенной сумой до выяснения обстоятельств отправил вместе с сынком беглого священника (при том тоже документов не оказалось!) в холодную.
На этом дело не закончилось, а как вы понимаете, только начиналось. В камере дожидались с ночи допроса и определения своей судьбы задержанные подозрительные элементы, среди которых оказалась избитая девушка. Она ни с кем не разговаривала, а только закрывала лицо руками в кровоточащих ссадинах и горько плакала. Учитель подошел к бедняжке, покачал головой, вытряхнул из необъятных карманов своей хламиды крошки, поплевал на них, помял в пальцах, скатал в небольшой катыш и стал осторожно водить им по ранам несчастной. Раны как-то сами по себе очистились от грязи и перестали кровоточить.
У Андрея ( именно так звали юношу) глаза полезли на лоб от такого откровенного шаманства. Нет, он где-то читал, что в древности рыцарям залепляли раны простой паутиной, но где сегодня те рыцари, да и паутина нынче не та. А тут – на тебе, при всем честном народе вытворять такие чудеса!
Девушка уже не рыдала, а только тихонько всхлипывала, не отнимая рук от лица, и причитала:
- Я это заслужила, заслужила… Не надо, не жалейте меня… Ведь все равно теперь так просто не отпустят…
- Не плач, – тихонько успокаивал ее учитель, – все образуется. Твой родитель уже прислал за тобой человека…
-
Юноша внимательно следил за учителем и не переставал удивляться: тот был спокоен, как лагун воды. Кроме того, проделывал какие-то дивные пассы, от которых ссадины на руках девицы почти вовсе исчезли. Он подсел к ним и попытался заговорить с девушкой, но она пугливо забилась в самый угол и не стала отвечать. Учитель кивнул головой, как бы предлагая оставить ее в покое и сам, подавая пример, молча сел напротив, прямо на голый цементный пол. Андрей последовал его примеру и, с трудом сдерживая любопытство, спросил:
- Вы не боитесь, что вас сошлют куда-нибудь или вовсе, может быть, расстреляют?
- На все Его воля, – тихо отвечал странник.
- Да оставьте вы в покое Его волю! – повысил голос Андрей. – Если даже это в самом деле Его воля, то, знаете ли, она очень жестока, – он понизил голос и прошептал почти в ухо учителю: – все тюрьмы и лагеря переполнены. Вы что, с луны свалились и не знаете, что творится?
-
Учитель посмотрел на Андрея долгим ласковым взглядом и того словно охватила сонная истома, но он упрямо смахнул рукой сонливость и продолжил:
- Меня тоже упекут, вот увидите. Отец – священник, да еще пропал где-то, как они твердят, хотя я знаю, знаю – сами убили! Но я бывший семинарист и сейчас вступил в комсомол. Вообще исправился, с глупостями покончено! – горячо заверил он собеседника.
- Мало вероятно, – улыбнулся учитель, – вероятнее всего, твое мнимое исправление и есть главная глупость.
- Что вы такое говорите? – взвился юноша. – Мне двадцать лет, вокруг кипит жизнь, а вы хотите на меня вериги надеть?
- Нет, я этого не хочу, а вот другие…
- Угрожаете? – зашипел гневно Андрей. – А я, дурень, еще бросился вас спасать! Сам вот из-за вас здесь оказался.
- Ну, прости меня, – с искренним сожалением сказал учитель, – у тебя были добрые намерения, я это видел. Ты скоро будешь совершенно свободен.
- А вы? – нетерпеливо спросил Андрей, подсознательно ощущая непреодолимую симпатию к бродяге, с которым, в сущности, почти не был знаком.
- Мы еще встретимся, – уклончиво пообещал тот, – а ты подумай, как будешь дальше жить, кому верить?
- Кому же, кому? – горячился юноша. – Богу вашему? Но Он молчит…
- По вере каждому и воздаст, – чуть строже сказал учитель, – вспомни, чему учил тебя батюшка. В огне его душа очистилась, и там, на небесах, он жив и блаженствует. Не заставляй же его страдать из-за твоих ошибок…
- Странно вы как-то говорите, – заметил Андрей, но уже без всякого апломба; в душе его словно разливалось тепло и обостренные чувства успокаивались, утихала и боль сердечная, которую он пытался залить вином много раз, – я тоже иногда думаю про это, но все вокруг смеются… Люди не боятся больше Бога, не верят в Него, они боятся попасть в особый отдел.
- Потому и боятся…
-
Учитель не закончил свою мысль, конвоиры стали уводить задержанных ночью на допрос, в камере поднялась суматоха, вой и причитания. Девушка в углу сидела, обмерев со страху, но за ней пришла целая делегация, во главе с самим начальником отдела Мамонтовым, за решетчатым окном можно было заметить промелькнувшую фигуру дородного мужчины, скорее всего – адвоката, потому что когда девушку уводили, он помахал ей рукой и крикнул:
- Юлианна Владимировна, не волнуйтесь, вас сейчас же отпустят, я все устроил…
- Ну вот и хорошо, – прошептал вслед бродячий учитель, – храни тебя Господь, милое дитя… – и нисколько не таясь, перекрестил девушку вслед.
-
Вскоре они вообще остались одни в каталажке. Задержанных рассортировали и отправили по разным камерам следственного изолятора, а кого и пинком выпроводили за ворота. Повезло, если можно так выразиться.
Бродяга дремал в углу, сложив на коленях бледные руки с длинными худыми пальцами. «Кто же он все-таки?» – спрашивал себя Андрей, снова и снова перебирая в памяти события раннего утра. На священника или монаха странник мало смахивал, первые любили рассуждать и поучать на каждом шагу, а другие либо вообще молчали, либо долдонили молитвы без передыха. Кого-кого, а этой публики Андрей повидал достаточно. Он мерил камеру большими шагами вдоль и поперек и думал, думал, думал, ероша и без того нечесаные волосы.
Мысли лезли в голову самые нелепые: нет, не шпион, вряд ли, хотя тоже не исключено. Учитель? Но почему в бегах? Одет как-то не по-людски. Ни город, ни деревня. «Черт-те что! Ага! – мелькнула в его буйной голове внезапная догадка, – поссорился с властями! Ну конечно, наплел в школе про Бога или, упаси Бог, читал на уроке Святое Писание. Кто-то донес. Точно. Вот псих! В наше-то время, когда берут за задницу за любую мелочь. О, Господи! – вдруг опомнился бывший семинарист, – что я несу, прости, Господи!» Он механически, почти не соображая, что делает, зашептал «Отче наш», с тоской поглядывая на мирно спящего бродягу и мелко крестясь дрожащими пальцами.
Потом зачем-то представил, как отец оттуда дивится его фортелям. Весь ужас своего отречения и последующей жизни нарисовался в воображении в виде смертной кары какой-то небесной, например ссылки на Соловки. Да, именно туда, в СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения, отец рассказывал ему об этом страшном месте. Туда, на верную смерть от холода и голода, ссылали священнослужителей, помещая их в камеры вперемежку с особо опасными рецидивистами, грабителями и убийцами. Но за что, за что? Он же, в конце концов, ничего не сделал! Только и всего, что выпил один стаканчик вина с этим проходимцем, свалившимся невесть откуда. Андрей вдруг сообразил, что им грозит вовсе не небесная кара, а самое что ни на есть натуральное уголовное наказание, и от спутанных своих мыслей ему сделалось почти что дурно. «Отрекусь! Отрекусь!» – шептал он, словно в угаре, уже не совсем четко соображая, от чего, собственно, собирается отречься: от Бога или от комсомола?
Вдруг дверь отвратительно заскрипела, на пороге появился здоровенный верзила-конвоир и сказал хриплым голосом:
- Поднебесный, на выход! Руки за спину.
- Зачем? – идиотски спросил Андрей, сглотнув слюну.
- Не разговаривать. Лицом к стене. П-шел! – конвоир слегка ткнул задержанного ручкой нагана между лопаток.
Дверь за спиной протяжно заскрипела, щелкнул засов. Андрей вздрогнул всем телом и на ватных ногах двинулся вдоль бесконечного коридора, выкрашенного дрянной светло-коричневой краской, подведенной снизу черной каймой.
6.
В кабинете следователя Григория Осиповича Мамонтова, несмотря на дневное время, горела настольная лампа под железным колпаком. Она у него всегда там горела. Сам Мамонтов был человеком крупного сложения, слегка толстоват, правда, с тяжелой, наголо бритой головой. Брился он «под Котовского», оттого что считал себя на него похожим и гордился таким почетным сходством. За глаза же сотрудники называли бывшего чекиста Мамонт, ориентируясь на массивное телосложение и редкостную толтокожесть в смысле восприятия информации. Иными словами, он был тугодумом. Никому и в голову не приходило сравнить его, например, с однофамильцем Мамонтовым-меценатом (сочувствовавшим, кстати, радетелям новой формации). За такое сравнение с проклятым буржуем (даже когда-то кому-то сочувствовавшим) можно было запросто угодить под трибунал, а там и до «вышки» один шаг. Словом, Гришка Мамонт свое дело справлял основательно и, если нужно, шел даже напролом, раздавливая всех подряд, кто попадал под его тяжелую поступь.
Сейчас перед ним на столе лежала утренняя сводка происшествий, в которой были сделаны разные записи. Одна, например гласила, что из дома № 13 по Овражьей улице поступил телефонный вызов оперативной группы для захвата иностранного комиссара диверсанта-отравителя. Вместо комиссара дежурная бригада приволокла какого-то бродягу без документов и бывшего семинариста, со слов последнего – сына пропавшего без вести священника Саввы Поднебесного. Из-за злополучного попа у Мамонта и без того велись пространные объяснения с начальством вот уже который месяц. Чертовы анонимщики забрасывали отделение письмами с откровенными намеками на то, что батюшка умыкнул за границу, прихватив несметные ценности разрушенного храма, а другие, напротив, утверждали, что строители засыпали камнями святого мученика с двумя его сотоварищами. От этой белиберды можно было тронуться умом (при наличии, конечно, последнего), однако Мамонт отличался, как мы уже отмечали, особенной твердостью духа и тела, ему все эти анонимки были до лампочки. Теперь же оставалось решить что делать с задержанными. Именно с этой целью к нему на допрос привели Андрея Поднебесного.
«Ну и фамилия у этого остолопа, – отметил про себя Григорий Осипович, – переправить его, что ли, на Набережную, или расстрелять здесь, к чертовой матери, чтоб покончить со всем этим Поднебесным отродьем. А где ж комиссар? – вдруг спохватился начальник оперативного отделения, холодный пот прошиб его шишковатый выпуклый лоб, – упустили, засранцы!» От ужаса у него зашевелилась кожа на бритой голове. Он стиснул череп руками, сосчитал до десяти и открыл глаза. Перед ним на табурете сидел вихрастый юнец с вытаращенными от страха круглыми голубыми глазами.
- Фамилия! – рявкнул следователь, направляя свет лампы в лицо допрашиваемому.
- Чья, моя? – молодой человек сощурился и прикусил пересохшую губу.
- Не прикидывайся лопухом, придурок! Номер не пройдет, – посоветовал заслуженный чекист, – я тебя насквозь вижу. Вот, – он пододвинул к Андрею лист бумаги, чернильницу и ручку, – пиши.
- Что писать? – покорно спросил бывший семинарист, он был грамотным человеком.
- Голую правду. Как тебя вербовал иностранный диверсант по кличке Комиссар в наводчики, кого вы собирались отравить. Нам все известно! – вдруг рыкнул следователь во всю мощь натренированных голосовых связок, – Комиссар – агент польско-немецкой разведки. Ну, что вытаращился? Колись. Пиши добровольное признание по-хорошему, не то папаше своему позавидуешь, а потом – в расход пущу на пустыре. Однозначно – при попытке к бегству. Выстрелю два раза: первый – в воздух, второй – на поражение. Или наоборот, это уж как карта ляжет, – сурово пообещал Мамонт.
- Да я не собираюсь бежать! – клятвенно заверил юноша, сложив на груди руки крестом.
- А какой дурень проверит? Так что валяй, пока не поздно, правдивые чистосердечные признания, – и следователь для убедительности постучал по бумаге толстым волосатым пальцем, согнутым крючком.
-
Поднебесный-младший понял, что на этот раз с ним не вовсе не шутят и шансов выйти сухим из воды практически нет.
- Но где же здесь правда? – неожиданно взвился он вместо того, чтобы по логике вещей чистосердечно признаться в подлой измене отечеству и сотрудничестве с иностранной разведкой. – Я знать не знаю этого человека. Хоть он и хороший, добрый. Вином меня угостил. С чего вы взяли, что он комиссар? Посмотрите, какие у него руки! Он и ружья, наверно, не держал в жизни. Тоже мне, диверсанта нашли… Не буду я ничего писать, – он резко отодвинул от себя бумагу, задел чернильницу, та перевернулась, чернила выплеснулись на журнал и залили злосчастную сводку.
-
- Ты… ты что наделал? – завопил Мамонт, потрясая в воздухе пудовыми кулаками.
Андрей сообразил, что настал его смертный час. Он покорно зажмурил глаза и приготовился к худшему, мысленно прося помощи у Бога, от которого еще совсем недавно так беспечно отрекался. Но худшее было далеко впереди. А пока на крик Мамонта прибежал дежурный, вляпал задержанному подзатыльник, защелкнул на кистях наручники и поволок назад, в камеру.
Следующим на очереди был бродяга. Через несколько минут тот сидел на табурете против Мамонта совершенно спокойно, прямо и неподвижно, как египетский сфинкс, сложив на коленах слабые руки с худыми пальцами. «Такие-то руки и добрую краюху хлеба не удержат, – подумал про себя следователь, – черт подери, что же мне с ним делать?»
– Фамилия, – уныло вопрошал он, глядя на бродягу тоскливым взглядом.
– У меня нет фамилии, – ровным голосом отвечал тот.
– То есть как это так? – возмутился следователь.
–
Бродяга порылся в кармане, достал смятую бумажку и протянул Григорию Осиповичу. Это была сильно потертая справка из городской больницы, которая свидетельствовала, что предъявитель сего документа пребывал там на излечении травмы головы и ушиба головного мозга, в результате чего частично лишился памяти и не может засвидетельствовать собственную личность. Дата была затерта, и вообще из дрянной писульки Мамонт понял только то, что проклятый диверсант, судя по всему, профессионал высшей пробы и расколоть его будет непросто. У него заныли зубы, голова и живот. Все сразу.
- Ну, и что прикажешь с тобой делать? – с кислой миной спросил следователь.
- Отпусти меня, добрый человек, – тихим голосом попросил бродяга.
- Какой я тебе добрый? – возмутился майор милиции. – Обращайся ко мне: гражданин следователь. И как я могу отпустить тебя, сам посуди: шляешься без документов, без фамилии, отравить Поднебесного пытался… – он занервничал, сбился, потерял мысль, как говорится.
-
Человек, сидевший напротив следователя, был по-прежнему спокоен. Однако черты лица его несколько изменились: большие печальные глаза окружала сеть морщинок, они разбегались к вискам тонкими лучиками, и от этого выражение глаз углублялось настолько, что оторвать взгляд от допрашиваемого Мамонтов не мог. Словно тот парализовал его волю и лишил сил. «Нет, не шпион, – подумал майор, – шпион вряд ли, а вот для масштабной диверсии – просто клад. Такой что угодно сотворить может. Ангел во плоти! А каков?! Ни документов, ни постоянной прописки…»
- Тебе плохо? – спросил задержанный.
- Как ты смеешь говорить мне ты, паршивый бродяга! – рявкнул Мамонтов. – Мне хорошо. Мне очень хорошо, просто замечательно. А вот тебе будет плохо. Не хочешь вспомнить фамилию – не надо. Особисты из тебя вытрясут и имя, и фамилию, и даже дедушкино отчество. Попомнишь мои слова!
- Ты зря кричишь. Не надо. Я хорошо слышу. Успокойся, подумай о своей душе, времени для этого осталось не много.
- Чего немного? Сам ты на ладан дышишь, сморчок несчастный. Убирайся! В лагерях сгниешь, сволочь! Уведите задержанного. В карцер его! – крикнул он конвоиру, – и смотри, чтоб этот хренов философ не задурил тебе мозги по дороге.
-
«Обоих на Набережную! Там с ними живо разберутся. Проклятье! – ярость душила майора. – Город кишит диверсантами, шпионами, изменниками родины и всякой швалью. Порядочному человеку нет ни минуты покоя. Того и гляди что-нибудь подожгут или взорвут. Когда ж я их всех пересажаю!» – сокрушался заматеревший чекист. Ему и впрямь мерещились повсюду отпетые негодяи и преступники. Да и как такому не быть, если со дня на день приходилось заводить кипы разных дел на всяких злоумышленников. Вот и сейчас этот тихоня довел его до белого каления. Еще угрожал, скотина! Немного, видите ли, осталось. Вот сукин сын! Расстрелять контру при попытке к бегству и все!
С такими невеселыми, скажем прямо – сердитыми мыслями, Мамонтов накропал оба дела для отправки задержанных на Набережную, чтобы там в особом отделе выявили их контрреволюционную сущность и разделали обоих под орех. И поделом. А то привыкли демагогию разводить. Ишь ты, немного осталось. Что ж он хотел этим сказать, интересно? «Определенно собирался обтяпать диверсию с размахом. Травануть, например, озеро, или взорвать химкомбинат. В самом деле, надо спешить», – подгонял себя майор, на ходу сочиняя обвинительную версию взятых с поличным диверсантов.
Все выглядело довольно складно и вполне правдоподобно: прибывший иностранный агент с заданием отравить городские водные ресурсы и параллельно вывести из эксплуатации всю систему водоснабжения региона вербовал сообщника во дворе дома № 13 по улице комиссара Воровского. «Комиссара? – удивился майор, – и здесь, видите ли, комиссар нарисовался… Черт! Так это же Воровский – комиссар, а не мой святоша… Отлично!» – осенило, наконец, Мамонта. С чего вдруг он назвал бродягу «мой святоша» понять было трудно. Ход мыслей следователя не подчинялся законам диалектики. Словом, то ли других подходящих эпитетов он не вспомнил, то ли покорный вид задержанного невольно навел на такое сравнение, но только ни это, ни что другое не изменило твердого намерения майора довести начатое до конца – сдать гнусных врагов народа на расправу в особый отдел. И дело было сделано.
7.
Ровно в ноль часов со двора районного оперативного участка выехал небольшой крытый фургон с зарешеченным окном. Внутри него находились два особо опасных преступника – агент иностранной разведки, заброшенный в молодую советскую страну с целью развернуть серию диверсий, и завербованный им местный сын священника, бывший семинарист Андрей Поднебесный. Оба они были скованы почему-то одной парой наручников, и сопровождал обезвреженных диверсантов оперуполномоченный Александр Савчук, он же имел при себе и секретный пакет с двумя папками уголовных дел злостных врагов трудового народа. Опытный водитель, напрактиковавшийся на ночных перевозках, чувствовал себя за рулем уверенно и спокойно. Ничто не предвещало чрезвычайных происшествий. Ночь была безлунной, теплой и сухой. Дул восточный суховей, и от этого постоянно пересыхало в горле. На повороте с Овражьей на Ямскую шофер услыхал, как в стенку кабины затарабанил кулаком лейтенант. В точности следуя инструкции, он резко затормозил. Дверь фургончика распахнулась, и с подножки соскочил конвойный.
- Петрович, у тебя не найдется водички? – заглядывая в кабину, спросил Савчук, изнемогавший от жажды.
- Я чайник с собой не вожу, – отвечал тот, – гляди-ка вправо: если ворота не заперты, из крана во дворе можно напиться.
-
Савчук бросил на свободное сиденье папку с сопроводительными документами и галопом помчался к воротам. Через минуту он явился обратно, совершенно удовлетворенный, умытый и освежившийся.
- Едем! – скомандовал он, садясь рядом с водителем.
- А как же… – Петрович кивнул в сторону фургона.
- Да что с ними станется. Душно, в будке дышать нечем. На Набережной притормозишь, я к ним подсяду, на всякий случай.
Петрович включил зажигание, газанул, машина затарахтела, резко дернулась, проехала несколько метров и стала крениться на бок.
- Черт! – выругался Петрович, давя на тормоза.
-
Спрыгивая с подножки, лейтенант обнаружил, что задний левый угол фургона низко просел. В колесе зияла дырища. Непонятно только, каким образом они передвигались до сих пор.
- Хе-хе, – кряхтел Петрович, – надо ставить запаску, – а ну выводи своих диверсантов на кислород.
- Еще чего! – фыркнул Савчук, – а если сбегут, кто будет в ответе?
- Да куда они побегут, в браслетах-то? Отпирай. У меня домкрат старый, вот-вот накроется. Выводи, говорю, не то до утра сидеть будем.
-
Савчук нехотя подошел к задней стенке фургона и ахнул: дверь была распахнута настежь. Холодея от страха, лейтенант заглянул внутрь и окаменел. Там было пусто. Диверсантов и след простыл.
- Не может быть! – бормотал он, моргая глазами и вытирая ладонью мокрый лоб. – Дверь была заперта на засов. Я не мог оставить ее открытой!
-
Он ощупал петли руками и убедился, что защелкнутый замок висит… на одной петле! Засов был сдвинут до упора. Молниеносные мысли мелькали в мозгах лейтенанта: это конец, расстрел на месте… пожизненная каторга – при большой удаче… Что же делать?! Что делать?!!
- Ну, скоро ты? – ворчал Петрович, доставая из-за кабины запаску.
-
«Убрать, убрать сейчас же свидетеля, потом что-нибудь придумаю», – словно подстрекаемый дьяволом, в горячке соображал лейтенант. Голова его пылала жаром, в глазах стоял желтый туман. И сквозь этот проклятый туман он разглядел, как Петрович, согнувшись, прилаживает домкрат к обочине. Уже почти ничего не соображая, Савчук полез в кабину, вытянул из-под сиденья монтировку и сходу огрел шофера по голове. Потом он колотил и колотил еще много раз, пока череп старика не превратился в кровавую ступу.
Опомнившись на мгновение, убийца сообразил, что все можно представить как налет с целью освобождения диверсантов. Но как, как? «Граната! У меня есть граната в боевом комплекте!» – слабая надежда на спасение мелькнула в безумной голове убийцы. Он живо достал гранату, сдернул кольцо, бросил под днище фургона, а сам повалился наземь, прикрыв голову окровавленными руками. Раздался взрыв, и на месте машины образовалась груда пылающих обломков.
Все было кончено. Савчук перевернулся навзничь, раскинул руки и стал ждать, когда на шум прибежит разбуженный народ…
Почти тотчас же над ним склонились четыре человеческие головы, впрочем, рожи их были омерзительными, разве что одна выглядела относительно прилично. Именно она и сказала:
- Этот – наш с потрохами. Эй, любезный, – окликнула его приличная голова, – не хочешь ли душу продать, а в придачу получить благополучный исход своих неприятностей?
- Да уж забирай ее, к дьяволу, – простонал лейтенант, едва не плача от издевательского тона прохожего. – На нас напали, – забормотал он, – вы же видели, видели…
- Все ясно как белый день! – подтвердила голова. – Отдыхай, ты свое дело сделал…
-
Языки жаркого пламени с треском пожирали остатки догоравшего фургона. Перед глазами Савчука поплыл дымно-оранжевый туман, отвратительные рожи прохожих расплылись и ужасающий мрак поглотил все вокруг…
8.
Химический комбинат, куда направлялись наши герои, проводив очаровательную Маргариту в художественное училище, располагался в живописнейшем пригороде. Девственная природа с кристально прозрачным лиманом оказалась просто Божьим даром для славных создателей невиданных ядохимикатов, как воздух необходимых процветающему сельскому хозяйству молодой державы. Естественно, что и оборонную мощь страны теперь стало возможно укреплять с помощью новейших биологических препаратов. В короткое время над лиманом соорудили индустриальный гигант и приступили к производству строго засекреченной продукции ударными темпами. Именно к этому гиганту по благоухавшей аллее из цветущих столетних лип сейчас подходила пестрая компания во главе с раскормленным черным котом невероятных размеров.
Оказавшись у бюро пропусков засекреченного объекта химической промышленности, именуемого «Комбинатом пищевых добавок», доктор Воланд слегка взбодрился и просиял.
- Кажется, друзья мои, здесь нас ждут интересные и весьма результативные встречи, – сказал он, обращаясь к Коровьеву и остальным спутникам, – приведите же себя в порядок, мы должны выглядеть пристойно.
- Это как? – поинтересовался Азазелло.
- Ну, как минимум, на уровне сотрудников среднего звена, – пояснил профессор. – Гелла, ты можешь отдохнуть в парке, пока мы наладим… общественные связи.
-
Тем временем компания преобразилась на глазах: Клетчатый пиджак Коровьева удлинился и разгладился сам собой, из-под коротковатых все же брюк выглядывали ослепительные шелковые носки абрикосового цвета. Азазелло предстал солидным крепышом, наподобие борца-чемпиона с модной спортивной стрижкой «под бокс»,
Бегемот смотрелся каким-то богемным коротышкой: на нем идеально сидел полуфрак черного цвета и великолепная креповая манишка. Сам же профессор выглядел как всегда безукоризненно. Подхватив подмышку несколько старомодную резную трость, придававшую его имиджу, впрочем, особенный шарм, он направился в бюро пропусков, ослепил дежурного драгоценной улыбкой (в пересчете на стоимость коронок) и протянул визитку, сопроводив шикарный жест интригующим взглядом.
- Делегация Международного благотворительного фонда по приглашению Совета Министров, – объявил он, – эти со мной, – он указал рукой в сторону сопровождавшей его троицы, – мы прибыли с миссией взаимопомощи и солидарности от немецких профсоюзов.
Ничего не уразумевший вахтер вытаращил глаза на доктора, профессора, магистра и президента (все высочайшие титулы в одном лице!) и забормотал невнятно:
- Но как же, позвольте… Сюда вход по спецпропускам…
- Так выдай-ка нам эти пропуска, милейший. Или желаешь опозорить профсоюз химиков перед мировой общественностью? – строго сказал Коровьев, выступая на шаг вперед.
- Да нет, но… как бы это…
- А это что по-вашему? – вкрадчиво спросил Бегемот, протягивая вахтеру квадратные бумажки с жирными чернильными печатями посередине.
- Открой-ка свой шлагбаум, да побыстрей! – рявкнул Азазелло на нерасторопного караульного, придирчиво изучавшего пропуска, слегка хлопнул в ладони, и вертушка сама собой повернулась по часовой стрелке, беспрепятственно пропуская профессора со свитой на территорию режимного объекта.
- Вот так-то, дружок, – промурлыкал низкорослый член германского профсоюза.
-
Не успел вахтер и рта раскрыть, вернее закрыть, как вся иностранная делегация исчезла из поля зрения кадрового охранника, оставив его в полном недоумении.
Спустя полчаса, в обеденный перерыв у кабинета председателя профсоюза отечественных химиков собралась небольшая толпа, в которой царило оживленное любопытство. Дело в том, что по радиосвязи во все цеха и отделы комбината было передано срочное объявление:
- Внимание, внимание! Желающие получить консультативную и материальную помощь в гражданских делах приглашаются в профсоюзный комитет во время обеденного перерыва, – слегка картавя вещал женский голос, потом заиграл бравурный марш и так повторялось несколько раз.
-
Честно говоря, на комбинате мало кто представлял, что такое консультативная помощь. Не намного лучше обстояло дело и с материальной. Для получения последней, например, почти все сотрудники писали каждый год заявления, не питая особой надежды получить на свадьбу, к отпуску или, упаси Бог, на похороны пару копеек, а вот насчет советов… С этим было вовсе слабо.
- Проходите, проходите, – приглашал Коровьев, добросовестно исполняя роль помощника главного консультанта.
-
Азазелло разминал кулаки у дверей, изображая личную охрану доктора. Бегемот ассистировал профессору, закинув ногу на ногу и сидя в канцелярском кресле. Коротенькие ручки он сложил на животе и крутил пухлыми пальцами какие-то замысловатые фигуры; не хотелось бы, конечно, проводить аналогии, но уж очень они смахивали на обычные фиги.
Бледный профорг, недоумевая откуда взялся голос, звучавший из динамика, сначала побежал в радиоузел, но на дверях последнего висел замок. Тогда он по очереди обежал все кабинеты: парторга, комсорга, главного инженера, даже заглянул в красный уголок и на склад к начальнику хозяйственной части. Но и там понятия не имели, кто дал команду вещать подобные вещи по всему комбинату? Наконец он бросился на проходную, желая выяснить кто и по какому праву впустил на территорию строго охраняемого объекта иностранцев, а там ему разъяснили, что делегация прибыла от немецких профсоюзов и сунули под нос четыре пропуска с печатью и росписью начальника караульной службы. Самого же начальника в кабинете не оказалось, он проводил дневной обход объекта. Пока несчастный профорг обливаясь холодным потом бегал по комбинату, начался обеденный перерыв и, возвратившись к себе, он застал уже битком набитый коридор желающими получить благотворительную помощь и обещанную консультацию, а в его собственной приемной наглые иностранцы вовсю вели свою провокационную деятельность. Очевидно глупая секретарша впустила их в служебное помещение, а сама отправилась в буфет. Что оставалось делать?
Председатель профсоюза сломя голову помчался к директору и доложил, что неизвестные иностранцы проводят на комбинате тотальный опрос трудящихся на предмет их личной жизни, исполняя какую-то международную благотворительную миссию. Про германские профсоюзы он забыл, и вообще дело пахло трибуналом, потому что черт знает что могли наплести эти самые трудящиеся. От них можно было ожидать любого свинства: жаловаться, например, станут, или еще, чего доброго, болтать про приписки и нарушения санитарных норм.
Директор собрал срочное совещание. Два его заместителя, главный инженер, парторг, комсорг и профорг сели за круглый стол для выработки плана безотлагательных действий, имеющих целью обезвредить иностранных эмиссаров, так стремительно вклинившихся в гущу сплоченного трудового коллектива.
Тем временем консультации шли полным ходом.
- Вы, милейший, так долго не протянете, – говорил профессор фасовщику суперфосфата, – у вас дочь забеременела от диспетчера, пока вы в три смены паковали свои порошки. И у жены ущемление грыжи…
- Что вы такое говорите? – возмутился фасовщик. – Моя дочь честная девушка, а жена совершенно здорова…
- Звоните домой сию минуту, – Воланд повернул к рабочему профсоюзный телефон.
Пока несчастный скомпрометированный отец набирал номер, в кабинет председателя зашла миловидная девушка.
- Я, знаете ли, – смущенно начала она.
- Мы все знаем, – перебил ее Коровьев, – вы замуж собрались, а жених тю-тю…
Девушка покраснела и сказала с обидой:
- Вы помогать приехали или насмешничать?
- Извините моего стажера, – вмешался Воланд, – никто здесь не смеется и даже не шутит. Ваш жених попал в неприятную историю, и вы его не скоро увидите.
- Но что же делать? Где его искать? – всполошилась девушка.
- Не нужно его искать. Мы о вас позаботимся и все устроим. На то мы и благотворительный международный фонд.
- Спасибо, – поблагодарила девушка, в глазах ее засияла надежда.
- Боже, Боже! – вдруг завопил фасовщик. – Анну забрала скорая помощь, у нее ущемление грыжи, вы понимаете? – бросился он к Воланду.
- Я же говорил, – укоризненно заметил профессор, – а вы возражали. И при том вы еще атеист, так зачем же поминать имя того, в кого вы сами не верите?
- Боже мой! – воскликнул фасовщик. – А кого же поминать? Не черта же лысого в такой страшный момент. Она может умереть, вы понимаете?
- Понимаю, – поморщился Воланд.
«Этот дурень не представляет, с кем имеет дело», – мурлыкнул себе под нос Бегемот.
- Попейте водички, – вежливо предложил Коровьев, протягивая рабочему стакан с лимонадом, – и вы попейте, – обернулся он к девушке.
-
В углу, который был совершенно пуст минуту назад, сейчас стояло несколько ящиков свежайшего прохладительного напитка. «Что ж это я стала такой невнимательной? Да, во всем мои неприятности виноваты, голова идет кругом…» – пожурила себя девушка.
- Итак, вы сейчас напишете расписки, и мы возьмем ваши проблемы на себя, – объявил Воланд, – к тому же вы сможете немного подправить свои финансовые дела, – улыбнулся он одними губами.
- Какие расписки? – в один голос спросили девушка и рабочий, откровенно насторожившись.
- Да не волнуйтесь же так, обычная формальность. Совсем маленькая писулька, – успокоил их Коровьев.
- Вы напишете нам расписки, – продолжал профессор, – и мы избавим вас от всех неприятностей. Вам больше не о чем будет беспокоиться. Диспетчер женится на вашей дочери, – заверил он фасовщика, – жене благополучно вырежут грыжу, а ваш жених найдется, – повернулся Воланд к растерянной девушке и взглянул в ее глаза звездным и одновременно испепеляющим взглядом.
-
От этого взгляда она похолодела, руки и губы затерпли, а голова сделалась пустой и легкой, словно обдувал ее легкий ветерок и где-то вдали звенел колокольчик…
Профессор немедля раздал обоим по листу обычной писчей бумаги и продиктовал следующее:
- Я, такой-то, добровольно продаю… да, так и пишите, – подбодрил он первых посетителей, – продаю свою душу за 100 рублей международному благотворительному обществу «Высшие силы».
Профессор сейчас же достал из кожаного портфеля две сторублевки с изображением вождя революции и положил в центре стола.
- Что значит «продаю»? – робко поинтересовался рабочий, поглядывая на крупные купюры. – Как это: продаю душу?
- Да очень просто. Продал и все. Это же вещь не материальная. На что она вам нужна, скажите пожалуйста, тем более атеисту? Подумайте сами. А сто рублей – хорошие деньги, уж поверьте мне, тем более перед свадьбой.
- Нет, я не стану писать, – опять заволновалась девушка, не совсем понимая, что происходит.
- Ну нет, так нет, – спокойно сказал Воланд, – хотя для комсомолки какая-то душа – просто смех. А на сто рублей приличное платье купить можно.
Девушка покраснела, у нее действительно не было не только платья, но и нормальных туфель, она ходила в парусиновых тапочках. «А что, в самом деле, – подумала она, – черт с ней, с душой. Это же не паспорт, в конце концов», – и она решительно подписала бумагу.
- Вот и умница, – похвалил Коровьев, промокнув мраморным пресс-папье свежие чернила, – а теперь пальчик свой пожалуйте сюда, – он осторожно взял руку девушки и приложил указательный палец к бумаге.
Тотчас же в углу, там, где обычно ставят подпись, показался розовый овальный отпечаток. Девушка отдернула руку, быстро сунула в карман сторублевку, кивнула благотворителям и выскочила в коридор.
За ней ту же процедуру проделал фасовщик. Он вышел из кабинета очень хмурым, но оно и понятно: человек только что узнал, что с женой случилось несчастье.
Слух о международных консультантах, раздающих фактически задаром направо и налево новенькие хрустящие сторублевки, со скоростью звука разнесся по всему комбинату.
К тому времени когда закончилось совещание у директора, ожидающих своей очереди на консультацию профессора стало так много, что даже сирену, оповещавшую окончание обеденного перерыва, никто не услышал. Напротив, у дверей профсоюзного комитета началась самая настоящая давка.
Наспех созванное совещание завершилось, как и следовало ожидать, без видимых результатов, потому что заштатная ситуация явно не вписывалась ни в одну административную инструкцию, и руководство комбината направилось в массы, чтобы личным примером отрезвить подчиненных. С трудом продравшись через мощный заслон трудящихся с помощью резервов вооруженной охраны, в кабинет председателя профсоюза химиков, где вел прием магистр магии, академик, доктор психофизических наук и профессор Воланд, директорская камарилья бесцеремонно выставила за дверь консультируемых трудящихся и уселась на стулья вокруг стола.
- Прошу вас сделать необходимые разъяснения, – категоричным тоном начал директор Мятов, – по какому праву вы вторглись на… на объект особого назначения? Кто вас уполномочил вести здесь пропаганду… атеистическую пропаганду… – Мятов никак не мог сформулировать свою мысль, наглые глаза профессора вперились ему в лоб и, вполне вероятно, просверлили бы дырку, если бы не вмешался профсоюзный лидер.
- Вы, гражданин, зашли слишком далеко, – принимая огонь на себя, заявил он, – я конечно понимаю: визит международной общественной организации, содействие министра культуры, социальная благотворительность и все такое прочее. Но согласитесь, эти люди, – он сделал обобщающий жест рукой в сторону дверей, за которыми бушевала толпа, сдерживаемая из последних физических сил охраной комбината, – они же не совсем, как бы это сказать, хорошо образованы. И потом, что это за акция: скупка душ? Чертовщина какая-то.
- Позвольте вам возразить, – спокойно отвечал профессор, – суть предельно проста. Учитывая психофизические ресурсы членов вашего профсоюза, международный фонд разработал специальную программу взаимопомощи и материальной поддержки. К тому же душа – не материальная субстанция, ее энергетика только мешает управлению массами. В этом смысле мы оказываем вам неоценимую услугу: ваши подопечные станут ну просто образцом исполнительности и трудолюбия. Вам же руководить будет одно удовольствие и, опять же, поощрения, правительственные награды, переходящее знамя и все такое. Вот у вас, например, есть орден? – неожиданно обратился он к директору.
- У меня? – удивился Мятов, – нет, но я не в претензии… есть другие, более достойные…
- Похвальная скромность! – заметил Воланд. – Однако министр уже сделал представление вашей личности на наградной знак к юбилейной дате. Ведь скоро комбинату исполняется три года, не так ли?
-
Сбитый с толку директор закивал головой, и все его спутники, как китайские болванчики, дружно последовали его примеру.
- Ну, так поставьте вот здесь свой пальчик, получите сто рублей и идите по своим делам, – вмешался в разговор Коровьев, – или у вас никаких дел больше нет?
-
Дел было по горло, главный инженер вспомнил, что из строя вышел центральный смесительный бокс и остановился большой транспортер, замдиректора схватился за голову, потому что снабженцы потеряли в пути целый состав с селитрой, а завпроизводством вообще был в прединфарктном состоянии со вчерашнего дня, от того что перепутали марки суперфосфата. Не терял самообладания один парторг.
– С какой стати вы собираете отпечатки пальцев? – деловито поинтересовался он.
– Негласное распоряжение Министра внутренних дел, – шепнул ему на ухо Азазелло, изо рта которого безобразно выпирал глазной зуб, – особо секретная директива…
– Тогда понятно, – тотчас же согласился стушевавшийся парторг и первым поставил свой отпечаток на оперативно предложенный ему лист бумаги.
Следом за ним нехитрую процедуру проделал весь руководящий состав, отправляя во внутренние карманы приятно хрустящие сторублевки.
- Вы уж тут не слишком, – стеснительно попросил профорг.
- В каком смысле? – профессор приподнял левую бровь.
- Ну, сделайте скидку, примите во внимание: люди простые, у многих два класса рабфака, непросвещенные, сплошные жалобщики…
- Не видим никаких проблем с точки зрения психофизики, – констатировал Коровьев, многозначительно переглянувшись с доктором названной науки, – у нас, товарищ, все идет как по маслу. Международный фонд пришлет благодарность руководству вашего комбината.
- Спасибо, спасибо, премного благодарны, – старомодно расшаркался Мятов, и администрация, льстиво кивая, пятясь удалилась из кабинета.
-
Толпа оживилась, зашумела и принялась штурмовать профсоюзные пенаты с новым напором.
Дело кончилось тем, что члены профсоюза, едва ни пустившись в драку, хватали без разбора братскую помощь немецких трудящихся, тискали на бумагу отпечатки своих пальцев, ни мало не заботясь о какой-то несчастной душе, которой все равно нет, потому что ее никто не видел, даже сам хирург Пирогов, разрезавший громадное количество крещеных людей. Подобных аргументов приводилось в толпе великое множество. Реальное шуршание заветных купюр произвело на сознательные профсоюзные массы такое сильное впечатление, что никакая атеистическая пропаганда не смогла бы добиться лучшего эффекта.
- За границей, – громко объявила одна ударница трудового фронта, загружавшая дозатор ядохимикатами, – девочек лишают девственности при рождении. И правильно делают. Свобода, знаете ли, великое дело!
- К чему это ты клонишь, Лизка? – игриво хохотнул в толпе мужской голос.
- Для тебя, дурак, Элизабета Пантелеевна, – отрезала женщина, – я говорю, что сказки про душу – жалкий пережиток загнивающего буржуйского прошлого, – и она во весь голос звонко запела: «Ах, душа моя, душенька, подремай на подушеньке, а я пойду в огород водить с чертом хоровод!»
- Дура ты, Лизка, – одернула ее пожилая работница и в сердцах плюнула себе под ноги, – сбесились вы все, что ли? А вдруг это провокация? Скажут потом: сегодня души продали, окаянные, а завтра Родину продадите, и упекут всех туда, где Макар телят не пасет. Пойду я, от греха подальше.
- Ну иди, иди, нам больше достанется, – подначивали ее товарки.
- Вот и пойду. Тьфу на вас, христопродавцы бессовестные!
Старуха стала протискиваться к выходу на лестницу, но коридор был так тесно забит членами профсоюза, что ее затолкали в угол, и бедная простояла там, ни жива, ни мертва, до самого окончания консультаций. Под конец она все же не выдержала, соблазнилась на проклятую сторублевку, тиснула палец на расписку и, плюясь и крестясь, вырвалась, наконец, на свежий воздух, где ей сразу полегчало и горестные мысли об утрате бессмертной души как-то сами собой отодвинулись на задний план.
Как ни верти, а чувство коллективизма у наших людей вызывает просто онемение от восхищения!
В полном удовлетворении наша компания покинула проходную засекреченного объекта на закате солнца. Прибывшие на вечернюю вахту рабочие сменили тех, кто успел проконсультироваться в первой половине дня. Собственно, консультации проходили уже в «предбаннике» профкома, потому что быстро уразумев, что к чему, самые сознательные активно (и совсем безвозмездно!) сотрудничали с международным благотворительным фондом, разъясняя вновь прибывшим условия получения заветного вознаграждения. А чего ни сделаешь ради солидарности с трудящимися всего мира? Жизни не жалко, не говоря уже о какой-то фантастической душе.
9.
Таинственно исчезнувшие из запертого фургона арестанты пережили в ту достопамятную ночь немало тревожных минут. Начнем с того, что легкомысленный лейтенант действительно в темноте позабыл задвинуть засов и защелкнул замок на одну петлю. Проколотое колесо потихоньку спускало, и фургон начал накреняться. Дверь со скрипом приоткрылась, и сидящие внутри арестанты явственно почувствовали запах свободы в самом натуральном смысле: за дверью до одури горько пахло полынью. Переглянувшись и долго не раздумывая, скованные одной парой наручников, наши страдальцы дружно дали деру. Они свернули на Ямскую, а потом в какой-то темный переулок и только пробежав не меньше, чем с километр, рухнули наземь на каком-то пустыре, заросшем мягкими лопухами. Где-то за спиной они слышали взрыв, и сполохи дальнего зарева отражались в стеклах верхнего этажа трехэтажного дома, мимо которого они пробегали. Отдышавшись, они и с ужасом обнаружили, что спрятались в развалинах старой церкви. Ужас, кстати, объял только Андрея. Спутник его был молчалив и спокоен.
Поблагодарив Бога за негаданное освобождение и шепча пришедшие на ум молитвы, Андрей помянул покойного батюшку и подумал, что не иначе, как в его судьбу вмешалось само провидение, которое и привело их именно сюда.
- Вы представляете, – возбужденно шептал он на ухо своему спутнику, – мы пришли на его могилу. Здесь упокоился мой батюшка со своими друзьями… Это знак, знак!
- Наверно так, – согласился учитель.
- Уйду в монастырь, – горячо пообещал юноша, – покаюсь, поститься буду…
- Хорошо бы… – согласился его спутник, – только испытания твои еще не окончились.
Он взял металлическое звено наручника в левую руку и осторожно стал высвобождать правую. Андрей с удивлением следил за ловкими действиями. Тонкая ладонь учителя как бы сложилась в трубку и без особых усилий выскользнула из кольца. Он был совершенно свободен.
- Ух ты! – только и смог проронить Андрей, глядя на болтавшийся на собственном запястье наручник.
- Сейчас я тебе помогу, – сказал учитель, неторопливо огляделся и из лежавшего поблизости обломка доски без труда вытащил довольно длинный ржавый гвоздь, – ну-ка, протяни руку.
Юноша повиновался, вскоре наручник тихонько щелкнул, легко разнялся и освободил затерпшую от напряжения кисть.
- Вы просто кудесник! – восхитился Андрей. – Послушайте, мне ведь домой возвращаться нельзя, сто процентов повяжут и упекут на Соловки. Возьмите меня с собой. Я вам младшим братом буду. Давайте вместе паломничать. Вы ведь Божий человек, с верой живете, я заметил, – горячо твердил он, глядя в лицо учителю, – я вам слово даю, как перед Богом клянусь: покаюсь, усердно послушничать стану, любую епитимью с радостью приму…
- Будет, – ласково сказал учитель, – я тебе верю, и клятв ненужно. Пойдем потихоньку, ведь вправду нельзя нам тут задерживаться.
И друзья по несчастью, накрепко повязанные свалившейся на их безвинные головы ужасной бедой, отправились в путь. Рассвет они встретили в благоухавшей цветущими деревьями роще, неподалеку от нового химического комбината. Здесь можно было немного отдохнуть и подкрепить свои силы родниковой водой, а главное, собраться с мыслями и решить, что делать дальше.
Место, выбранное беглецами для короткой передышки, было на редкость живописным. Невысокая скалистая гряда возвышалась среди заросшей боярышником рощи. В замшелых камнях журчал кристально-чистый родник Поднявшийся ветерок шевелил кроны гигантских вязов, а залитая солнцем поляна была усыпана полевыми цветами.
- Райский уголок, – прошептал Андрей, с грустью осознавая лишь в общих чертах ужасное положение, в которое попал вместе со своим попутчиком.
- Ничего, – утешил его учитель, – помолимся, перекусим с Богом, отдохнем в холодке и отправимся дальше.
С этими словами он извлек из котомки небольшой хлебец и разломил его пополам. Юноша недоуменно смотрел на хлеб, пытаясь сообразить, откуда он мог взяться из совершенно пустой котомки, и как бы отвечая на его немой вопрос, странник сказал:
- Тот человек, что сопровождал нас, мою поклажу с собой вез. Она на скамье осталась лежать после того, как он наружу выскочил, вот я и забрал свои пожитки, когда мы убегали. Не годится ведь Крест святой и Божью книгу бросать.
Юноша только вздохнул, устыдившись собственной невнимательности, и отправился к роднику умыться и попить водицы. Едва он сделал и то и другое, освежившись в ледяных струях и утолив жажду в полное удовольствие, как почудилось ему, что его кто-то зовет. Невольно вздрогнув и напрягшись, он осторожно повернул голову и увидал… Боже мой! Перед ним стояла его невеста Мотенька. Девушка тоже замерла, удивленно глядя на неожиданное появление жениха, а потом бросилась к нему на шею.
- Андрюша! – вскрикнула она, – я и видеть тебя живым уже не чаяла! Ночью приходили к нам с обыском, весь дом переполошили, маменьку твою напугали, а потом сказали, что на машину, в которой тебя со шпионом в тюрьму везли, напали и ты, наверное, сгорел. Маменька твоя так и свалилась замертво, – девушка всхлипнула.
- Как?! – вскричал потрясенный юноша. – Маменька умерла? Это я, я во всем виноват! – и он закрыл лицо руками, заливаясь слезами.
- Не плачь, маменьку не воротить, зато ты жив остался, – девушка пыталась успокоить жениха, гладила его по голове и говорила ласковые слова. – Сама не знаю, что меня в рощу потянуло. Я на работу первым автобусом поехала, чтоб пораньше успеть, все равно сна не было. Вот, решила прогуляться до начала смены. Послушай, а что вчера у нас было, что было! – стараясь отвлечь Андрея от горьких мыслей, говорила она. – К нам благотворители приезжали из какого-то международного фонда, кажется, от немцев, и всем роздали по сто рублей!
- Да что за ерунда, – слабо возразил юноша, вытирая ладонями непросохшие слезы, – задаром никто ничего не даст.
- А вот и дали! Смотри, я себе платьюшко новое купила, – и девушка отступила на шаг, чтобы показаться во всей красе.
Платье почему-то вовсе не понравилось Андрею. Оно было красного цвета в мелкий черный горошек, слегка затянуто, и девичья грудь бесстыдно выпирала из тесного лифа. Он заметил, что губы девушки накрашены яркой помадой, и лицо ее от этого стало грубым, неестественным каким-то.
- Тебе, Мотя, не к лицу этот наряд, – сказал он, – и губы вытри, красны они, как у вампира.
- Вот еще! – обиделась девушка, – много ты понимаешь. И не зови меня Мотей, сколько раз тебе говорила, что я Майя!
- Да какая же ты Майя? – удивился Андрей, – когда батюшка тебя крестил Матреной? Грех это, называть себя каким-то прозвищем.
- Опять? – возмутилась бойкая девица, – а кто в комсомол вступал и клятву давал, что от Бога отрекся?
- Дурак был, потому и отрекся, вот и маменьку мою безгрешную Господь забрал в наказание за это, – он снова опустил голову и стал вытирать глаза.
- Слушать не хочу твои глупости! – вскричала Майя. – Нету никакого Бога и никакой души тоже нет. Я, если хочешь знать, ее за сто рублей вчера продала.
Андрей вскинул голову и округлил глаза, одновременно быстро и мелко крестясь.
- Ты что сказала, безумная? – вскричал он. – Какой бес тебя попутал?
- Дурак ты, никаких бесов не было. Говорю же тебе, что приехали гости из заграницы и стали нам раздавать советы разные и деньги. Мне, например, платье сказали купить. А душа – это что? Тьфу, выдумки и только. Я как настоящая комсомолка считаю даже, что от таких разговоров только один вред и предательство происходят…
Возбужденная неопровержимыми фактами собственной правоты, воинствующая атеистка стояла натянутая, как струна, и ветер развевал красное платье. Щеки и губы ее горели, а стриженые волосы растрепались и вздыбились над головой, глаза же… Взглянув невесте прямо в глаза, Андрей ужаснулся: еще недавно безмятежно-голубые, они стали свинцово-серыми, злыми и сверкающими, как заточенные клинки.
- Господи, помилуй! – вскрикнул он и, крестясь, бросился бежать прочь от разъяренной фурии.
- Куда ты? Вот я сейчас милицию вызову, пусть упекут тебя, куда следует, – прокричала она вдогонку убегающему жениху и злобно захныкала, – ты еще обо мне пожалеешь, бурсак несчастный…
Майя развернулась и помчалась в сторону дороги, ведущей на химический комбинат, откуда уже доносился призывный гудок. Боже упаси было опоздать на смену! Тут уж никакие оговорки не помогли бы.
Андрей же бежал к роще, где ждал его странник, в отчаянии и ужасе проклиная себя за страшное преступление, которое совершил, отрекшись от милосердного Боженьки. Рухнув на колени перед учителем, он вскричал:
- Спаси меня, умоляю тебя! Ты Божий человек, сними с меня грех отречения. Что хочешь сделаю, на коленях до Иерусалима ползти буду… – вопил он с плачем и бился головой о землю.
Но земля была покрыта травой и цветами, так что особого вреда несчастный причинить себе не мог. К тому же его паломнический подвиг осуществить возможности не было, поскольку доползти не то что до Иерусалима, а и до ближнего храма не смог бы никто, принимая во внимание бдительность местных жителей, милиции и добровольных дружин по охране общественного порядка, у которых такой способ передвижения вызвал бы вполне понятные подозрения.
Утешая своего попутчика, учитель, впрочем, посоветовал вернуться в город. Ведь наверняка беглецов ищут уже по дорогам и весям, а в городе легко затеряться среди людей. Он даже согласился расстаться со своей хламидой, к тому же было тепло, а рубашонка странника не привлекала внимания. Юноша тоже выглядел совершенно обычно.
В разгоряченной голове Андрея, заполненной горестными мыслями и воспоминаниями о бедной маменьке и сгоревшем отце, искренним раскаянием в безумном своем отречении и сотворенных смертных грехах, которым он предавался с отчаянной страстью, мучительным страхом перед поимкой и наказанием, мелькнуло, впрочем, смутное осознание того, что встреча его со странником не случайна. И жизнь его с этого момента совершенно переменилась.
10.
Тем временем накануне описанной встречи жениха и невесты, ночью в доме №13 по Овражьей улице происходили весьма бурные события. Беда, как известно, одна не ходит. Пробудившись от взрыва на улице среди ночи, мало кто мог заснуть до утра. К тому же под утро, перед самым рассветом, когда немногим удалось все-таки задремать, к дому подъехал воронок и из него высыпали поджарые молодцы из особого отдела, а эти граждане, как вы понимаете, посерьезней всякой милиции. Они пробежались по всем квартирам, отыскивая беглого соседа, то есть сына пропавшего попа Поднебесного, и утреннего гостя, с которым он распивал вино в палисаднике. Не найдя никого, особисты стали допытываться истины у матушки беглеца, однако бедная попадьиха едва разума не лишилась от последних событий и добиться от нее хоть какого-то вразумительного ответа они не смогли. Тогда их начальник сообщил несчастной вдове, что сын ее сгорел, очевидно, в машине, которая взорвалась буквально у нее под окнами. Вдова хлопнулась в обморок, а спустя полчаса оказалось, что и вовсе умерла. Вызвали санитарную машину и увезли ее в морг. Вот такие дела бурно и стремительно происходили в упомянутом доме.
Теперь же, около полудня случилась новая драма: по совершенно необъяснимым причинам в квартире вдовы вспыхнул пожар. Вызвали пожарных, они вломились туда через окно, потому что двери опечатали особисты, залили все водой из брандспойтов, но внутри комнат выгорело все дотла. Сгорели старинные иконы, которыми были обвешаны стены, и вообще вся утварь, поскольку в лампадах было полно масла, которое, как говорится, сам нечистый подлил в огонь. Словом, ужасу и негодованию соседей не было предела.
На помощь пожарным бросились студенты художественного училища во главе со своим учителем живописи Левиталисом. Все они очень старались и делали что могли, но спасти даже самую малость из огня не удалось. Иконы обуглились прямо на стенах, а потом рассыпались на головешки. Левиталис от отчаяния рвал на голове волосы, потому что он как никто другой представлял художественную ценность погибших в огне черных досок. Однако за проявленную героическую помощь при тушении пожара ему пообещали отдать под мастерскую выгоревшую квартиру Поднебесных. Он очень обрадовался такому повороту событий и тут же принялся за ремонт, в котором ему охотно помогали студенты.
Кроме всего прочего, находясь под впечатлением событий последних дней, к предприимчивому педагогу переменила свое отношение любимая студентка. Вы уже догадались: звали ее Маргарита. Левиталис просто как сыр таял, вертясь вокруг нее на отработках натуры или выезжая на пленэры. Но все было напрасно, девушка не сдавалась ни на посулы, ни на откровенные угрозы засыпать ее дипломную работу. Всему виной был его насточертевший брак, благодаря которому он получил прописку в вожделенном городе, а затем и хорошую работу. О разводе не могло быть и речи, тесть держал его в подвешенном состоянии на железном крюке, если можно так образно выразиться. Однако богемная душа несостоявшегося художника трепетала при виде Риты, и мысль сделать ее своей сожительницей не оставляя ловеласа в покое.
Маргарита была красивой девушкой, правда, своенравной, но порядочной, современные вольности не испортили ее настолько, чтобы она смогла отказаться от привитых с малых лет принципов. Она снимала комнату, как мы уже упоминали, у Клавдии, известной всему дому скандалистки, торговавшей в пивном ларьке напротив милиции. Соседство это нисколько Клавдию не смущало, потому что оперативные сотрудники дули пиво как простые смертные, да к тому же она чувствовала себя под надежной защитой от всяких хулиганствующих элементов. Комнату студентке торговка сдавала за пятьдесят рублей и, в общем, была довольна своей постоялицей. Сама же Рита ушла от родителей, как только закончила школу, поскольку ее дальнейшая учеба и карьера были несовместимы с социальным происхождением. Отец в прошлом служил мелким чиновником, однако сам из дворян, что вовсе уж коверкало автобиографию студентки, а мать… полька, католического вероисповедания (в любой момент могли обвинить в шпионаже, представляете?). Что было делать? Маргарита начала самостоятельную жизнь без всяких средств, на скудную стипендию. Тайно отец навещал ее под видом дяди из Воронежа, приносил немного продуктов, а мамочка передавала бесподобные воздушные мазурки, которые пахли детством и безвозвратно ушедшими днями. Так Рита прожила целых два года и вот теперь готовилась к защите диплома. Двумя неделями раньше ей исполнилось восемнадцать лет. Очевидно совершеннолетие укрепило ее самостоятельность настолько, что решение кардинально изменить личную жизнь окончательно созрело в хорошенькой головке юной художницы.
Однажды вечером ее навестил Левиталис. Он был героем последних событий, к тому же ремонтировал соседскую квартиру под будущую мастерскую.
- Рита! – воскликнул он прямо с порога, с пафосом раскинув руки. – Сколько еще ты будешь мучить меня? Я с ума схожу по тебе. Ты же знаешь, как я ненавижу свою Матильду. Эта старая карга меня со свету сживет, но мы не можем развестись… пока, – многозначительно добавил он и приблизился к девушке, – не отвергая меня, Рита! Смотри, как складно все получилось: этот пожар просто сам Бог послал…
- Что вы такое говорите? – возмутилась девушка. – Такое большое несчастье, а вы радуетесь.
- Ничего подобного, – возразил Левиталис, – я радуюсь не пожару, а тому, что получил мастерскую. Скоро мы все закончим, и я смогу, наконец, поселить тебя, как принцессу, в райской обители, где царит вдохновение. Ты будешь рисовать что захочешь. Подумай, Рита, как это прекрасно: творить с упоением в своей мастерской!
- С чего вы взяли, что я буду там творить? Это же ваша мастерская, а я защищу диплом и уеду куда-нибудь по назначению. Например, в Москву, в цех реставрации шедевров Третьяковки, – мечтательно сказала она.
- Никуда ты не поедешь, – серьезно возразил наставник, – кто тебя там ждет? Ты знаешь, что у нас десять тысяч членов Союза художников и девять с половиной из них – абсолютные голодранцы, за чью мазню и полушки никто не даст.
- Вы злой, злой, – затопала ногами Рита, – вы издеваетесь надо мной. Зачем вы преследуете меня?
- Я люблю тебя, глупышка, – ласково сказал Левиталис, сжимая девушку в объятьях.
Она забилась, как птица в силках, но он впился влажным ртом в ее губы и Рита затихла. Рука Левиталиса бесстыдно полезла к ней под платье, и через минуту они оба боролись уже на кожаном диване Клавдии, которая, как назло, трудилась в этот роковой день допоздна. Борьба эта, как вы догадываетесь, закончилась победой Левиталиса.
Откровенно говоря, Рита больше боролась сама с собой, чем с ним, но отвратительный призрак унизительной нужды, который не покидал ее ни днем, ни ночью, сделал свое дело. Ей хотелось определенности какой-то в своем положении, надежной защиты, наконец. «Никакой любви нет! – твердила она про себя, – все это выдумки. Люди женятся для того, чтобы создать ячейку общества». Тут она запуталась в своих размышлениях, потому что напор Левиталиса перешел в активную фазу. Да и что сказать? Разве можно серьезно влюбиться в одного из тех прыщавых юнцов, которые были ее сокурсниками? К тому же вечно с пустыми карманами, даже приличным пирожком не всегда могли угостить. Красивая жизнь уплыла заграницу, вместе с осколками буржуазии и прочими вредными элементами. Но от этого, к сожалению, легче не стало, а даже наоборот. И потом, что могла знать о настоящей любви хорошо воспитанная девушка, брошенная обстоятельствами на произвол судьбы? В столь юном возрасте любой из нас предполагал, что все наперед о себе знает, и строил грандиозные, головокружительные планы, но у судьбы, как известно, свой расклад.
Разумеется, молодой девушке нужны были средства на приличную жизнь: не вечно же жить впроголодь, чтобы сохранить пристойный вид. И богемная жизнь имеет свои границы, за которыми караулят нужда и срам. Рита давно балансировала на этой границе, как над пропастью, и вот теперь рискнула использовать шанс, который предложила судьба.
Шансом этим оказался Левиталис, проныра и деспот, который в тесной близости совместного жительства очень скоро проявил себя со всех ярких показательных сторон: он был завистлив, скуп, даже жаден, ко всему прочему – ревнив до обмороков.
- Почему ты не хочешь признаться мне, каким лаком вскрыла свою картину? – спрашивал он, валяясь на топчане в наскоро побеленной поповской квартире, где он, как и обещал, поселил Риту, проводя подле нее все свободное время, – я подозреваю, что это обычный фисташковый лак, но с какой-то добавкой, или персиковый. Выкладывай поскорей. На ней краски играют, как радуга на солнце.
Левиталис имел в виду ту самую работу, которую Рита писала на рассвете, в преддверии всех происходивших позже событий.
- Я говорила тебе, что это заслуга иллюзиониста, – отвечала она.
- Ах, этих аферистов? Помню, как же, – завелся Левиталис.
- Пожалуйста, не обижай моих друзей, – умоляюще попросила Рита.
Ей вспомнилось чудесное утро, проведенное на пляже месяц назад. Величавый профессор и его несуразные друзья, старавшиеся поразить ее воображение невероятными штуками. Фокусы и правда были великолепны, кто бы мог еще такое устроить? Наверно, они могли превратить ее жизнь в праздник, если бы их встречи продолжались. А разве это плохо? Разве плохо быть богатым и счастливым, путешествовать по разным странам и рисовать гениальные пейзажи волшебными красками? Рита вздохнула, невольно сравнив элегантного профессора со своим нудным сожителем, явно не в пользу последнего.
- Тоже мне, нашла друзей, – издевательским тоном продолжал завистник, – еще неизвестно, как и, главное, с какой целью, они оказались в нашем городе.
- Профессор Воланд приехал с дружественной миссией…
- …и сразу же подарил тебе импортные краски неизвестного состава, – язвительно перебил Левиталис и добавил: – просто так, за красивые глазки.
- Ничего он мне не дарил, – с обидой оправдывалась Рита, – просто взглянул на картину, и она засияла. Может быть, у него был какой-нибудь фосфорический облучатель, и он незаметно воспользовался им? – примирительно предположила художница.
- Как же, так я тебе и поверил! – злобно бросил ревнивец, – вероятно, ты пообещала им что-нибудь эдакое, – он плотоядно высунул язык, облизал губы и щелкнул пальцами.
- Как тебе не стыдно! – рассердилась Рита. – У меня и в мыслях ничего такого не было.
- Ну конечно, рассказывай: одна, на пляже, в обществе четверых незнакомых мужчин…
- Там была женщина! – защищалась бедняжка.
- Одна на четверых! – пошло фыркнул Левиталис, и все лицо его залоснилось от двусмысленной улыбки, – твоя девственность, кстати, ни о чем мне не говорит…
- Ты на что намекаешь? – вздрогнула, как от пощечины, Рита.
- Да ни на что! Такие игрушки известны со времен Древнего Рима. Их нежные весталки с превеликим удовольствием занимались страстной любовью, не лишаясь при этом девственности до глубокой старости.
- Прекрати, – прошептала Рита, – не то я не знаю, что сейчас сделаю…
Но что могла сделать бедняжка? Мастерская принадлежала гадкому сожителю, диплом у нее был свободным, а это значит, что работу она должна была отыскать сама. А где было искать? На биржах труда люди выбрасывались из окон, отчаиваясь заработать на кусок хлеба. Мать и отец совершенно никак не могли повлиять на устройство жизни дочери, кроме как устраниться, уйти в тень, чтобы не мешать ей устраивать свою жизнь. Словом, у Маргариты не было никого на целом свете, кто бы мог за нее заступиться, или как минимум отколотить этого неблагодарного борова Левиталиса, соблазнившего ее лживыми обещаниями и теперь наслаждавшегося своей властью над юной художницей.
Так проходил день за днем, а тем временем в городе случались весьма странные и неординарные события.
11.
Вернемся же к тому месту, где мы оставили спетую компанию иностранных благотворителей. А точнее в вестибюль комбината пищевых добавок, где приятели под лозунгом «Пролетарии всех стран соединяйтесь» обсуждали свои дальнейшие намерения, запихивая одновременно в портфель ворох расписок, полученных от сознательно распрощавшихся с собственными душами членов профсоюза химиков. Никто больше их не задерживал и не задавал глупых вопросов, поскольку все желающие получили приличную мзду, исполнив гражданский долг и наглядно продемонстрировав международному сообществу ясность сознания и принципиальную атеистическую позицию на данный исторический момент.
- Надо бы нам позаботиться сейчас о крыше над головой, – сказал Воланд, похлопывая ладонью по туго набитому портфелю.
- Но мессир, – отозвался Коровьев, – мы ведь собирались разместиться в номерах «Интуриста». Что-нибудь изменилось?
- Пожалуй, что так. Терпеть не могу номера. А хорошо бы открыть в этом городе представительство фонда, или что-нибудь посерьезней, как ты думаешь, Бегемот?
- С вашего позволения, мессир, я буду консультировать дамский бомонд, – промурлыкал кот, сощурив желтые глаза, – я же дамский угодник высшей пробы, – напомнил он.
- Ах ты проказник, – улыбнулся профессор, обернувшись в сторону Геллы.
Она стояла у ворот, поправляя нарядный передник на совершенно голом теле и нетерпеливо пощелкивая длинными пальцами с кроваво-красным маникюром на острых ногтях. Приятелей нисколько не удивил ее экстравагантный вид, и они дружно направились в сторону дороги, ведущей в город.
Через час они все вместе ужинали в просторном люксе общежития для руководящего состава профсоюзных работников. Здесь было не хуже, чем в «Интуристе», а в чем-то даже комфортнее. Гелла разлила в бокалы напиток пурпурного цвета и поставила на стол фрукты. Воланд возлежал на диване, а друзья разместились в глубоких кожаных креслах вокруг него.
- Ну-с, все вы сегодня справились с задачей довольно сносно, – негромко говорил он, – но это только маленькая репетиция. Мы должны вывести их на чистую воду…
- Мессир, как вас понимать? – угрюмо спросил Азазелло. – Может быть, проще устроить обычный потоп?
- Брр, я не умею плавать! – фыркнул Бегемот, – что за глупые шутки.
- Ах, я понял, мессир! – воскликнул Фагот. – Мы должны вскрывать, как нарывы, их смертные грехи и человеческие пороки, это же ясно как день!
- Что тебе ясно? – сурово спросил Воланд, приподнимаясь и облокачиваясь на левый локоть.
Великий Канцлер был утомлен, но из-под полуопущенных век разноцветные глаза его сверкали холодным пламенем. События последних дней развивались слишком стремительно, и что-то необъяснимое ускользало от прозорливого магистра.
- Если мы продолжим нашу программу не сбавляя темпа, то скоро этот непокорный фанатичный народ, объевшись свободы, превратится в зомби и сам себя уничтожит, – не дождавшись от Фагота ответа, монотонно прорицал черный маг, прикрыв глаза, – к тому же этим сплоченным благими идеями людям завидуют многие, их ненавидят сильные и злобные враги.
Воланд встал, распрямился и обвел пламенным взором своих единомышленников, голос магистра перешел в свистящий шепот.
- Из века в век те, кто нами облечен силой и властью, одержимы страстью покорить мир, и под свои знамена они всегда ставят закланных рабов, сеющих смерть. Коричневая саранча ненасытна и беспощадна, Тьма властвует над вселенной! – вдруг выкрикнул он, выбросив вперед правую руку.
Соратники Воланда вскочили с кресел, вытянувшись, как по военной команде. Лицо Канцлера исказила саркастическая гримаса, он овладел собой и продолжил:
– …по воле своей Он зажег солнце. Во тьме солнце светит… и Тьма отступила. Но скоро солнце погаснет. Потому что мы сила, а Его свет – всего лишь любовь. Мы оболваним и одурачим этих людей. Лишенные своих бессмертных душ, они погрузятся в хаос и фальшивые ценности затмят их разум, а жалкие нераскаянные душонки, иссушенные смертными грехами, сгорят в огне вечности! Их не спасет Его любовь, они исчезнут с лица земли вместе с нею.
- Но зачем, мессир, нам затевать такую работу? Ведь они и так охотно отдают свои души, и все идет как по маслу… – робко возразил Фагот.
- Молчи, ты дальше носа не видишь через свое поломанное пенсне, – съязвил Азазелло, – здесь пахнет кровью, я чувствую ее пьянящий запах.
- Молодец, – похвалил Воланд, – мы призовем своих почитателей, своих союзников и помощников – кровожадную коричневую саранчу. Она станет пожирать всех на своем пути и во тьме скроет землю, залитую кровью. А если и ей победить не удастся, мы вернемся сюда. Час за часом мы будем разыгрывать здесь величайшее представление: отобрав бессмертные души, мы вытравим проклятый коллективизм из этого спаянного народа, расслоим его, раздробим, разбередим гордость и тщеславие, распалим жажду сребролюбия и чревоугодия, развратим пораженный саркомой зависти мозг. Гнев и блуд обуяют сильных, а слабые, утратившие пустые иллюзии, погрузятся в беспросветное уныние. Наступит Кризис надежд, а затем самые низменные человеческие качества и страсти поглотят живую человеческую биомассу…
Масштабность замыслов Великого Канцлера произвела на его помощников сильное впечатление. Такая работа требовала большой отдачи, нужно было как следует отдохнуть, потому что энергия Тьмы, которая питала дьявольскую силу, восстанавливалась не так быстро, как всем бы хотелось.
12.
Но еще один эпизод остался у нас как бы за кадром. Помните избитую девушку в кутузке у Мамонта? Так вот, эта девушка оказалась совсем не простой. Следует сказать, что Юлианна была единственной дочерью начальника особого отдела Еремина. Инцидент, произошедший с его дочерью, был не из приятных во всех отношениях. Во-первых, девушку задержали возле гостиницы «Интурист», где систематически отлавливали девиц древней профессии. Но откуда же дежурные оперы могли знать, что мимо указанных девиц сломя голову в полночь будет мчаться дочь главного особиста? С ума сойти можно! Она, видите ли, рассорилась с женихом и удирала от его вульгарных домогательств именно по отработанному маршруту. Во-вторых, она отказалась предъявлять документы, а вместо этого исцарапала лицо руководителю операции. Пришлось немного унять ее пыл, отчего и появились на руках строптивой полуночницы синяки и ссадины.
Когда дверь в кабинет Мамонта распахнул адвокат Еремина, тот чуть со стула не упал: как вообще могло такое случиться? Девчонку сейчас же отпустили, но она разнюнилась, и дело запахло керосином. Однако Мамонт вскоре позабыл эту ерунду, в конце концов, нечего шляться по ночам в злачных местах. У него было ЧП посложнее: взорвали фургон, перевозивший двух диверсантов в пенаты особистов. Самого Мамонта взяли под следствие и прямо из собственного кабинета увезли на Набережную…
Да, но мы сейчас говорим о Юлианне. Она, бедненькая, совсем умом тронулась и заявила отцу, что уйдет в монастырь.
- Опомнись, дорогая моя, – умолял свихнувшуюся дочь Владимир Николаевич, – я тебя в Сочи на курорт отправлю, а его, мерзавца, в порошок сотру, расстреляю, к чертовой матери!
Уточнять, кого именно расстреляет – жениха-обидчика или грозного Мамонта – он не стал, да и не к чему было, дочь стояла на своем.
- Не дури, – предупредил не на шутку потрясенный отец, – у нас в роду все были народовольцы и атеисты. Я из тебя эту дурь живо вышибу. Не хочешь на курорт? Тогда из дома ни на шаг, слышишь меня?
Но непокорная дочь вытирала слезы и твердила:
- Все равно уйду! Не удержишь, не то покончу с собой. Застрелюсь из твоего пистолета!
- Я те застрелюсь, дурища! Всему миру отца на позор выставить решила, а? Так мне и надо, старому дурню. Ни в чем отказа не знала, и вот результат, – сокрушался Еремин, – выдрать бы тебя ремнем, козу упрямую! А еще комсомолка, – стыдил он дочку.
- Уйду! – тихо, но твердо пообещала Юлианна. – Я так решила. Не держи меня, папа, все равно сбегу в женский монастырь.
- Хорошо хоть не в мужской, – с солдатским юмором констатировал генерал, – весь твой монастырь на Соловках скоро фуфайки шить будет. Уж я тебе это ответственно обещаю. Ты что, не понимаешь, какое время на дворе? Меня самого под монастырь подвести хочешь? Чего тебе не хватает? Обидчика в лагерях сгною. Скажи только слово…
- Не надо никого ссылать и гноить. Они не виноваты. Судьба моя – в монастырь идти. Мне видение было, – Юлианна сложила руки и закрыла глаза.
Еремин аж плюнул под ноги от досады: ну прямо Мария Магдалина, ей Богу. «Психиатру ее показать нужно, – решил генерал, – позорище-то какое, хоть вправду стреляйся! Если кто пронюхает – из партии попрут и самого сошлют к черту на кулички в два счета». На следующее утро несчастную девочку отвезли на обследование в дурдом, правда, не в простой, а для высоких чинов, под названием «Закрытый стационар психоневрологического диспансера». От этого, конечно, ей легче не стало.
- Скажите, милая, как вас зовут? – спрашивал ее в десятый раз розовощекий доктор с безмятежными голубыми глазами.
- Отстаньте, – дерзила привилегированная пациентка, – вы знаете мое имя лучше своего собственного.
- Ну и что? – не сдавался доктор. – А вам трудно сказать?
- Вообще ничего говорить не буду. Я совершенно нормальная, можете не сомневаться, – заявила она с апломбом.
- Никто и не смеет ставить под сомнение ваше психическое здоровье, – заверил доктор, – вам только нужно немного отдохнуть и успокоиться после пережитых волнений. Нервные клетки, знаете ли, не восстанавливаются.
- Тогда позовите ко мне священника, я хочу исповедаться, только это меня успокоит, – потребовала пациентка.
- Хорошо, – согласился доктор, – завтра вам будет батюшка.
Но назавтра Юлианна заснула крепким сном, потому что ей вкололи тройную дозу успокоительного снотворного.
Ей снился удивительный сон: тот человек, который утешал ее в гнусной камере, шел по дороге и улыбался. Была его улыбка такой тихой и светлой, что Юлианне сделалось хорошо и спокойно.
- Иди, деточка, к матушке Софье, в Зосимову пустышь, она приютит и защитит тебя. Никто тебя больше не обидит, – пообещал Странник.
- Но я не могу, меня не пускают, – прошептала Юлианна, почему-то уверовав без сомнений, что перед ней именно Странник
- Отпустят… Положись на Господа, все в Его воле, Он не оставит…
И Странник стал удаляться, как бы истаивать в ярком, ослепительном свете. Юлианна звала его, бежала за ним, но тщетно – он исчез, а вокруг загорелась сухая трава и стала жечь ее руки, лицо и тело… Как на костре…
Через два дня Еремин лично заехал в стационар. Доктор доложил ему, что пациентка была в сильном возбуждении и пришлось ее усыпить для успокоения нервной системы.
- На морфий посадил? – взревел генерал. – Убью, скотина! Разбудить немедленно, не то ты у меня сам заснешь навечно, – пригрозил он и без того перепуганному врачу.
- Это невозможно, – дрожащим голосом отвечал тот, – действие лекарства окончится только через несколько часов.
- Перевези ее ко мне и отправь медсестру, чтобы проследила за всем…
- Конечно, конечно, – обрадовался доктор, – сейчас же вызову санитарную машину. Вот только есть одно обстоятельство, – он интригующе понизил голос, – дочь ваша исповедаться пожелала…
- Что? – у генерала от напряжения вздулись вены на шее. – Ты в своем уме?
- Да уж не жалуюсь, – с достоинством отвечал доктор, – и я вам настоятельно советую пригласить священника. Хотя бы из тех, которые у вас на учете.
- Что ты мелешь, какие священники, какой учет? – генерал слегка стушевался, потому что по картотеке особистов действительно проходили некоторые попы.
- Ну, не знаю, как вы решите, – отвечал доктор, – мое дело дать рекомендации. Больную нельзя подвергать нервным стрессам. Юный возраст, тонкая нервная организация, может случиться непоправимое, – задумчиво пояснил он.
- Хорошо, я подумаю, – вдруг согласился генерал, – вытер вспотевший лоб и, кивнув, вышел из кабинета.
В тот же день генеральскую дочь отвезли на загородную дачу Еремина. Еще неделю возле Юлианны хлопотали медсестры и воспитатели. Попа так и не позвали. Слава Богу, девушка больше ни о чем не просила. Она сделалась молчаливой и покорной. Ела, пила, спала и…молчала. Так молча и вышла в сад на прогулку в один прекрасный день, а после не вернулась… То есть совсем не вернулась. Исчезла бесследно, словно кто-то похитил ее.
Город и окрестности шерстили две недели. Проверили все люки, подвалы и чердаки, все проходящие поезда, машины и даже телеги. Особисты и милиция с ног валились, работая круглосуточно, но Юлианна как испарилась. Больше того, провели обыски во всех ближайших монастырях и обителях, однако девушки не нашли.
13.
Прошло совсем немного времени, как по городу поползли нелепые слухи: говорили, что по квартирам ходят какие-то скупщики и покупают, якобы, души! Можно ли было в это поверить в наш просвещенный двадцатый век? Полная чушь, сказал бы культурный современный атеист. Однако кто-то даже видел вывеску чуть ли ни напротив Главпочтамта, в самом центре города. На ней было написано красным вытянутым вертикально шрифтом, напоминавшим своей прямолинейной конфигурацией заголовок газеты «Известия», следующее название: «Международный благотворительный фонд пролетарской солидарности». Естественно, каждый сознательный гражданин, считавший себя пролетарием, просто обязан был заглянуть «на огонек», если можно так выразиться. Благотворительность заключалась в том, что желая доказать свою сознательность, граждане писали шутливые расписки о продаже собственной души. Шутливые, скажем так, потому что никто всерьез не воспринимал условия консультантов из «конторы старивещиков», как ее тут же окрестили местные остряки, потому что никакой души, как известно, вообще нет и не было никогда. Это вроде как красота. Можно ли ее продать или купить? Нет, конечно.
Между тем любопытные граждане довольно охотно заглядывали в благотворительный фонд и покидали его с шуршащими сторублевками в кармане. Были и такие недобросовестные личности, которые пытались даже дважды или трижды продать собственную душу! А один аферист принес председателю фонда тысячу расписок с отпечатками пальцев, которые он собрал где-то в окрестностях города совершенно бесплатно. Пройдоха уверил сограждан, что от души только ненужные помехи в современном обществе и скоро тех, кто сильно вцепился в собственную душу и не хочет с нею добровольно расстаться, будут забирать куда надо и отправлять за кудыкину гору. Словом, он явился в фонд надушенный одеколоном «Шипр» и при полном параде, включая галстук, вывалил на стол профессору Воланду большую кучу расписок и заявил, что хочет получить сто тысяч рублей! Вы такое слыхали?! К нему, конечно, ясное дело – подошел личный секретарь профессора товарищ Коровьев и пристыдил за такую самодеятельность. Поглядите, каков нахал? Виданное ли дело угрожать честным людям ссылками и каторгой? Да еще задаром отобрать душу и потом нажиться за чужой счет? Наглец еще посмел возражать и так стал размахивать руками, что разбил пенсне уважаемого секретаря. Личный телохранитель профессора, заслуженный пятиборец Азазелло, выставил афериста пинком за дверь, со словами: руки бы вам, дескать, оторвать за такие дела. И что вы думаете? Оторвали! В тот же день на несчастного обвалился балкон в самом центре города, и надо же – обе руки как ножом отрезало, перебило острой железякой в локтях и все тут.
Случались, правда и другие неприятности. Например, вспомните девушку с комбината, которая купила новое платье. Так вот на платье обнаружилась дыра на видном месте, к тому же оно просто разлезлось по швам. Денежки тю-тю, девица в расстройстве. А фасовщик? У жены его никакой грыжи вовсе не было, доктора ошиблись. Он накупил гору лекарств, бинтов и прочих медикаментов, а она явилась вечером домой, как ни в чем не бывало, здоровехонькая. К тому же дочка, оказывается, была беременна не от диспетчера, как все предполагали, а от бухгалтера, а тот был женат. Какая после этого свадьба? Вот такие дела.
Потихоньку граждане потянулись в милицию: не столько им было жалко души, как с деньгами происходили всякие неприятности: то они исчезали непонятно куда, то купленные на них вещи оказывались совершенно негодными, а некоторые купюры и вовсе были фальшивыми. Опять же, разговоры пошли: дескать, налицо диверсия подлых капиталистов. Мало того, что продешевили, следовало поторговаться, так еще и с деньгами обложались, никто на свет водяные знаки не рассматривал, подлинность не проверял. В загранице, небось, за душу пожизненное содержание получить можно, притом не малое. У нас, конечно, не заграница, однако граждане тоже не лыком шиты. Все-таки это вам не какая попало, а православная душа, крещенная, между прочим, несмотря на трудные времена. Вот так-то, граждане-товарищи.
Но и это еще не все. В городе словно чума разразилась. Каждый день драки и поножовщина, пьянство такое развелось, что все только диву давались: на какие шиши можно так напиваться? Грабежи и разбои стали обычным делом. О дамах разговор отдельный. Даже неприлично рассказывать, что некоторые из них вытворяли. В моду вошла заграничная газовая ткань, и дебелые тетки разгуливали по городу практически нагишом, выставив на всеобщее обозрение свои пупы и бугристые ягодицы. Милиционеры едва ни рехнулись, кутузки переполнены, что ни ночь – набитый арестантами фургон привозят, а то и два. На комбинате тоже множились промашки, то браку наделают, то оборудование барахлит, то свет замкнет, то воду отключат или газ. Словом, просто житья не стало.
14.
В отделении милиции, том самом, которое возглавлял не так давно заслуженный чекист майор Мамонтов, тоже полным ходом шли значительные перемены. Шепотом в коридорах передавали друг другу, что Мамонта обвинили в пособничестве иностранному шпиону по кличке Комиссар и изменнику родины потомственному семинаристу Поднебесному, которые вместе готовили диверсию на химическом комбинате. Якобы он чуть ли ни лично организовал им побег и еще вдобавок, чтобы замести следы, подорвал служебную машину. Его допрашивали особисты в своих подвалах, ничего вразумительного, как вы понимаете, от железного стоика они не добились, и тогда его без всяких церемоний расстреляли там же, на Набережной, во дворе печально известного в городе учреждения по охране государственных интересов.
Тяжело раненый лейтенант чудом остался жив. Его наградили почетной грамотой за охрану общественного порядка, повысили в звании и назначили на место Мамонта. В общем, именно в данный момент особисты сняли пломбы с кабинета бывшего начальника отделения милиции, вернули на место изъятые документы, включая злосчастный журнал сводки суточных происшествий, залитый чернилами в том самом месте, где была сделана запись о выезде на задержание особо опасных преступников, и Александр Иванович Савчук приступил к новым обязанностям.
Голова его шла кругом от накопившихся происшествий. В коридоре собирались толпы жалобщиков. Со всех сторон поступали запросы о деятельности какого-то благотворительного фонда, на улице его осаждали корреспонденты городских газет и журналов, приезжали даже из центра. Но главное дело – никто не мог ответить ничего определенного по поводу того, откуда взялся этот проклятый фонд? Никто, представьте себе, даже сам министр культуры! Министр, кстати, уехал на отдых в Крым и там потерялся. Причем в таком месте, что и представить трудно, как вообще такое могло случиться. Он осматривал Ласточкино гнездо со своей свитой, в точном соответствии с протоколом культурных мероприятий, и нате вам, – как сквозь землю провалился. Неизвестно еще или найдется, а то, возможно, придется другому члену министерства портфель отдавать. Да, но это так, к слову. Сейчас же создавалось впечатление, что в городе хозяйничала какая-то отпетая банда, чья деятельность не попадала ни под одну статью Уголовного кодекса.
Савчук лично выезжал дважды на место, которое указывали в своих заявлениях жалобщики, но никакого фонда, ни международного, ни благотворительного, напротив Главпочтамта не обнаружил. «Черт-те что такое, – возмущался капитан, прикидывая в уме сколько же роздано денег населению, – если бы, наоборот, они торговали чем-то заграничным, прищучил бы жуликов за спекуляцию, а так – что им предъявить? Фальшивомонетчики? Точно!» – вдруг осенило его, но в том-то и дело, что ни одной фальшивой купюры в наличии ни у кого не оказалось, а о том, чтобы взять с поличным преступников, оставалось только мечтать.
- Ты, Шурик, не кипятись, – советовали коллеги, – рано или поздно они засветятся на нашем горизонте.
- Боюсь, что скорее поздно, чем рано, – искренне сокрушался Савчук.
Было еще одно обстоятельство, о котором никто не догадывался, кроме самого капитана. Бежавшие той злополучной ночью преступники уж точно знали, как все случилось на самом деле. Единственным выходом из этой щекотливой ситуации было найти их раньше всех. При другом раскладе, положению новоиспеченного начальника оперативного отдела не позавидовал бы никто.
15.
Надо заметить, что город, где появились уже известные нам иностранцы, был не малым и не слишком большим. Так себе, средний городишко. Однако обустраивали его чин по чину, имелись здесь и площади, и парки, и даже приличных размеров озеро, окруженное ивами и разросшимся ракитником. В выходные дни горожане любили кататься по озеру на небольших гребных лодках, а затем на пристани кушать мороженое и освежаться лимонадом.
И вот в одно прекрасное утро сначала в парке, потом у озера и, наконец, на площади появился человек, которого никто не знал. Не знал потому, что никогда раньше не видел, а не видел потому, что в нашем городе он никогда не проживал. Словом, это был приезжий гражданин неброской внешности. Роста среднего, возраста неопределенного, с чертами лица нечеткими, к тому же на глаза его падала тень от широкополой шляпы. Жилистая рука мужчины сжимала ручку кожаного портфеля, неприятно как-то поскрипывающего при ходьбе. Человек двигался бесшумно и легко, словно скользил по ледяному катку, а не шел по заасфальтированному тротуару. Вскоре он свернул на тенистую улицу, по обе стороны которой располагались дома старой постройки, состоящие сплошь из коммунальных квартир. Именно к одному из таких домов и подошел неизвестный, воровски огляделся и нырнул в подворотню. Миновав загаженный котами подъезд, он оказался во дворе, аккурат возле винтовой железной лестницы, ведущей на длинный балкон второго этажа, куда выходили пять одинаковых, выкрашенных грязно-зеленой краской, дверей. Он миновал четыре и остановился у крайней, на которой красовалась размашистая надпись мелом: «Не звони – не открою!!!» Очевидно, три восклицательных знака должны были убедить приходящих в серьезности намерений хозяина жить в полной изоляции. Но загадочный незнакомец, как ни странно, позвонил именно в эту дверь.
- Не слышу! – раздался в недрах квартиры грубый окрик.
Нисколько не смутившись, непрошеный гость позвонил снова. После короткой порции неразборчивой брани, замок все-таки щелкнул, дверь приоткрылась, и в щель просунулась лохматая голова, сурово взглянула исподлобья и рявкнула:
- Что, читать разучился? Написано: не открою!
- Но вы же, уважаемый Степан Петрович, открыли все-таки! – заявил нахальный незнакомец и продолжил, наступая на порог запыленным ботинком, – у меня к вам дело.
- Какое еще дело? Никаких дел у меня с тобой нету. Говори сразу, что надо, не то я за себя не ручаюсь.
- Да то и надо, что вам самому, Степан Петрович, как бы вовсе без надобности. Не продадите ли мне свою душу? – напрямик спросил незнакомец.
- А вот это ты видел? – осклабился лохматый, складывая из трех пальцев увесистый кукиш.
- И не такое видал, – совершенно спокойно отвечал непрошеный гость, бочком просачиваясь в дверную щель и оттесняя хозяина вглубь коридора, – давайте все обсудим спокойно. Поверьте, я к вам с благими намерениями.
- Слыхал я о ваших намерениях, как же, – буркнул раздраженный хозяин и захлопнул за гостем дверь, пропуская того в комнату, – заходи, раз уж тебя черт принес.
Незнакомец еле заметно улыбнулся, присел на край стула, пристроив на колени свой портфель. Он был в перчатках, несмотря на теплое время года, да и шляпу не стал снимать. Собственно, соблюдать этикет здесь было ни к чему, потому что в доме царил жуткий беспорядок. Окна наглухо закрыты, стол завален грязной посудой, углы замусорены, покрыты грязью и паутиной. Такой жизни не позавидуешь.
- Ну, так что же тебе все-таки нужно? – уставился хозяин на впершегося к нему без приглашения типа, скрестив на груди волосатые руки, – если подлость какую задумал, как вмажу сейчас по роже, и шляпа не поможет.
- Помилуйте, Степан Петрович, – взмолился гость, – ну зачем вы так напряглись? Вон как мускулы играют! Расслабьтесь. Вы ведь такой уважаемый и достойный человек.
- С чего ты взял? – удивился тот. – Был когда-то очень даже уважаемым и полезным членом общества, – с гордостью заметил он, – да с работы меня выгнали, жена, стерва, ушла, теща накатала жалобу управдому, вот-вот выселять придут.
- Да что вы говорите! – как-то радостно воскликнул гость.
- То, что слышишь, – рявкнул хозяин, – была у меня хорошая работа: вахтером стоял на химкомбинате. До пенсии бы простоял, так надо же было явиться поганым иностранцам, которые души скупали…
- Вы их пропустили, и потом у вас случились неприятности?
- А ты откуда знаешь? – удивился Степа.
- Так это ж все и случилось из-за того, что душа ваша при вас осталась, а потом, уж поверьте на слово, угрызения совести мучить начнут и всякое такое… Душа, знаете ли, только во вред современному человеку. Избавляйся-ка, милок, от нее поскорей, – фамильярно подмигивая и переходя на «ты» посоветовал гость.
- Ты кто такой, чтоб мне советы давать?! Вот как дам сейчас! – сжав мосластые кулаки, закричал хозяин и затопал ногами, – ненавижу вас всех, империалисты проклятые! – вероятно заподозрив незнакомца в международном шпионаже, откровенно заявил подозрительный вахтер, – вот вы где у меня сидите, – провел он ладонью по своему острому кадыку и смачно плюнул себе под ноги.
- А пролетариев любишь? – осведомился гость.
- И их, голодранцев ненавижу, – мрачно признался Степан, – передавил бы, как вшей, собственными руками. Шваль непокорная! Мало их по лагерям и тюрьмам гноят, мало. Я, может быть, старшиной караула мог стать, – без перехода сообщил он, – а там и до начальника всей охраны дослужился бы, – с обидой на пролетариев пожаловался Цвигун, как будто именно из-за них рухнула его карьера.
- Так в чем проблема? – удивился гость. – Сейчас же все и организуем. У вас есть телефон?
- Отключили за неуплату, а с кем говорить? Ненавижу! Одни изменники родины, подлецы и аферисты вокруг. Воруют поголовно все, где уж им настоящего охранника уважать?
- Знаю, знаю про ваши прошлые заслуги в колымских лагерях, – перебил его гость, – расстрелять их, сволочей, надо! Такого человека не ценят. Сейчас же все исправим, мой дорогой.
И с этими словами гость потянул к себе телефон, сдул с него пыль, набрал номер и тотчас же категоричным тоном приказал в трубку:
- Начальник охраны комбината пищевых добавок? Прокурор говорит. Ты что, братец, свихнулся окончательно? По какому праву уволил с должности почетного вахтера Цвигуна Степана Петровича? Какие еще поддельные пропуска? Что ж ты творишь, братец? Сам, наверно, подделал, а невинный человек пострадал. Я те покажу кузькину мать! Немедленно восстановить. Проверю лично, – и он бросил трубку на рычаг, – вот так-то, дорогой. А тебе души жалко. Да на черта она тебе сдалась? От нее только сердечная жаба давит.
- Ну как-то, знаете ли… – вдруг переходя на «вы», стал оправдываться Цвигун.
- И готовься принимать караул, – продолжал гость, – ты у меня еще в начальниках походишь, – пообещал он.
«Прокурор! Господи, что ж такое? Чего он ко мне лично пожаловал? – у Степана голова пошла кругом. – Надо сейчас же убрать со стола, – вдруг спохватился он и стал сдвигать грязную посуду в угол, освобождая середину, чтобы предложить высокому гостю стакан чаю. – Что теперь будет? – с ужасом думал он, – наверняка расстреляют, сам лично приехал арестовать и поиздеваться решил напоследок…» Но в этот драматический момент тревожные мысли Степана прервал оглушительный телефонный звонок. Он вздрогнул, уронил тарелку из рук и бросился к телефону.
- Степан Петрович? – раздался знакомый голос с какими-то противно-заискивающими интонациями, – уважаемый наш, дорогой Степан Петрович! Ошибочка вышла, вы ни в чем неповинны. Ну ни капельки. Уж простите великодушно, это все секретарша напутала. Уволим ее к чертовой матери! Сейчас же за вами пришлют караульную машину, мы вас не только восстановили, но и повысили в должности, теперь вы старшина караула. Уж не обессудьте, дорогой. Выходите на работу немедленно, прямо сейчас!
На другом конце провода повесили трубку, а Цвигун все стоял и прижимал ее к уху, вслушиваясь в короткие гудки. Между тем гость освоился за столом, достал из портфеля прокурорскую самопишущую ручку с золотым пером, лист белоснежной писчей бумаги высшего качества, пододвинул все это к Цвигуну и сказал:
- Ну-с, Степан Петрович, осталась маленькая формальность. Черкните-ка расписочку и будете совершенно свободны.
«Как же, так я тебе и поверил! – лихорадочно соображал Цвигун, дрожащей рукой выводя свою подпись под дурацкой распиской о продаже собственной души. – Цирк какой-то! Ну ничего, пусть только мне оружие выдадут. Живым не возьмут, черти клятые!» Так думал он про себя, а гость тем временем извлек из портфеля заветную сторублевку и положил на середину стола.
- Вот вам и вознаграждение за товар, – осклабился он и с мерзкой улыбкой сунул злополучную бумагу в портфель, – позвольте откланяться.
Прокурор встал, бесцеремонно отодвинул Цвигуна и вышел за дверь, с противным скрипом прикрыв ее за собой. Степан Петрович остался стоять посреди комнаты, как оплеванный. Очень большие сомнения посетили его насчет восстановления в должности, да еще с повышением, однако совершенно напрасно: все свершилось именно так, как обещал позвонивший ему начальник охраны: и повышение по службе, и насчет секретарши… Осталось в душе только смутное беспокойство о проклятой расписке. Тьфу ты, души-то ведь у Цвигуна теперь не было, значит, это щемило сердце. Еще бы, после стольких-то обид и вспышек праведного гнева. Ничего удивительного.
16.
В тот же день, а кстати, был выходной, возле причала собралось довольно много публики. Некоторые ожидали своей очереди покататься на лодке, другие ели мороженое и пили теплый лимонад. Никакой сухой лед не мог его охладить в такую жару. Так вот, в тени на скамейке сидела молодая привлекательная особа, находясь почему-то в полном одиночестве. Естественно, к ней сейчас же подсел приличный мужчина, несмотря на жаркий день, одетый в шелковый полосатый жилет и прекрасный заграничный серый костюм. Он был слегка полноват и мал ростом, но выглядел весьма респектабельно. Круглая его голова была острижена под щетинистый ежик, а хитрющее льстивое лицо своеобразно украшали слегка встопорщенные усы, переходящие в короткие бакенбарды. Толстенький денди часто улыбался и прищуривал при этом медово-желтые глаза.
- Позвольте, уважаемая, – обратился он к женщине, – присесть возле вас. Такой чудный день, а вы без друга… Какая жалость, должно быть, расстроилось ваше свидание?
- А вам какое дело? – ответила она неприветливо.
- О, Виолетта Павловна, вы не можете даже в малой мере себе представить, как я рад такому стечению обстоятельств.
- Откуда вы знаете мое имя? – удивилась женщина. – Мы незнакомы… кажется, – как-то неуверенно добавила она.
- Но вы же посещали не раз салон господина Садовского в Париже! Я помню, как вы примеряли там бриллиантовое колье…
- Да когда это было! – вскрикнула женщина, пугливо оглядываясь по сторонам, но к счастью, никто не прогуливался поблизости. – Откуда вы взялись, черт возьми! – рассердилась она, – вы понимаете, что мы не в Париже?
- Ах, успокойтесь, мадонна! Я больше слова не скажу про это. Но поверьте, я ваш союзник и поклонник до гробовой доски, как говорится. Скажите мне только, зачем вы возвратились сюда, в этот пролетарский рай?
- Здесь моя родина, – тихо, но с твердостью и достоинством отвечала Виолетта, – меня пригласил сам Станиславский.
- Но помилуйте, душенька, у него в театре такие интриги!
- Да, вы правы, – потупилась актриса, – даже на вторые роли не удалось пробиться…
- А что же Константин Сергеевич? Он ведь вас пригласил, – участливо поинтересовался толстяк.
- Оставьте, – махнула рукой Виолетта и вдруг некрасиво потянула носиком, доставая из сумочки кружевной платочек, – метр уже стар и слишком знаменит, чтобы помнить о бедной эмигрантке, которая с таким риском и опасностью возвратилась на родину, чтобы попасть в его театр, – она профессионально разрыдалась.
- Успокойтесь, умоляю вас, – придвинулся к ней собеседник, беря ее руки в свои и покрывая слюнявыми поцелуями, – я все улажу. Вы же не в Москве! И правильно сделали, дорогая, что приехали сюда, в свой родной город. Здесь прекрасная труппа, не хуже, чем у вашего Станиславского! Хотите, я похлопочу за вас? Завтра же вы будете репетировать Анну Каренину в новой постановке «Дама на рельсах». В театре как раз приступают к прочтению пьесы в потрясающей интерпретации и параллельно ищут актрису на главную роль.
Виолетта раскрыла глаза так широко, что приклеенные ресницы коснулись выщипанных бровей, и едва не упала со скамьи, осознав то, что ей предлагал незнакомец.
- Помогите же мне, помогите, ради сцены я пойду на все! – прошептала она, благодарно глядя в медовые глаза благодетеля. – Но что я должна сделать для вас за это?
- Да почти ничего, – бесшабашно отвечал толстяк, скорчив забавную мину, – уединиться со мной на несколько минут, только и всего.
- Как вы смеете? – побледнела женщина. – У меня есть жених, правая рука Буденного, он вас в куски изрубит своей шашкой, – пригрозила она.
- Вы меня не так поняли, – ухмыльнулся в усы незнакомец, – дело идет о сущем пустяке, просто не хотелось начинать его здесь, при свидетелях, – намекнул он на полную конфиденциальность, скосив желтые глаза в сторону.
- Тогда что же, в конце концов, вам от меня нужно? – вскричала Виолетта, поправляя декольте дрожащими от волнения пальцами.
- Помилуйте, примадонна, это я вам собираюсь оказать некоторые услуги, – заверил элегантный толстяк, смахивая со лба капельки пота, – ну хорошо, перейдем к делу.
- Ни на что интимное можете не рассчитывать, – строго заявила актриса и добавила, понизив голос до шепота, – по крайней мере до того, как меня утвердят на главную роль.
- Это другой разговор! – обрадовался толстяк. – Немедленно едемте в театр, я настаиваю.
С этими словами он подхватил Виолетту Павловну под руку и потащил за собой. Она едва поспевала за энергичным спутником, который был ниже ее ростом едва ли ни на целую голову, однако держался так уверенно и шикарно, что такая незначительная деталь совершенно не имела никакого значения. Экстравагантная пара смотрелась великолепно.
Через полчаса они подходили к городскому театру драмы и комедии. Распахнув двери носком туфли, толстяк увлек за собой Виолетту в недра храма театральных искусств и остановился прямо у приемной директора театра Варфоломея Полуэктовича. Немного помедлив, он втолкнул внутрь кабинета свою спутницу, шепча на ухо: «Смелее, смелее, не забудьте упомянуть про своего жениха…»
Варфоломей Полуэктович сидел за широким роскошным столом красного дерева, инкрустированного ручной резьбой по торцам, не иначе как конфискованного в прошлом у самого генерал-губернатора. Мягкими большими ладонями он подпирал благородную голову с волнистой гривой седых волос. Глаза его были полузакрыты, кажется, он задремал.
- Здравствуйте, – обволакивающим карамельным шепотом произнесла Виолетта.
- А-а-а, это вы?! Заходите, заходите, – тотчас вскинулся директор, – очень кстати! Мне вас представили, звонили о вас из самой Москвы от Константина Сергеевича. Боже мой! Сам Буденный желает смотреть нашу премьеру! Если ему понравится Вронский – обещал подарить именную шашку с гравировкой на золотом эфесе! Кому? Театру, конечно, не Вронский же будет ею размахивать. Да проходите же, проходите, – он выскочил из-за стола, усадил Виолетту и ее спутника в кресла и доверительно сообщил: – с минуты на минуту прибудет главный режиссер, его консультирует Станиславский.
Директор суетился, предлагал гостям то кофе, то чай, и в конце концов прослезился.
- Какова? – склонив голову набок, говорил он толстяку с гордостью, словно сам отыскал примадонну и привел ее в театр, – типаж потрясающий. Классика. Лев Николаевич рукоплескал бы от восторга. А голос, вы слышали ее голос? Бесподобно! Мне и во сне такое не снилось!
Виолетта пыталась смущенно возражать, однако в конце концов вытащила из сумочки парижское резюме и с гордостью показала директору перечень своих ролей. Лучшей, разумеется, считалась леди Макбет, сыгранная ею в Париже в канун возвращения домой.
- Вы заблистаете у нас, как Орловский бриллиант! – уверял директор, – мы сотворим вам такую драгоценную оправу – закачаешься!
В общем, к обеду все было улажено, бессрочный контракт заключен, все формальности соблюдены, выдан аванс, и примадонна удалилась, собираясь немедленно приступить к прочтению гениально осовремененной пьесы.
- Вы довольны, дорогая? Вам обеспечена головокружительная карьера. Вас ожидают слава, овации поклонников, приличные гонорары, наконец, – будоражил тщеславие актрисы коварный искуситель, – а при связях вашего жениха, вы покорите Москву и Питер в два счета, – продолжал он, крепко держа под руку ошеломленную стремительным разворотом событий Виолетту и красочно расписывая ей блистательные творческие перспективы, – теперь ваша очередь исполнить обещанное.
- Я готова, – покорно отвечала актриса, блестя влажными глазами, – поедемте ко мне…
- Ну, ну, не стоит сейчас отвлекаться от работы над ролью, – скоропалительно возразил толстяк, – мы все уладим здесь же, на скамье.
У Виолетты снова неестественно расширились глаза и дрогнули накрашенные губы, но настырный благодетель крепко сжал ее локоть и шепнул, дотянувшись до уха:
- Дело-то пустячное, дорогая. Только лишь расписочку черкнуть в несколько слов.
- Что, еще какие-то обязательства? – насторожилась актриса.
- Речь идет о продаже совершеннейшей ерунды, назовем это очевидным признаком атавизма, как например аппендикс, – пояснял толстяк, усаживая свою спутницу на садовую скамью, – наша международная благотворительная организация проводит статистическую перепись, так сказать. Готовы ли вы проявить сознательность и подтвердить свою приверженность современному стилю жизни, а для этого избавиться кое от чего?
- От аппендикса? Но у меня его вырезали еще в детстве.
- Ах, при чем здесь аппендицит! – всплеснул руками толстяк.
- Да перестаньте же мне морочить голову, – возмутилась примадонна, – говорите прямо, что вы хотите у меня купить. Надеюсь, что не бриллианты Садовского, которых у меня, кстати, нет, конфисковали на границе доблестные рыцари революции.
- Тише! – прошипел благотворитель, сверкнув глазами, – только не нужно политики, я этого не люблю. Вот бумага, пишите, – он сунул в руки своей подопечной самопишущее перо, – я, такая-то, продаю свою душу международному фонду…
- Что? – опешила Виолетта, глядя на спятившего, вероятно, от жары международника, – какую еще душу?
- Да твою, милочка, не чужую, – теряя терпение, скороговоркой затараторил толстяк, – на кой она тебе сдалась? – продолжал напирать он и злобно пригрозил: – не станешь сейчас продавать – завтра же из театра попрут.
- Но это как-то непорядочно… – робко возразила Виолетта, почти сдаваясь, – просто ерунда, или черт знает что такое. Ладно, чего уж там, забирай свою расписку и катись. Надеюсь, что тело останется при мне? – неудачно пошутила она.
- Больше того, можешь теперь делать с ним что угодно, богиня. Спросить не с кого, с этой минуты душа не будет компостировать мозги старомодными забубонами: и то нельзя, и это неприлично. Греши – не хочу, вот радость-то!
И с этими словами толстяк взял провинциальную примадонну за пальчик и аккуратно приложил его к расписке.
- Теперь вы по-настоящему свободны, – заверил он, мурлыкая что-то себе под нос. – Прощайте, незабываемая. Непременно встретимся на премьере!
Не успела Виолетта ответить странному благотворителю, в один момент лишившему ее собственной души, как он испарился. Вот только что сидел рядом с ней, и вдруг исчез. «Ну и черт с ним, – подумала актриса, – меня приняли в театр, отдали главную роль, а все остальное неважно». Мягко говоря, она заблуждалась. Посудите сами: как можно играть без души в драматическом театре, притом главную роль дамы (на рельсах!), а затем решайте: что из всего этого может получиться?
17.
Очень страдал Андрей, переживая случившееся с ним в последнее время. Как будто заноза засела у него в сердце. И словно помрачение разума нашло: не понимал он, зачем было все это? Нет, он конечно признавал, что теперешняя жизнь несравненно лучше той, прежней, о которой он мог судить только по рассказам родителей. Но не стало их обоих, а дорога, по которой он шел, колебалась под ногами и грозила вот-вот обрушиться в бездну. Он смотрел вокруг себя протрезвевшими глазами, и протрезвление это было мучительным и страшным. В этой жизни не было ему места, а утешения он не находил ни в молитве, ни в странствиях. Глядя на учителя, который был неизменно бодр и приветлив, он только диву давался: как это у него получалось?
Они поднимались рано утром, читали вслух короткие молитвы и отправлялись бродить по городу. Совсем с другой стороны видел теперь Андрей родные места. Это были подвалы домов, где жили нищие и бродяги, вокзалы, заполненные пассажирами, ворами и блудными девками. Иногда они подходили к сиротским приютам и богадельням, но нигде их не ждали, и даже помощь, которую они предлагали за кусок хлеба, часто отвергали, прогоняя со двора как попрошаек. Слава Богу, что учитель умел врачевать и безотказно помогал убогим и нищим, страждущим лекарской помощи, за что ему подавали кто денежкой, кто продуктами, так и перебивались. Андрей замечал, что друг его был истинным лекарем, потому что не брезговал ни язвами, ни струпьями, ни другой какой заразой, всякий раз облегчая страдания и даже полностью исцеляя больного. Была в его лекарском арсенале лишь простая вода да ржаной хлебец, который всегда лежал в холщевой котомке.
Жили они в развалинах той самой церкви, под обломками которой был погребен Поднебесный-старший со своими служками. Позади нее, со стороны пустыря, сохранился глубокий подвал, ничуть не пострадавший от подрывных работ. Друзья оборудовали там ночлежное место и молельный угол. Учитель по вечерам ставил на каменный выступ свой крест и лампаду, обнаруженную здесь же вместе с другой церковной утварью, малоценной и ненужной в хозяйстве, но все же придававшей какой-то своеобразный уют их жилищу. К тому же нашлось что подстелить на каменную лавку и чем укрыться. Словом, жизнь могла показаться сносной, на первый взгляд, но на душе Андрея кошки скреблись, как говорится.
Иногда они расходились в разные стороны, каждый шел по своему маршруту, который складывался сам по себе, по принципу: иду, куда глаза глядят. А вечером, за ужином, состоявшим обычно из кружки кипятка и пресной каши или сухарей, они беседовали друг с другом.
- Отчего нас все гонят, учитель? – однажды спросил Андрей после тяжкого, унылого дня, проведенного в долгих бесцельных похождениях.
- Люди с нечистой совестью не любят тех, кто несет добро, – отвечал ему друг, – тяжесть грехов тревожит их совесть, но им трудно раскаяться, потому что прежде нужно признаться в содеянном. Душа грешника страдает, и рядом с добрым человеком его мучат угрызения совести. Вот я стою и стучу в дверь, а они гонят от себя того, кто готов им помочь.
-
Андрей вздрогнул при последних словах, эта фраза из Евангелия «Се я стою и стучу…» прозвучала в устах странника так естественно и просто, словно он и не подозревал о ее сакраментальном смысле.
- Зачем они так поступают? – с горечью воскликнул Андрей.
- Просто люди слабы, плохо воспитаны и живут в атмосфере неверия в безбожном мире. Никто из них и представить себе не может, насколько велико могущество зла. Как тифозный больной хочет пить без конца, чтобы утолить сжигающую его жажду, так и человек, лишенный веры, жаждет власти, богатства и наслаждений – всего того, что удовлетворяет низменные страсти.
- Но здесь, в нашей стране, нет таких, – в растерянности возразил Андрей, – эксплуататоры эмигрировали, а некоторых даже расстреляли. Здесь все равны…
- Все равны только перед Отцом Небесным. А человеку дано быть на своем месте по рождению и следовать по начертанному судьбой пути. Через искреннюю веру обретает он достоинства и таланты, с верой исполняет свой долг перед людьми и отечеством. Нет ничего страшней безверия, где нет веры – там царит хаос и торжествуют силы тьмы.
- Да, да, мне известно это, – горячо подхватил юноша, – я читал про то, что адепты тьмы приходят в мир и оживляют человеческие страсти, будят дикие пороки и толкают людей на преступления. Слуги тьмы свободно разгуливают, где хотят, и становятся факелами, способными разжечь в атмосфере злобного неверия и вседозволенности невиданный пожар. Они заражают мысли и чувства людей одержимостью, влекущей человечество в пропасть. Но за что нам посланы такие испытания?
- Многие на этой земле усомнились в Боге и теперь обречены на страдания, чтобы в муках вспомнить о своем Спасителе и снова научиться верить.
- Зачем же Господь допустил все это? Ведь если свет не победит тьму, все мы погибнем…
- Что ж, каждый выпьет ту чашу, которую сам себе наливает. А наше дело молиться и помогать исправиться тем, кто этого хочет. Спасение человека в нем самом. Мы лишь можем вдохновлять слабых и помогать заблудшим…
- Но кто-то же должен крикнуть безумным: «Стойте! Вы летите в пропасть!»
- Такого смельчака ожидает участь Орфея. Его растерзали вакханки за то, что он проповедовал истину, – отвечал Странник.
- Учитель, у меня больше нет сил! – взмолился Андрей. – Я боюсь людей, боюсь встретить друзей или знакомых. Я чувствую, что они предадут меня, безвинно обвинят в преступлениях, про которые я и помыслить не мог. Меня снова отправят в тюрьму. Я боюсь ареста, ссылки на верную погибель, я не вынесу пыток и мучений!
- Не бойся, мой сын, – прижимая голову юноши к груди, сказал учитель, – каждому дан крест по силам его. Неси его из последних сил, как нес Спаситель, и тебе воздастся за этот подвиг…
- А если Бога все-таки нет, учитель, что тогда? – спросил Андрей, взглянув прямо в глаза своему наставнику.
- Есть! – прозвучал твердый ответ. – Во всем мироздании Его порядок и Закон. Без этого тьма поглотит вселенную и наступит вечный холод и мрак. Жизнь и все живое существуют по воле Божьей.
- Отчего тогда в мире властвует злоба и ненависть, гнусные пороки и смертные грехи? – вскричал Андрей. – Почему Он не уничтожит всю мразь, почему терпит и молчит?
- Потому что Бог – это Любовь! – отвечал учитель, не отводя бездонных глаз от страдальца, и такая печаль из них изливалась, что юноша заплакал.
Не мог Андрей только в одном признаться своему другу: больше всего сердце его изболелось не по отечеству, над которым сгущались тучи неминуемого возмездия за отречение от Господа своего, не по увязающим в пороках, как в болотной трясине, заблудшим людям, а по невесте Мотеньке. И мучила его совесть, что оставил ее, грешную, в минуту слабости и соблазна, не смог помочь ей исправиться. А ведь это ох какой грех, не протянуть руки падшему. Это все равно как увидеть, что тонет человек, и не поспешить на помощь, отвернуться и равнодушно мимо пройти. Какую ж совесть нужно иметь, чтобы спокойно жить после этого?
И вот решил Андрей тайком от учителя проведать Мотю. Дело в том, что ему было строго настрого наказано не появляться возле злополучного дома №13, в котором еще совсем недавно так славно и мирно проживало благочинное семейство Поднебесных. Да только как мы можем осудить молодого человека, которого ноги сами понесли к своей невесте?
18.
Надо заметить, что в доме № 13 по бывшей Овражьей улице произошли большие перемены. После стольких пережитых событий сознательные жильцы стали еще более бдительными, даже, можно сказать, подозрительными. Они все свое свободное время посвящали наблюдению друг за другом, чтобы предотвратить или хотя бы вовремя остановить неосторожные, а иногда и вовсе легкомысленные поступки соседей. Например, очень даже подозрительно вел себя новый сосед Левиталис, который сожительствовал со своей студенткой в отремонтированной после пожара бывшей поповской квартире. Непонятно было и то, за какие такие заслуги из скудного жилищного фонда ему отдали драгоценные квадратные метры под художественную мастерскую. Естественно, анонимки и жалобы на управдома, который якобы получил от Левиталиса крупную взятку, посыпались в отделение милиции, начальником которого назначили капитана Савчука, геройски оборонявшегося от бандитов, напавших на милицейский фургон той достопамятной ночью, когда из городского отделения милиции перевозили в особый отдел иностранного шпиона и завербованного им агента.
На предмет чрезвычайного происшествия и последствий капитан опросил всех жильцов лично, но никаких конкретных сведений ни о нападавших, ни о взяточнике управдоме ему получить не удалось. Единственным положительным моментом во всей этой катавасии было его знакомство с некой комсомолкой Майей, работницей химкомбината и невестой преступника, сбежавшего из фургона со своим иностранным инструктором. Поначалу девушка отпиралась, но потом призналась, что действительно была помолвлена с Поднебесным, но исключительно по воле родителей. А так как из родителей у Майи осталась только полоумная старуха-мать, а сам жених пропал без вести, ко всему и его родителей не стало, то девушка совершенно справедливо могла считать себя полностью свободной. О своей последней встрече с женихом она, естественно, не распространялась, потому что ничего хорошего из того бы не вышло. Однако Александр Иванович периодически навещал Майю, желая убедиться в том, что девушка с ним откровенна и не скрывает преступника у себя.
Сейчас он сидел у нее на кухне и пил чай, которым его угостила молодая хозяйка.
- А что, Майя, если бы твой появился, как бы ты поступила? – спрашивал капитан, с удовольствием прихлебывая чаек вприкуску с колотым сахаром.
- Надоел ты мне, – сердилась девушка, – он давно уж не мой, поди женился на какой-нибудь монашке.
- Вот дура, – фыркнул Савчук, – они ж все обет дают не грешить, не то, что мы с тобой.
- Ой-ой-ой! Нашел девственниц. Вот иди к ним и поспрашивай хорошенько…
- Зачем же к ним, если ты у меня есть? – улыбнулся Шурик и, притянув Майю к себе, усадил на колени.
Затем молодые люди занялись всякой ерундой, не станем же мы подглядывать за ними? Однако долго миловаться им не пришлось, на кухню выползла всклокоченная старуха и стала громко ругаться.
- Тьфу, греховодники, – кричала она, – ни стыда, ни совести нету. Вот как я пожалуюсь твоему начальству, что ты девку испортил на поганых своих допросах, тогда поглядим, какой с тебя самого спрос будет.
- Убирайся к себе в комнату! – закричала Майя. – Мы тебя в дурдом запрем, если будешь скандалить. Я совершеннолетняя, как хочу, так и живу. Мы с Шуркой за свободную любовь!
- У, бесстыжая, – ругалась старуха, – правильно Андрюшка сделал, что бросил тебя, распутницу.
- Сам он каторжник, – разъярилась девица, – в кандалы его закуют, когда явится.
- А что, может появиться? – тотчас же насторожился капитан.
- Да черт его знает, – в сердцах отвечала Майя, – караул у дверей выстави, если мне не доверяешь.
- Что ж, так наверно и следует поступить, – прищурившись, сказал Савчук и потянулся за форменной фуражкой.
- Ты… ты сомневаешься во мне… подозреваешь? – опешила Майя.
- Ну зачем же сразу подозревать, просто и ты в опасности. Сама посуди, чего от диверсанта ожидать? Если он завербован иностранной разведкой, то и тебя вовлечь в свои шпионские сети наверняка попытается.
- Что ж ты несешь такое, что за дурацкие сети выдумал? – возмутилась Майя. – А я еще замуж за него собралась! Убирайся-ка отсюда, и чтоб я тебя больше за версту не видала.
- Но-но! Выбирай выражения, я ведь могу и тебя привлечь за связь с диверсантом…
- Ах ты сволочь такая! – закричала Майя и стала лупить капитана кухонным полотенцем, он тоже в долгу не остался, отпихнул девицу, хлопнул дверью и был таков.
Однако в коридоре Савчук нос к носу столкнулся с мужчиной необычного вида. Тот был не старым, но и не молодым, непонятного какого-то возраста. Обросший и нестриженный, он походил на странствующего монаха, хотя одет был в обычные хлопчатобумажные брюки и парусиновый пиджак, под которым виднелась застиранная рубаха. Человек этот был широк в плечах, но сутул, и потому не казался высоким, а скорее наоборот. «Черт-те кого сюда носит, – подумал Савчук, – чего я церемонюсь с этой девкой? Как пить дать, виделась со своим ненаглядным. Запереть бы ее в каталажку на день-другой, живо бы созналась во всем. Чует мое сердце, все они – одна шайка». Нельзя не признать, что в самолюбивом страже порядка говорила не столько профессиональная хватка, сколько острая обида за позорные побои, нанесенные кухонным полотенцем, и незаслуженное оскорбление. Чтоб это какая-то девка такое себе позволила с оперуполномоченным! Да еще при исполнении прямых должностных обязанностей. И злопамятный капитан решил, что так просто это ей с рук не сойдет.
Уже подходя к своему отделению, он вдруг припомнил взгляд незнакомца. Цвет его глаз в полутемном коридоре разглядеть он не успел, но мог бы поклясться, что в них промелькнул явственный испуг. Впрочем, многие бы шарахнулись, наверно, от человека в милицейской форме, да еще при фуражке, который неожиданно выскочил из чьих-то дверей.
20.
Потоптавшись у порога своей бывшей невесты, Андрей несколько раз поднимал руку, чтобы постучаться в дубовую филенку, но что-то удерживало его. Во-первых, столкнувшись почти что нос к носу со своим бывшим конвоиром, он застыл, как соляной столб, и это еще хорошо, потому что от такой встречи могло угораздить и сознания лишиться. Но милиционер быстро прошел мимо, очевидно даже не заподозрив ничего такого. «Да, сильно же я изменился, – подумал Андрей как-то отстранено, словно речь шла не о нем лично, а о ком-то другом, – вряд ли меня теперь и родная матушка бы признала». Он вздохнул, перекрестился и снова задумался: что сказать своей бывшей невесте? Как встретит она его, захочет ли говорить с ним? «Ах, будь, что будет!» – махнул он рукой и, наконец, негромко постучался.
- Снова явился? – услышал он голос Моти. – И что ты здесь потерял, интересно знать?
-
Она распахнула дверь и замерла на пороге.
- Кто вы такой? – тихо спросила она. – Что вам здесь нужно?
- Мотя… ты совсем позабыла меня? – едва слышно прошептал Андрей.
Девушка побледнела, словно спала с лица, испуганно оглянулась, схватила гостя за рукав, быстро втащила в прихожую и захлопнула дверь, затем для чего-то задвинула широкую щеколду, на которую обычно запирались на ночь.
- Это ты… Зачем ты пришел? – спросила она шепотом. – Тебя же ищут везде…
- Пускай! – махнул рукой Андрей. – Я к тебе шел, Мотя, соскучился очень…
На какое-то мгновение у Моти словно пелена с глаз спала, она вспомнила своего голубоглазого жениха и все-все, что было так давно, будто и вовсе ничего не было… Но лишь на мгновение промелькнули в памяти светлые образы, она очнулась и подозрительно спросила:
- А тот, второй, который тебя вербовал в шпионы, тоже здесь?
- Нет, – покачал головой Андрей, – он не шпион вовсе, а Божий человек. Людей лечит и никому зла не желает…
- Как же, – злобно потянула девушка, – вон чем его добро для тебя обернулось. Уходи, нельзя тебе здесь оставаться. Себя и меня погубишь.
- Ах, Мотя, ты ведь давно себя погубила, – укоризненно произнес нежданный гость, – опомнись, раскайся, верни душу свою!
- Вот ты о чем! – засмеялась Майя. – Его ищут повсюду, а он о моей душе печется! Я без нее живу припеваючи и дальше жить буду, а вот ты-то, гляди, не уморись прежде времени. Убирайся, сказала. Некогда мне с тобой разговаривать.
Она отодвинула засов, подталкивая в спину бывшего жениха, и высунулась в коридор поглядеть, пусто ли за дверью. Там, к счастью, никого не было.
- Уходи побыстрей и никогда больше сюда не возвращайся, – шепотом приказала Майя и прибавила: – никогда, слышишь! Мне из-за тебя неохота вшей на нарах кормить. Прощай.
И с этими словами девушка захлопнула дверь. Андрей постоял в нерешительности еще немного и пошел прочь из родного дома. Больше никого у него здесь не осталось.
- Бог тебя простит, Мотенька, – шептал он, – я за тебя молиться стану, чтобы душу твою спасти. Хороша же шутка: душу продать за сто рублей. Ясное дело, кто покупал. Только вот их никто не ищет, как нас с учителем.
Бормоча себе под нос всякие пустые рассуждения, Андрей все дальше и дальше уходил от родного дома. И вдруг он вспомнил того, кто встретился ему в коридоре. Надо же, ведь это был тот самый конвоир собственной персоной, который препровождал его и учителя в особый отдел! «Интересно узнать, что эдакому рьяному служаке понадобилось у моей невесты? – запоздало спрашивал сам себя бывший жених. – Неужто Мотя так скоро меня позабыла?» Однако какими бы горькими не казались его подозрения, а все ж таки правда была еще горше. Одно хорошо в этой истории, что правды никто не знал, ни Поднебесный, ни капитан Савчук, ни сама сознательная комсомолка Майя.
21.
Сильно, надо заметить, Андрей заблуждался насчет скупщиков. Покупателей невидимых душ обыскалась не только милиция, но даже особый отдел. Все без толку. Аферисты буквально испарялись на глазах. Вот только что были здесь и – на тебе! – никаких следов. Переворошили секретные картотеки, допросили всех подотчетных отечественных гипнотизеров и иллюзионистов, консультировались с самим Мессингом, результат – ноль. Кроме того, появилось сомнение в том, что это были обычные аферисты, дело попахивало интернациональным скандалом.
Савчук с ног сбился, гоняясь за международными визитерами. Шутка ли, скупать ни в чем не повинные души? И что, спрашивается, с ними будет дальше? Некоторые передовые ученые утверждали, что душа все-таки есть. Что это особая энергетическая субстанция, и не исключено, что вражеская разведка использует ее в военных целях. Похоже, все это было не иначе как происками проклятых империалистов! Недаром практически все описания пострадавших сводились к тому, что мистификаторы были иностранцами, выражались старомодными фразами, употребляли такие буржуйские термины как «дамы и господа» и добавляли прочие словесные выкрутасы.
Капитана сто раз вызывали в органы и в конце концов предупредили, что панькаться с ним не будут: или предъяви благотворителей, или… Короче, решено было использовать последнее средство: самому пойти на прием к консультантам и продать душу. Взять преступников, так сказать, на горячем. Но где было их найти? Ходили слухи, что некий доктор Воланд принимает всех желающих в помещении международного благотворительного фонда. Однако этот проклятый фонд как сквозь землю провалился! Сначала он размещался напротив Главпочтамта. Савчук видел вывеску собственными глазами, но когда по указанному адресу выехала опергруппа, благотворителей след простыл. Выяснилось, что на том самом месте чуть ли ни с начала века размещалась центральная прачечная! Ну, куда это годится? На капитана жалко было смотреть.
Затем дело приняло вообще странный оборот: визитеры стали ходить по квартирам граждан и скупать души. День и ночь по радио звучали призывы и предостережения не впускать в квартиры неизвестных лиц или, в крайнем случае, требовать паспорта или удостоверения личности. Разумеется, следовало сообщить в ближайшее отделение милиции про подозрительных гостей, но именно этого никто почему-то не делал.
Поступали и другие сведения. Отъявленные атеисты утверждали, что с душой якобы только одна морока. У следствия имелся и такой факт: никто из граждан, продавших душу, на здоровье не жаловался, а это, согласитесь, было немаловажно. Пришлось признать, что, в некотором роде, атеисты тоже были правы.
Вообще Савчук словно помешался. Он ходил по улицам, выслеживая иностранцев, а иногда и сам приставал к прохожим: купите-ка у меня душу, пожалуйста! И куда годится такая работа? Курам на смех. Но представьте, в конце концов ему повезло. Он встретил всю компанию в полном комплекте на пляже, под громадным цветным зонтиком. Все в точности совпадало с описанием: представительный профессор, длинный секретарь, мрачный телохранитель, богемного вида толстяк и полуголая дама со шрамом на шее.
Неизвестно почему, капитан Савчук стал внедряться в попавшую под серьезное подозрение команду международных благотворителей с дамы. Он подсел к ней на песок и спросил:
- Не хотите ли искупаться?
Дама молча смерила его ледяным прозрачным взглядом и повернулась спиной, выставив напоказ обнаженные ягодицы прекрасной формы. Савчук сглотнул слюну и сообразил, что нужно было представиться сперва кавалерам.
- Добрый день, – поздоровался он, подходя к нахальной компании, расположившейся на песке неподалеку, – как отдыхается?
- Чудненько! – отвечал за всех длинный в жокейской кепочке. – А вы, Александр Иванович, молодец, что к нам присоединились, добро пожаловать!
С трудом сдерживая удивление по поводу осведомленности насчет своего имени, капитан глуповато улыбнулся и подумал про себя, что до ближайшего телефона-автомата не меньше, чем полкилометра, еще минут двадцать понадобится для того, чтобы на задержание прибыла опергруппа. Что ж, оставался единственный реальный вариант: выудить из благотворителей максимум информации, а потом проследить за местом дислокации таинственного фонда.
- Что же вы засмущались, дорогой? Присаживайтесь к нам поближе, мы не кусаемся. Мессир, вы, кажется, намекали на желание познакомиться с натуральным милиционером? Так вот же он перед вами, – размахивая худыми длинными руками, тараторил Коровьев.
- В самом деле, молодой человек, располагайтесь поудобнее, – приветливо сказал профессор, – вы ведь давно искали встречи с нами, не так ли?
- Ну, не совсем, но все-таки… – замялся Савчук.
- Все-таки искали, – улыбнулся профессор, сверкнув драгоценными зубами и взглянув на капитана в упор разноцветными жесткими глазами.
Неизвестно отчего на Савчука вдруг напал страх. У него вспотели ладони и шея, волосы приклеились к затылку, ног своих он не чувствовал вовсе. Что-то неуловимое витало в воздухе вокруг его головы.
- Не волнуйтесь так сильно, – посоветовал ему мрачный тип с бельмом на глазу, – ведь убивать вовсе не сложно, дело-то пустячное.
- Что это вы себе позволяете? – возмутился дерзкому намеку капитан. – Я состою на службе охраны порядка и не позволю обвинять себя голословно…
- Экий ты глупый, – с издевкой заметил долговязый секретарь, – понятное дело, поставили тебя следить за порядком, так ты и следи. Только в наши дела зачем лезть?
- Но позвольте, занятия ваши какие-то странные. Я министру звонил лично. Он понятия не имеет о благотворительном фонде немецких профсоюзов.
- Откуда ж у него понятие, у вашего министра? – хихикнул Коровьев.
- Успокойтесь, молодой человек, – вмешался профессор, делая знак рукой своим подопечным, – так вы к нам по делу, как я понимаю?
- Да, именно. Хочу, знаете ли, тоже душу продать.
- Ничего не выйдет, – отвечал профессор очень серьезно, – ваша душа однажды уже была продана.
- В каком смысле? – удивился Савчук.
- В самом прямом. Души убийц, грабителей, насильников и прочей дряни скупаются нами на месте преступления. Ваша душа давно принадлежит нашему фонду.
- Да как вы смеете меня оскорблять? – вскричал Савчук, хватаясь за кобуру. – Вот сейчас расстреляю вас всех к чертовой матери! – выкрикнул он, пытаясь правой рукой нащупать табельное оружие, но вместо этого – о, ужас! – в кобуре шуршало что-то сыпучее, он быстро выдернул руку, и на песок посыпалась семечковая шелуха.
- Ай-яй-яй! Украли пистолет! Караул, милиция! – вопил проклятый секретарь, прыгая вокруг Савчука и вертя перед глазами руками.
Капитан вдруг почувствовал, что все члены его онемели и язык присох к небу, а перед глазами стал виться веретеном рой жирных черных мух. Фу, какая гадость!..
В десять часов вечера дежурный наряд обнаружил начальника городского отделения милиции на совершенно безлюдном пляже в бессознательном состоянии. Прибывший с санитарной машиной врач засвидетельствовал неприятный факт: капитан был смертельно пьян. Савчука быстро доставили в кардиологию военного госпиталя (не в вытрезвитель же везти собственное начальство!) и трое суток откачивали от сильнейшего алкогольного отравления. Придя в себя, он рвался на задержание особо опасных интернациональных преступников, но это и понятно, в таком состоянии и не то еще некоторые вытворяют.
22.
Не слишком хорошо чувствовал себя и генерал Еремин. После того, как необъяснимо исчезла Юлианна, он места себе не находил. Пропажа единственной дочери занимала все его мысли. Теперь вот еще добавились и какие-то гастролеры из международного фонда. В городе появились фальшивые деньги, наверняка это была их работа. В полном смысле слова озверевший от наглости неуловимых преступников генерал приказал провести перерегистрацию всех иностранцев, прибывших в город за последний сезон, а когда и эта работа ничего не дала и все усилия пошли насмарку, отдал команду задерживать всех подряд, у кого не было при себе документов, удостоверяющих личность.
Каталажки трещали от всяких подозрительных элементов и просто растяп, черт знает где посеявших свои паспорта, но среди них попадались и такие, личности которых привлекали пристальное внимание высокого начальства. Чрезмерно подозрительных генерал допрашивал сам.
Однажды к нему на допрос привели бродягу, в котомке которого обнаружили старинный крест, книгу на непонятном языке (позже специалисты идентифицировали текст написания как старославянский) и зачерствелый ржаной хлебец.
- Почему ты не желаешь назвать свое имя? – спросил генерал, разглядывая худого мужчину с бледным продолговатым лицом.
Ничего особенного в лице его, обрамленном волнистыми темными волосами, не было, только большие выразительные глаза излучали печаль, да синцы на высохших скулах говорили об аскетической, полуголодной жизни.
- Я не знаю своего имени, – отвечал бродяга.
- Так ведь только за одно это я могу сгноить тебя в тюрьме, понимаешь ты? – устало разъяснял Еремин мрачные перспективы задержанному. – У меня тысячи нераскрытых преступлений, сотни преступников в розыске, наверняка ты один из них.
- Нет, я ничего дурного не делал, – отвечал безымянный бродяга.
- Но должно же быть имя у человека! – рявкнул генерал. – Ладно, паспорт ты потерял, это я понимаю, но имя свое позабыть – это уж чересчур, здесь такое не проходит. Тебя отвезут в психбольницу и освидетельствуют. А эта процедура не из приятных. Можем и прямо здесь, в подвале, электрошок применить, чтоб память твою освежить немного. Так что лучше вспоминай по-хорошему и побыстрей, пока мое терпение не лопнуло.
- Я странник, просто странник…
Генерал смотрел в упор на тщедушного человека, съежившегося на стуле под ярким светом направленной на него лампы, и вдруг подумал, что власть его и сила над этим несчастным какая-то постыдная. И как бы со стороны увидел он ну очень непривлекательную картину: вот удобно сидит в большом кабинете нарядный, чисто выбритый командир, в кителе и галифе с красными лампасами, а вокруг бегают и суетятся, как муравьи, сотни вооруженных людей, на чьей стороне сила, закон, право распоряжаться жизнью и смертью этого маленького, совершенно безобидного на вид человечка…
«Отпустить его, что ли, на самом-то деле? – подумал Еремин, устыдившись недавних угроз, которые, однако, не произвели на допрашиваемого решительно никакого впечатления. – Подпишу пропуск, и охрана выбросит его за ворота, пусть идет себе, куда хочет. Этот уж точно не из компании германских благотворителей». Впервые в жизни всевластный генерал так остро ощутил тяжкое бремя государственной власти и жуткую усталость от тяжелой и грязной работы, которую приходилось делать изо дня в день. Ему ничего не стоило уничтожить этого безвестного человека, как, впрочем, и любого другого, но в то же время перед глазами его встала Юлианна, – хрупкая, совсем юная девушка, – которая вопреки его властной воле ушла из дома, где имела все, чего только можно было пожелать. Ушла, не побоявшись родительского гнева сурового отца, перед которым трепетал весь город. Где была сейчас его девочка? Может быть, именно в эту минуту она тоже зависела от чьей-то гневной силы и слепой власти? Ее могли растлить, замучить, убить… Боже мой!..
- Твоя дочь жива и находится в месте безопасном… – тихо произнес бродяга, глядя генералу прямо в глаза.
- Откуда ты знаешь? – спросил Еремин, не слыша своего голоса.
- Потому что это я указал ей путь, которым она пошла…
- Ты? – от ярости у генерала перехватило горло, и он схватился рукой за ворот мундира. – Говори, где вы встречались, кто тебя подослал?
- Мы встретились в тюрьме, куда бедное безвинное дитя заперли и избили…
- Ты… ты… – генерал вдруг почувствовал, как кровь ударила ему в голову, в ушах зашумело и перед глазами поплыли оранжевые круги… – Охрана! – проревел он и свалился замертво.
Вбежавшие ординарцы и караульные подняли его с пола и вызвали скорую помощь. Санитарная машина примчалась спустя несколько минут, тут же на месте врач констатировал апоплексический удар. Генерала немедленно госпитализировали и созвали консилиум лучших специалистов. Все мнения сводились к тому, что больному необходим полный покой и длительная восстановительная терапия.
В суете вовсе позабыли о бродяге, а когда кинулись – его и след простыл. Только диву даваться оставалось, как ему удалось пройти через контрольно-пропускные пункты без специального пропуска и удостоверения личности. Ужас какой-то! Но так как все особисты были заняты спасением жизни своего начальника, то должного внимания служебному расследованию из ряда вон выходящего инцидента и поискам задержанного не уделили. В заведенном уголовном деле кратко отметили, что преступный неопознанный элемент, подозреваемый в связи с иностранными шпионами, был расстрелян при попытке к бегству во время пешего этапа к месту предварительного заключения, и поставили на обложке серой картонной папки жирный крест.
23.
В знойный июльский полдень, когда жажда мучит невыносимо, возле голубой будки с надписью «Пиво-воды», где властвовала безраздельно пышнотелая Клавдия Софроновна, было на диво безлюдно. Словно вымерли все вокруг, даже завсегдатаи из городского отделения милиции не торчали у разливного стола, желая пропустить бокальчик другой прохладительного напитка. Клава скучала за прилавком, сложив под грудью полные белые руки. Она любила вот так немного постоять и ни о чем не думать в минуты редкого затишья. Вдруг перед ее носом нарисовалась непонятно откуда появившаяся щекастая улыбающаяся рожа невысокого коренастого мужчины с аккуратным кожаным портфельчиком в пухлых пальцах, затянутых в шелковые летние перчатки. «Тьфу ты, гоголь-моголь какой! – раздраженно подумала Клава, глядя на его франтоватый вид, – шел бы уж прямиком в ресторан со своими перчатками, морда буржуйская». Она уставилась на покупателя недоброжелательным взглядом, ожидая заказа.
- Здравствуйте, милейшая Клавдия Софроновна, – расплылся в широченной улыбке незнакомец, – как же я рад застать вас здесь, на работе!
- Интересно, где еще я могу быть в такое время? – удивилась киоскерша, не обратив внимания на заигрывания покупателя, мало ли кто здесь называл ее по имени-отчеству.
- Вы что же, не узнаете меня? – продолжал франт, подмигивая. – Ох, как нехорошо забывать старую любовь! Как же мы поживаем, что поделываем теперь? – участливо поинтересовался он.
- Да все то, что видишь, – раздраженно отвечала Клавдия, мучительно перебирая в памяти солидный ряд своих любовников, но никого схожего, как назло, не могла вспомнить.
Впрочем, внешний вид одетого в дорогой костюм незнакомца был весьма привлекательным, и сам он подавал вполне основательные надежды на возобновление перспективного знакомства. Она, немного смягчившись, улыбнулась.
- Ах, сколько раз я вспоминал твою улыбку, Кадя, сколько раз! А помнишь, как мы спрятались от дождя и любили друг друга в трамвайной будке?
- Да, да, – залепетала Клава, заливаясь румянцем, и в памяти ее смутно обозначился давнишний эпизод случайного знакомства, печально закончившейся длительным лечением у частного венеролога.
- Как мы оба тогда залетели, а? – смеялся противный тип. – Меня бросила первая жена, а твой-то, твой не догадался?
- Мой был в командировке, – буркнула продавщица, нашел же что вспомнить, мерзавец, – пиво пить будете или идите себе дальше по своим делам, – сердито сказала она, смотря поверх головы расфуфыренного толстяка.
- Кадя, как ты была хороша в ту единственную, незабываемую ночь нашей праздничной любви! – воскликнул развратник, не замечая недовольства смутившейся подружки, и чмокнул ее в пухлую руку, перегнувшись через прилавок.
В следующую минуту проворный ловелас непонятным образом оказался в пивном ларьке, за спиной Клавдии Софроновны и, показывая блестящими желтыми глазами на шторку, жестом приказал ее задернуть, а затем, обнаружив на полке табличку с надписью «Переучет», самолично выставил ее за стекло. Через минуту гость из прошлого и хозяйка остались наедине в полутемном помещении, пропитавшемся хмельным запахом кислого пива.
Надо сказать, что Клавдия не слишком заботилась о своей репутации, поскольку овдовела в молодые годы и замуж больше не собиралась. Ее вполне устраивала привольная жизнь среди многочисленных поклонников, от которых она получала всевозможные телесные удовольствия и материальную поддержку. К тому же она сдавала угол в своей квартире и, следовательно, ни в чем не нуждалась. Солидный толстячок просто лоснился в темноте от предвкушения многообещающего удовольствия пообщаться с бывшей своей пассией, да и Клавдия таяла, как взбитые сливки, мысленно приготовляясь к его дальнейшим пассажам.
- Я, дорогая, просто в восторге от тебя! – продолжал искуситель мурлыкающим голосом. – Вот глаза прикрою и любуюсь, как все это у тебя ловко выходит… И что замечательно: ведь ты, душенька, никому не отказываешь!
- А как же можно отказать хорошему человеку? – недоуменно спросила Клавдия, не совсем понимая, к чему клонит бывший любовник. – Ну что же ты, давай поживей, – заторопила она гостя, берясь за пряжку на его брючном ремне, – сюда могут постучаться и спросить пива, я ведь на работе все ж таки.
- Да, да, но как же можно, душенька, ты ведь так хороша, что я и остановиться не смогу вовремя, придется в самом деле на переучет закрываться, – вожделенным шепотом оправдывался гость, облизывая ладони нетерпеливой избранницы, не без труда оторвав их от своего ремня, – распалим нашу страсть вечерком, ладно? Ты ведь одна сейчас, жиличка твоя съехала, и нам никто не будет мешать.
- Ты и про это знаешь? – удивилась Клавдия. – Да, студентка моя сошлась с учителем живописи и поселилась, представляешь, в бывшей квартире попа Поднебесного. Ха-ха-ха, – рассмеялась она, похотливо прижимая к грудям нос своего ухажера, – любовнички теперь почивают под образами…
- Но ведь там был пожар и все сгорело, – уточнил толстяк, мягко высвобождаясь из женских объятий, – жарко тут у тебя, дорогая, – извиняющимся тоном пояснил он.
- Сгорело ни сгорело, а только поп с попадьей в гробах переворачиваются, глядя с небес на то, что вытворяют в их светлице. Признаться честно, эти живописцы такие сластолюбцы… – Клавдия прикрыла глаза и облизнула влажные губы. – Представляешь, регулярно, по субботам, сборища у себя устраивают и, признаюсь тебе по секрету, даже стыдно бывает смотреть на их потехи.
- А ты подглядываешь, шалунья? – ухмыльнулся толстяк.
- Нет, конечно, но наши окна напротив, само по себе иногда выходит, у них и занавесок приличных нет. И потом, они меня утром приглашают прибраться, – киоскерша хихикнула.
- Вот ты и рада приголубить проспавшихся гостей. Знаю, знаю твои таланты, – приятель легонько ущипнул свою бывшую подружку за мягкую ягодицу, – что ж, ты молодчина, огонь, своего не упустишь! – похвалил он.
- Ты будто подглядываешь за мной, – удивилась Клавдия, – и откуда только тебе все известно?
- О, дорогая, я ясновидящий, – признался толстяк, заглядывая в глаза похотливой женщины, – правда, правда, – подтвердил он, – вот хотя бы вчера: здесь, в этом самом киоске, ты отдалась сначала начальнику караула, а потом еще двум его подчиненным по очереди.
- Что значит по очереди? – оскорбилась Клавдия. – Никакой очереди не было, просто заглянули ко мне за ширму приятные молодые люди, постоянные покупатели, между прочим. Что ж, я в удовольствии себе должна отказать? У меня мужа нет, – вдруг захныкала она, – приголубить некому, одни алкаши кругом…
- Ну, Каденька, милая, будет, – стал утешать ее приятель, – я не хотел тебя расстраивать, прости, умоляю. А что, душенька не тревожит?
- Какая еще душенька? – удивилась Клавдия. – Что ты имеешь в виду?
- Да все очень просто: душа, говорят, болит, когда жизнь не складывается.
- Ничего у меня не болит, и моя жизнь меня очень даже устраивает, – отрезала Клава.
- Замечательно! Просто великолепно! – обрадовался толстяк. – Тогда тебе и переживать не за что. А не продашь ли ты мне свою душу, дорогая? Тише, тише, не нужно так волноваться, – опередил резонные вопросы Клавдии странный покупатель, его желтые глаза сверкнули изумрудными искрами, и он продолжил вкрадчивым голосом: – ты мне расписочку подпишешь, а я тебе сто рублей заплачу. Это у нас акция такая проходит, проверяем рабочий класс на сознательность и скрытую религиозность. Немецкие профсоюзы основали даже благотворительный фонд с такой благородной целью. Вот только лозунга пока не придумали, нужно что-нибудь завлекательное, например: «Долой душевное смятенье!» или «Да здравствует освобожденье!»
Говоря скороговоркой все эти слова, он незаметно извлек из портфеля лист бумаги, самопишущее перо, и Клавдия, как зачарованная, механически написала все, что продиктовал ясновидящий миссионер из Германии, тиснула на бумагу отпечаток указательного пальца и не успела опомниться, как гость исчез. Впрочем, на липком от пивной пены столе осталась лежать смятая сторублевка. Клавдия сунула купюру в нагрудный карман своего передника, вздохнула, с грустью погладила себя по животу, раздвинула шторки, убрала табличку с надписью «Переучет» и принялась за привычное дело. У киоска уже шумели изнемогающие от жажды любители популярного пролетарского напитка.
24.
Более-менее придя в себя после приключений на пляже, капитан Савчук с головой окунулся в работу. Ориентировки на преступников были разосланы во все милицейские отделения города и окрестностей. Привлеченные милицией добровольные помощники слонялись по улицам, выискивая преступных мистификаторов. Учитывая гипнотические способности последних, всем участникам операции строго-настрого было приказано ходить в черных очках. В два счета город наполнился шныряющими повсюду сыщиками, пытливый взгляд которых надежно скрывали темные стекла. Беспрецедентные меры, к сожалению, не дали никаких результатов. Более того, жалобы участились, а некоторые граждане просто требовали от милиции вернуть им проданные души, дескать, они были обмануты, никакого международного фонда нет и в помине, так что верните им, видите ли, расписки. Насчет ста рублей, правда, помалкивали. Но в чем тогда резон? Хотите получить свой товар обратно – верните деньги. Нет, видите ли, им моральный ущерб полагается компенсировать. А кто виноват? Вот, то-то же. Словом, от последних событий у кого угодно удар мог случиться.
Понедельник, например, начался с того, что к начальнику городского отделения милиции явился собственной персоной ювелир Бергман и пожелал сдать государству… золотой лом и бриллианты на астрономическую сумму: два миллиона рублей, шестьсот тридцать две тысячи и шестьдесят копеек! А?! Что вы на это скажете? Нет, посудите сами: может ли нормальный человек совершить подобный поступок?
- Я как сознательный гражданин, – сильно заикаясь сообщил ювелир, – добровольно, зафиксируйте это письменно, товарищ капитан, желаю сдать в городскую казну ценности, которые скопила наша династия…
- Чего? – переспросил Савчук, – какая еще династия?
Ему вдруг померещилось, что ювелир намекает на трагическую историю семьи государя императора, о которой не принято было вспоминать в кабинетах государственной власти, и растерявшись от такого поворота событий, он гаркнул:
- Встать, когда с тобой разговаривает командир отделения! Добровольно, говоришь? А сундуки свои золотом тоже набивал добровольно?
- Помилуйте, Александр Иванович, какие сундуки? – засуетился, поднимаясь со стула Бергман, – одна маленькая коробочка из-под монпансье со сломанными коронками и бриллианты, сколотые на гранях! Это фамильное наследство моей бабушки, меня даже ЧК не трогали за заслуги перед отечеством. Я как лучший эксперт по драгоценным камням и золотым сплавам диагностировал конфискант всего региона, через вот эти руки, – он вытянул вперед ухоженные чистые руки с длинными музыкальными пальцами, на одном из которых блеснул перстень с крупным солитером, и продолжил дрожащим от обиды голосом: – через них прошло столько золота, что ним можно было вызолотить башню Эйфеля!
- Наслышаны мы про ваши заслуги, сядьте, – ворчал капитан, сознавая, что против воли оказал давление на добровольно явившегося к нему – и не с пустыми руками! – уважаемого в городе человека, – ну и что от нас требуется, к ордену вас представить?
- Не надо к ордену, – закатывая глаза к потолку, взмолился ювелир, – избавьте только от проклятого шантажиста.
- Это еще что за новость? – насторожился Савчук, – а ну выкладывайте, что случилось.
Запинаясь и утирая крупные капли пота с морщинистого лба батистовым платком, ювелир рассказал ужасную историю. К нему в магазин ввалился вымогатель странного вида, – длинный, в дурацкой спортивной кепочке и с разбитым пенсне на носу, – который под угрозой жизни потребовал у Бергмана продать ему свою безгрешную душу. Тот как мог сопротивлялся, но потом сдался и подписал какую-то расписку и еще приложил собственный палец, что очень теперь его беспокоило, потому что неизвестно кто и как мог воспользоваться оригинальным отпечатком. К тому же негодяй оскорбил Бергмана и заплатил за честную душу всего три рубля, намекнув на иудейскую конфессию ее бывшего обладателя.
Насчет конфессии Савчук разбираться не собирался, это в его компетенцию не входило, а вот очередной факт появления мистификатора под носом у милиции на охраняемом объекте, да еще, судя по описанию, того самого, который украл у него табельное оружие, окончательно вывел капитана из себя.
Еле живой от страха ювелир был отпущен по подписке о невыезде, дав клятвенное обещание добровольно сотрудничать со следствием.
На самом же деле все обстояло немного иначе, чем это добровольно представил следователю уважаемый эксперт по оценке различных драгоценностей.
Накануне вечером к нему в магазин действительно явился тощий мужчина средних лет, на носу которого красовалось разбитое пенсне без одного стекла. Он развязно развалился в кресле посреди торгового зала и заявил следующее:
- Измаил Исаакович! Позвольте задать вам несколько интимных вопросов. Что вы делали до семнадцатого года?
- Я? – удивился ювелир, – я стажировался заграницей в мастерских самого Фаберже! Но позвольте, с какой стати вы интересуетесь такими вещами?
- А с той, милейший, что нам известно, как вы бессовестно нажились в эти бурные революционные годы по линии своей уникальной профессии.
Измаил Исаакович покраснел, затем напыжился и произнес веско:
- Вон! Убирайтесь немедленно вон, не то я вызову милицию.
Он уже собрался нажать на красную кнопку сигнализации экстренного вызова, как неизвестный посетитель метнулся к витрине и, приблизив свое поганое пенсне к самому стеклу, сказал противным писклявым голосом:
- А что это такое, дорогой мой? – и тут же ткнул пальцем в выставочный комплект драгоценностей.
- Это, это… – Измаил Исаакович смутился, потому что бриллианты в колье, реставрированном для музейной экспозиции, действительно были фальшивыми.
- Это, уважаемый, подделка по полной программе, – весело заявил долговязый, – вы хотите всучить музею Восточных искусств свою фальшивку как авторитетный эксперт, а настоящие бриллианты тю-тю, давно в Париже у вашего дружка Садовского, который втюрил такую же пошлую дешевку одной моей знакомой актрисе.
- Что вы такое говорите? – оправдывался Бергман. – Я не виделся с Садовским двадцать лет, мы даже не переписываемся, связь с иностранцами запрещена законом, я законопослушный гражданин, вы меня не смеете оскорблять бездоказательно!
- Вовсе нет, – заявил нахальный визитер, – а что это торчит из вашего кармана? – и он полез обниматься с ювелиром, извлекая одновременно из его внутреннего кармана свежайшее письмо от Садовского, которое тот передал через зятя двоюродной тетки Бергмана, прибывшего из заграницы с сольными концертами на фортепиано.
- Но позвольте, какое вам до всего этого дело?
- Абсолютно никакого, – весело подтвердил шантажист, – только если мы не договоримся, вам придется давать свои объяснения на Набережной, в особом отделе, а заодно и к обыску с понятыми подготовиться, все чин по чину. Но как бы вы ни прятали под половицы ваш драгоценный лом и бриллианты, их все равно найдут и они еще послужат пролетариату. Вот так-то, мой дорогой. Давайте-ка лучше порешим все миром.
- Что вам угодно? – сухо спросил ювелир, понимая, что так просто отделаться от проклятого визитера теперь не удастся.
- Продай душу, – без обиняков брякнул долговязый, поправляя свое идиотское пенсне, – даю трешку за экземпляр, больше все равно никто не даст, конфессия твоя подвела. Ясно?
- Вы сумасшедший, – из последних сил сохраняя спокойствие, отвечал Бергман, – как можно продать то, что нельзя визуально потрогать руками?
- А вот это не твое дело, – доставая из портфеля бумагу, деловито заявил шантажист, – пиши расписку и можешь спать спокойно, все останется между нами.
- Кто вы такой? – наконец спросил ювелир, совершенно не представляя, с кем имеет дело.
- Я миссионер от немецкого профсоюза. Наш международный благотворительный фонд вентилирует пролетарскую сознательность масс, для чего создан Всемирный банк человеческих душ, атрофированных в процессе эволюции натуральной материи, понятно?
Выслушав всю эту абракадабру с вытаращенными глазами, уличенный в особо крупном мошенничестве и связях с иностранными коллегами, ювелир автоматически подписал предложенную ему бумагу и собственноручно поставил в углу оттиск указательного пальца.
Опомнившись наутро от вчерашнего кошмара, Бергман побежал сдаваться с повинной в милицию, чтобы опередить чертова миссионера, непостижимым образом посвященного в некоторые нюансы ювелирного ремесла и еще кое во что, о чем не хотелось бы распространяться. Что же касается до фальшивых бриллиантов, то тут шантажист дал промашку: бриллианты были заменены еще до того, как колье попало в музей. На-ко, выкуси теперь, шпион германский! Приблизительно так размышлял Измаил Исаакович, с облегченным сердцем возвращаясь домой после пережитых волнений и с сознанием до конца исполненного гражданского долга. Немного было жаль золотых коронок, но такой сырьевой ресурс во все времена легко восполним, а насчет бриллиантов, так тут и жалеть нечего – никто, кроме эксперта Бергмана, не мог знать их настоящей ценности.
25.
Над озером в парке, некогда окружавшем дворцовый ансамбль, итальянскими садовниками были разбиты великолепные тенистые аллеи. Именно там Маргарита любила посидеть на скамье под сенью могучих дерев и помечтать о чем-нибудь эдаком. Например, как она уедет, непременно уедет, скажем, в столицу. Ну, а куда еще можно уехать? Не в деревню же на пленэры. Да и к живописи она охладела. Почему-то никто ее пейзажей не покупал. После своей дипломной работы, расцвеченной чудесным образом, ей вообще не хотелось брать красок в руки. Нет, не о такой жизни она мечтала: любовник оказался человеком ничтожным, вокруг положительно не было ни одного мужчины, который хоть сколько-нибудь был ей интересен.
«Противный, противный городишко!» – шептала Рита, глядя на затянутое ряской озеро, облысевшие глинистые склоны, на мусорные кучи, сваленные возле киосков, на заросшие сорняками, высушенные июльским солнцем газоны, на тусклое небо, словно выцветшее от жары. Разве об этом она мечтала?
В самом деле, ну посудите сами, может ли молодая красивая девушка, с тонкой талией и вьющимися волосами, с глазами… Ах, насчет глаз я лучше ничего не скажу. Потому что у девушек глаза вообще удивительные! Блестящие, загадочные, бездонные, сияющие таинственным огоньком, обволакивающие, притягивающие… Словом, все сказанное и в малой мере не передает прелесть глаз Маргариты. И даже едва заметная косина не портила их, а только придавала взгляду юной женщины неизъяснимую прелесть. Да, так может ли красивая молодая особа смириться с таким положением вещей? С тем, что при всех своих очевидных достоинствах и талантах, она была так глубоко несчастна! Ну, разве это справедливо?
Сердце Риты томила досада и неудовлетворенность жизнью, которую она вела последнее время. Чувства, едва пробудившиеся, негодный соблазнитель убил собственными руками. К тому же образ жизни, который он предпочитал вести, совершенно не вязался у воспитанной в интеллигентной семье девушки с представлениями о семейной жизни. Но что же было делать?
- Что же делать? Что делать? – вдруг произнесла она вслух едва слышно. – Черту бы отдалась лучше, чем этому негодяю!
Воскликнув с досадой эти слова, Рита тут же услышала чей-то мужской голос:
- Можно ли присесть возле вас?
Она подняла глаза и увидела рядышком рыжего типа с премерзкой рожей, изо рта у него торчал клык, волосы были рыжими, невероятно густыми, один глаз заплыл бельмом. Согласитесь, что в такой компании молодой девушке находиться не слишком приятно. Она смерила незнакомца быстрым взглядом и ответила сдержанно:
- Садитесь, если хотите.
Человек этот смутно напоминал ей кого-то, но кого? Одет он был в добротный летний чесучовый костюм и заграничные туфли, рука в перчатке держала на отлете черный котелок, небольшой кожаный портфель незнакомец положил на колени. В общем, в такой элегантной одежде некрасивости его лица можно было не придавать большого значения.
- Простите, что я вмешиваюсь в вашу личную жизнь, Маргарита Николаевна, но ваш избранник ни в коей мере вас не достоин! Уж поверьте моему опыту, это совсем не та партия, которой вы заслуживаете.
- Откуда вам известно мое имя? – удивилась Рита, к тому же никто еще до сих пор не называл ее по имени-отчеству. – И кого вы имеете в виду, объяснитесь? Если моего мужа, то мне не интересно ваше мнение, – с достоинством добавила она.
- А зря. К тому же он вам не муж, а просто сожитель, – продолжал незнакомец, не обратив внимания на вспыхнувший румянец собеседницы, – уж поверьте мне на слово: спутник вам достался ничтожный. Просто дрянь, откровенно говоря.
- Да какое вам дело до него? – возмутилась художница. – Кто вам позволил лезть в мою личную жизнь?
- О! Да я сам бы сроду такой ерундой не занимался, – усмехнулся уродливый тип, обнажив свой отвратительный клык, – только вот есть один человек, которому ваша судьба не безразлична. Очень влиятельный человек, смею заверить, – добавил он, доверительно наклонив голову, – хотя честно признаться, не понимаю, что он в вас увидел особенного.
- По-вашему я недостойна внимания приличного мужчины? – оскорбилась Рита. – Только намотайте себе на ус, что меня не интересуют незнакомые мужчины.
- Экая чепуха! Исправим это упущение в два счета. Мы же с вами уже познакомились, правда?
- Ну, не совсем… Я вас не знаю, а вы же, напротив, где-то навели справки о моей личной жизни. Вы что, сводник? – прямо спросила девушка, глядя в одинокий глаз собеседника, так явственно вспыхнувший черным пламенем, что ей стало не по себе.
- Помилуйте, дорогая Маргарита Николаевна, вовсе нет, любовные связи – это не мой конек, если хотите знать, я в подобных делах настоящий олух.
- Какие уж тут дела? – вздохнула Рита. – И потом, никакой любви вовсе нет, все это выдумки наивных простушек и плаксивых поэтов.
- Не скажите, дорогая моя, – возразил незнакомец, понизив голос до шепота, – любовь – коварная штука. Тут ее нет, а вдруг – раз! – и вспыхнула, как серная спичка, а потом как полыхнет, как обдаст жаром… Испепелит, иссушит, измучит – опомниться не успеешь. О, вы и не представляете, какова тирания этого странного чувства! От любви зарекаться нельзя, все попусту, уж доверьтесь моему опыту, это так же бесполезно, как зарекаться от сумы да от тюрьмы.
- Мне уже все равно, – уныло сказала Рита, – тюрьма так тюрьма, мой дом хуже тюрьмы…
- Ну-ну, не стоит падать духом, – подбодрил ее незнакомец, который уже не казался таким некрасивым, хотя обезображенный его рот все еще вызывал у девушки неприятные ассоциации, – вот увидите, все может измениться в один момент: сегодня одиноко и грустно, а завтра прекрасная семья, достаток полный, столичная жизнь и все удовольствия. Вам и присниться не может, какие сюрпризы преподносит нам судьба.
- Очень даже может, – стояла на своем Маргарита, – вот только жильцам нашего двора, например, она преподносит сюрпризы сплошь отрицательного свойства.
- Ах да, да, да! И даже знаю, о чем вы подумали: жил себе прекрасный молодой человек и вдруг, на тебе, папашу камнями завалило, мамаша в одну минуту представилась да еще квартира сгорела дотла. И вы теперь в этой квартире вздумали пожить в свое удовольствие. Ой, нехорошо все это, неспроста…
Но договорить замысловатую тираду незнакомец не успел, потому что за их скамьей раздались свистки и по аллее промчались сыщики в черных очках, которые безуспешно пытались догнать человека с мешком за спиной. Человек бежал, высоко задирая ноги, как страус, и голова его тряслась в такт прыжкам.
- Подрезай, подрезай, – кричал один сыщик другому, не выпуская изо рта свистка, – заходи снизу! Уйдет ведь, подлец…
Рита вертела головой во все стороны, захваченная необычным зрелищем погони за обреченной, как показалось, жертвой. Ей почему-то было жаль убегавшего, и она от всей души пожелала, чтобы сыщики не смогли его догнать. Все именно так и случилось: один из них споткнулся и покатился с обрывистого склона вниз, к пляжу, а другой пока соображал, что делать дальше, помогать или нет напарнику, выпустил убегавшего из вида.
Наконец все было кончено и она вспомнила о своем собеседнике, оглянулась, но скамейка была пуста. Не станем врать, что Рита сильно пожалела об этом, но все же чувство легкой досады осело на донышко ее смущенной души. И потом, женское любопытство было задето за живое: кто же все-таки тот загадочный незнакомец, который проявил к ней интерес?
26.
В тот же день в трамвай маршрута № 5 на переднюю площадку поднялся капитан Савчук, пропустив вперед двух старух. По служебному уставу ему полагались подобные привилегии, так что ничего удивительного в том, что милиционер садился, как говорится, спереди вовсе не было. Александр Иванович оглядел пытливым взглядом напиравшую на него толпу пассажиров, однако распознать в потных и напряженных лицах кого бы то ни было представлялось задачей практически не выполнимой. Впрочем, следующей остановкой кондуктор объявила городской рынок, и капитан вполне резонно предположил, что мимо него проследует на выход большая часть измученных в давке пассажиров, которых он без труда сумеет внимательно осмотреть на предмет опознания преступных элементов. Именно так и получилось бы, если бы не одно обстоятельство.
Не обнаружив в спрессованной толпе явно выраженных подозрительных личностей, капитан механически направил свой взгляд в окно и там, за окном, увидел прямо на него идущего человека, черты которого ему показались до чертиков напоминавшими кого-то. Не тратя времени на пустые размышления, капитан начал действовать. Он ринулся к красному рычагу экстренного торможения и рванул его на себя, сорвав пломбу. От резкого толчка пассажиры повалились назад, а капитан, удержавшись на ногах, перепрыгнул через ступени и выскочил в автоматически распахнувшиеся перед ним двери. Еще через секунду он очутился нос к носу с подозрительным типом. Им оказался довольно молодой мужчина, выше среднего роста и широкоплечий, но истощенный на вид: он был давно не брит и не стрижен, отрастил приличную светло-русую волнистую бороду и усы, однако внимание капитана привлекло не это. У гражданина, переходившего улицу, были круглые голубые глаза, которые при виде стража порядка округлились еще больше, и ничто теперь не могло скрыть застывший в них страх. Вполне можно было бы даже сказать, что остолбеневшего гражданина поразил немой ужас.
- Предъявите документы! – небрежно козырнув по уставу, рявкнул капитан.
Молодой человек вздрогнул, засуетился, полез в карман, потом вдруг резко выпрямился, толкнул Савчука в грудь и бросился наутек. Тут уж капитан маху не дал, он в два счета догнал нарушителя, скрутил, окольцевал наручниками и через некоторое время благополучно доставил в свое отделение.
Пока Александр Иванович приводил себя в порядок и отдыхал после героического задержания, арестованного допрашивал дежурный следователь. Задержанный не желал называть ни своей фамилии, ни имени, словом, вообще не стал отвечать на вопросы лейтенанта, и тот для начала запер его в каталажку, где на удивление было пусто.
Когда дежурный докладывал начальнику отделения результаты допроса, профессиональная память Савчука неожиданно выдала такое, от чего капитану стало не по себе. Он неожиданно вспомнил и этот взгляд, и самого задержанного, и даже то, где столкнулся с ним в последний раз. Не дослушав доклад, он отправил лейтенанта в дежурку, закрылся у себя в кабинете и рухнул на стул, обхватив голову руками. Молниеносные мысли пронзали его разгоряченную голову, и невыносимое сожаление о том, что он не пристрелил подлеца на месте задержания, едва вообще не лишило его рассудка. Да, момент был упущен, что ж делать? Савчук подошел к сейфу, достал из него бутылку водки, налил почти полный стакан и залпом выпил. С таким же успехом он мог выпить и стакан водопроводной воды. Водка лишь согрела его внутренности, потому что несмотря на жаркий день, у капитана сделался озноб. Но все же возбужденные мысли пришли в некоторое упорядочение. Он сообразил, что бежавший арестант не мог быть свидетелем или очевидцем ночной драмы у фургона хотя бы потому, что, вероятнее всего, вместе со своим подельщиком делал ноги, это раз. Затем, если даже предположить, что они спрятались где-то поблизости, то все равно не возможно было ничего толком разглядеть в кромешной тьме на проклятой Овражьей улице, так густо заросшей деревьями и кустарником, что и на расстоянии вытянутой руки с тротуара не было видно ни зги, это два.
Немного успокоившись, капитан отметил, что схваченный беглец, завербованный иностранным диверсантом, нагло разгуливал по городу, да еще средь бела дня проведывал свою бывшую невесту. А она-то какова? А?! Впрочем, чего можно было ожидать от ненормальной максималистки, продавшей каким-то приезжим аферистам собственную душу? «Ладно, с ней еще разберемся, – подумал он, – а женишком я сейчас займусь лично». И не откладывая исполнение своих намерений в долгий ящик, капитан приказал привести задержанного на допрос немедленно.
- Можешь молчать, если хочешь, – разрешил он благодушно, – я опознал твою подлую личность. Ты – беглый арестант Поднебесный Андрей Саввович, сын попа Саввы, сбежавшего за границу, бывший семинарист, а ныне завербованный агент иностранной разведки, маскировавшийся под рядового комсомольца, одним словом, изменник Родины в полном масштабе.
Капитан сделал внушительную паузу, сверля испепеляющим взглядом разоблаченного преступника. Тот сидел, втянув голову в плечи, но при этом глядя прямо в глаза своему мучителю таким чистым голубым взглядом, что Савчуку сделалось не по себе. «На жалость бьет, гад», – подумал он и произнес твердо:
- Только чистосердечное раскаяние может смягчить твое наказание. Говори, где твой инструктор?
- Учитель? – переспросил Андрей, – он исчез…
- Только без этих штучек, нам все известно. Быстро называй явки, пароли, квартиры, имена связных. Короче, выкладывай все, потому что завтра тебя отконвоируют в особый отдел, а там с такими долго не панькаются. И будь уверен: на сей раз сбежать не удастся.
- Я и не думаю, – искренне признался задержанный, – я чувствовал, что все именно так и закончится… Но я не знаю никаких паролей. Мы жили в развалинах церкви, в которой погребли батюшку…
- Молчать! – заорал Савчук, – отвечать только по существу.
- Так я же по существу… Мы там ночевали, а днем с учителем ходили в город помогать людям, он лечил бедных больных… А неделю назад учитель не пришел ночевать, я его искал по всему городу, но он исчез… Может быть, ушел странствовать, а меня покинул… – с горечью вздохнул Андрей, – даже не простился…
- Перестань врать, – поморщился Савчук, – да и вранье твое никуда не годится. Что за чушь ты несешь? Учил, лечил… Вас видели возле химкомбината. Изложи план диверсии, какие были инструкции, с кем встречались…
Здесь капитан запнулся, потому что вспомнил, с кем именно встречался разоблаченный диверсант, а насчет инструктора, которого тот называл «учитель», ему тоже было почти все ясно.
- Мы встречались с разными людьми, – тем временем отвечал задержанный, – это были совсем незнакомые люди, которые нуждались в помощи. Беда большая надвигается на город…
- Так ты еще угрожаешь, мерзавец! – вскричал Савчук, стукнув кулаком по столу. – Самолично забью в подвале до полусмерти! Говори сейчас же, что вы задумали.
- Мы хотели помочь людям, которых искушал дьявол! – высоким дискантом вскрикнул сын попа, перепуганный угрозами капитана. – Разве вы не знаете, что кто-то скупает души людские? Они пришли в мир в человечьем обличье и скоро распалят невиданный пожар…
- Ты на что намекаешь? – вытаращив глаза, спросил Александр Иванович, в глубине сознания которого прорезалась жуткая аналогия: скупщики душ, немецкие благотворители, подозрительная компания, встреченная им на пляже, и наконец, исчезнувший странник…
- Я говорю, что в мир пришло зло, и если их не остановить, они погубят всех нас. Люди потеряют человеческое обличье и превратятся в животных, их одолеют невероятные соблазны и жуткие пороки… Они станут грызться друг с другом, как псы, продаваться за золото, погрязнут в разврате, будут обманывать и предавать друг друга… И тогда мгла покроет землю, начнется настоящая кровавая бойня…
- Что?! Что ты сказал, несчастный? – капитан приподнялся с места, в горле у него пересохло и на висках вздулись кровяные жилки. – Призывы к войне? Оскорбление родного народа? Ах ты… выкидыш империализма! Проклятый изменник Родины, ну погоди, ты у меня запляшешь… Ты у меня покаркаешь на Соловках, прорицатель хренов! Увести! – заорал он в дверь. – Стеречь как зеницу ока! В карцер его.
Конвоир выволок задержанного за дверь, потому что тот симулировал обморок, а Савчук снова хлопнул стакан водки для успокоения нервной системы, но на сей раз этот проверенный прием не только не облегчил его состояния, а напротив – вызвал приступ сильной тошноты. Александр Иванович отлежался на служебном диване, а потом снова сел к столу, чтобы оформить протокол допроса по всем правилам. Судя по качеству информации, на сей раз у него в клетке оказалась крупная птица.
Придя в себя на холодном каменном полу в карцере, измученный Андрей почему-то вдруг успокоился. Он вспомнил учителя, его печальный взгляд и слова: «Ничего не бойся, неси свой крест из последних сил, как нес Спаситель…». Затем мысль его метнулась к Мотеньке, ему стало до боли в груди невыносимо жаль девушки, которую он когда-то любил. Но ничего сделать для нее сейчас он не мог, разве только молиться. Мысли снова перемешались в его измученном мозгу, и только милосердная дремота уняла их сумасшедшую чехарду. И привиделось Андрею то ли во сне, то ли наяву, что шел он по скалистой земле, а вокруг цвели дивные белые медоносы. От их сладкого запаха слегка кружилась голова. Затем на тропке повстречалась красивая девушка в белом платье. Она шла навстречу и улыбалась. И Андрей тотчас признал в ней Юлианну, ту самую, которую лечил в камере от побоев странник… Они взялись за руки и пошли вместе, а над землей и цветами встала широкая радуга. Была она такой яркой и высокой, что все пространство вокруг затопили ее сверкающие разноцветные струи… А над радугой, высоко в небе, стоял странник и благословлял их с небес…
Согласитесь, удивительнейший сон приснился Андрею Поднебесному в карцере городского отделения милиции, куда его бросили за недоказанную провинность, а главное – неизвестно какие муки и испытания ожидали раскаявшегося отреченца еще впереди. Но кто из нас знает, что будет завтра? Уж поверьте на слово – никто этого не знает, да и не может знать.
27.
В специальном отделении военного госпиталя, где проходили лечение сотрудники государственной безопасности и охраны общественного порядка, в палате № 13 лежал генерал Еремин. Улучшения в его состоянии наблюдались незначительные, генерал плохо говорил, с трудом двигал правой рукой и вообще выглядел совсем неважно. На контакт с медицинским персоналом пациент вообще не желал идти и все заигрывания лечащего врача оставлял без внимания.
- Крепкий орешек, – жаловался ординарец главному специалисту, – уставится в одну точку и молчит. Как такого лечить прикажете?
- Делай что надо и не лезь к нему в душу, – ворчал главный, – ты понимаешь, кто он и кто мы? Начальник особого отдела! Не дай Бог, окочурится – загремим на Соловки в полном составе.
- Так я же говорю, не хочет он жить – сразу видно. Хорошо, что хоть ест понемногу, а то бы долго не протянул.
- Раз жрать начал, значит, на ноги поставим. Знаю я их брата, живучие, как тараканы.
- Тише! – всплеснул руками ординарец, – услышать же могут…
Но главный специалист, сам полковник, деликатной лексикой ни коллег, ни пациентов не баловал и рубил, как говорится, с плеча. Однако случай с Ереминым не вписывался в стандартный медицинский диагноз. Что-то тут было не так, хотя вызванный на консилиум психиатр существенных отклонений от психических норм по своей части не выявил. Следовательно, оставалось полагаться на время, необходимое для восстановления мозговых функций больного, перенесшего настоящий удар. Не станем вникать в медицинскую терминологию, все одно она нам мало что скажет, а заглянем-ка лучше в палату № 13, к нашему генералу.
В этот самым момент, а дело было около восьми вечера, когда на все отделение оставался один дежурный специалист, да и тот запирался с медсестрой в ординаторской, да, именно в это время в генеральскую палату вошел госпитальный санитар со шваброй и ведром. Санитар как санитар, разве что уродлив до безобразия: рыжий, всклокоченный, с бельмом на глазу и выпирающим зубом, можно даже сказать клыком, изо рта. Но удивительным было не это. Подмышкой санитар держал приличных размеров шахматную доску, и подойдя к генеральской койке, брякнул ее на тумбочку. Еремин покосился на шахматы, потом внимательно оглядел санитара, который, как ни в чем не бывало, тер дощатые половицы своей шваброй, и вдруг сказал вполне внятно:
- Сыграем партию?
- Отчего нет? – вопросом на вопрос ответил санитар и добавил: – вот выдраю палубу и сразимся.
Владимир Николаевич как-то даже взбодрился, самостоятельно приподнялся на кровати и к концу уборки ожидал соперника в полной готовности, без особых усилий расставив фигуры на доске.
Санитар докончил уборку, вытер руки о полы халата и присел на табурет около генерала. Зажав в кулаках две пешки, он предложил сопернику выбрать цвет. Генералу достались белые. Они развернули доску так, чтобы удобно было обоим и приступили к партии.
- Познакомимся? – предложил генерал. – Меня зовут Владимир Николаевич.
- Азаз, – буркнул санитар, уставившись на доску.
«Татарин, наверное, – подумал Еремин, искоса поглядывая на скуластую физиономию уродливого партнера, – ну-ну, поглядим, чья возьмет». Азаз сделал ответный ход и состязание началось. Довольно быстро разыграли дебют, генерал про себя отметил, что противник держится весьма уверенно и свободно. Но и сам Еремин почувствовал вдруг облегчение своего состояния, голова стала легкой, мысль работала четко, и игра все больше и больше доставляла ему удовольствие. К тому же восстановилась нормальная речь.
- Вы, генерал, играете мастерски, – похвалил Азаз, когда партия развернулась основательно и легко было угодить в позиционные головоломки.
- Да так, баловался на досуге немного.
Генерал покривил душой, он обожал эту игру с детства и даже лично общался с чемпионом мира Алехиным накануне его эмиграции.
- Что ж ваш русский гений Алехин, – начал вдруг Азаз, словно прочтя вслух мысли генерала, – эмигрировал заграницу и, ха-ха-ха! – сразу стал чемпионом мира.
- Думаю, с эмиграцией напрямую это не связано, – возразил генерал, поймав себя на мысли, что крамольные интонации партнера его никак не обеспокоили, – прояви Алехин немного сознательности, мы и здесь бы его оценили, – Еремин сделал ход конем.
- Ваша пешка бита, – констатировал татарин, – ни чуточки не сомневаюсь в таком прогнозе, у вас ценят людей.
- Позвольте, – автоматически возразил генерал, чувствуя какую-то смешливую интонацию, – почему «у нас», вы что же, себя к нам не относите?
- Что вы, как можно? Я обычный санитар, просто имел в виду здешние потрясающие места. Я ведь, знаете ли, прибыл из Казани.
«Точно, татарин, угадал, – с удовлетворением подумал Еремин, – однако играет, шельмец, отлично!», – и он сделал очередной ход.
Дальше партия перешла в скучное равновесие, обе стороны достойно защищали свои фланги и баррикадировали пешками центр, прикрываясь дальнобойными ладьями. Разговор, между тем, становился все откровеннее.
- Вы, генерал, замечательный полководец, – входя в азарт, говорил Азаз, – я немного увлекался военной историей, кроме того учился во Фрунзенской академии, откуда меня поперли под Самарканд разбираться с бухарским эмиром. Как видите, на моем лице все написано, – мрачно пошутил он.
- Вы военный человек? В каком чине служили?
- Рядовой, – скромно отвечал татарин, – но я основательно проштудировал военную историю и много чего узнал интересного. Ваши, генерал, бои против Антанты – это же вершина стратегического мастерства и полевых маневров!
- Откуда вам известны мои заслуги? – строго спросил генерал, хотя чувства и мысли его были полностью захвачены шахматными маневрами на доске.
- Да помилуйте, я изучал ваши статьи в учебниках по современной военной стратегии. Удивляюсь, что вы застряли в этом паршивеньком городишке. Что вообще вы, полевой командир, делаете в особом отделе? Ваше место в Кремле.
- Подальше от царей – голова целей, – отвечал Еремин любимой поговоркой своего отца, запечатленной в памяти с детских лет.
- Оставьте, какие теперь цари? – бегло резюмировал татарин.
Разговор принимал неприятный, скользкий какой-то оборот, рыжий тип словно желал уличить его, генерала государственной безопасности, в неблагонадежности, подловив на пустой словесной оплошности. «Черт меня дернул про царей вспомнить!» – выругал себя Еремин, но в его нездоровой еще голове ни с того ни с сего отчетливо зазвучал марш «Боже, царя храни!», а санитар ехидно заметил:
- Вы ведь атеист? – и тут же ответил сам: – конечно же атеист! При вашей-то должности и быть по-другому не может.
Генерал со смутным угрызением совести вспомнил, что в младенчестве его крестили и свой крестильный нательный крест он во время сражений носил на груди, а затем спрятал в надежном месте. Стыдно признаться, но вера в Бога не исчезла полностью, она как бы иссякла, отступила в самый потайной уголок суровой солдатской души генерала. Нет, положительно в этом санитаре была какая-то чертовская хватка, словно он исполнял секретное задание по проверке благонадежности командного состава. «Неужели и до меня добрались? Кто ж этот тип, в самом деле? Хотелось бы знать, какая тварь осмелилась уличать меня, боевого орденоносного офицера, в предательстве?» – вот такие тревожные мысли мелькали в измученном болезнью мозгу Еремина. Но тут он внезапно заметил, что рыжему грозит мат. Генерал сделал решающий ход и торжествующе посмотрел на соперника.
- Сдаюсь! – развел руками Азаз, – ваша взяла.
Они пожали друг другу руки и принялись за вторую партию. Теперь генерал играл черными и буквально через пятнадцать ходов был приперт к стене, а на семнадцатом –получил классический мат. Решено было сыграть третью решающую партию в этом дружеском матче.
- Так что, генерал, – неожиданно снова спросил Азаз, – неужели откажетесь от перевода в Москву?
- Какого перевода? – удивился Владимир Николаевич, полностью поглощенный новой партией.
- В Москву, – повторил санитар, – я, знаете ли, здесь только подрабатываю, основная моя служба в штабе округа. Командующий собирается отправить вас в столицу, я слышал это собственными ушами. А на ваше место, между прочим, уже назначен какой-то разжалованный чекист оттуда, – он поднял указательный палец кверху, – кажется, Райский. Славная фамилия для начальника отдела госбезопасности, неправда ли?
Еремин откинулся на подушку, потому что почувствовал легкое головокружение. «Так, так, так, вот – уже ближе к цели; ну, рыжий жеребец, теперь ясно, откуда ты прискакал», – заключил он.
- Подумайте только, какие вас ждут перспективы! – продолжал тем временем санитар. – Вы будете на вершине власти недосягаемы для простых смертных. Личный кабинет в Кремле. Почет, уважение, награды – все сложат у ваших ног. Квартира, наконец, в столице, полное обеспечение. Военный парад станете принимать на белом коне. Представляете?
- Нет, не представляю, – резко ответил Владимир Николаевич, – давайте продолжим партию.
Он снова взглянул на доску, но позиция разваливалась. Впрочем, Азаз играл не лучше. На тринадцатом ходу он зевнул слона. Противоречивые мысли, однако, свербели в растревоженной голове генерала. С одной стороны это могла быть банальная провокация или серьезная проверка, но с другой… О, как обрадовалась бы Юлианна переводу в Москву! Только где теперь его девочка? На черта ему златоглавая столица, если нет рядом единственной дочери?
- Я знаю, что у вас случилось горе, – вкрадчиво заговорил татарин, снова угадывая мысли партнера, – ваша дочь Юлианна пропала, но подумайте хорошенько: какой смысл искать того, кто сам не желает найтись?
- Замолчи, – сдавленным голосом потребовал генерал, он вдруг явственно ощутил опасность, исходящую от сидящего напротив него человека, и раздраженно спросил: – а ты, санитар, не боишься, что я ткну в тебя пальцем – и ты сгинешь навеки?
- Ну уж этого я как раз не боюсь, – фыркнул вдруг самоуверенный татарин, – вы, генерал, далеко не всесильны. Лежите вот, таблетки глотаете, а меня уж казнить собираетесь. Ишь, какие мы грозные! Не нужно дуться, Владимир Николаевич, вы меня почти заматовали, пора сдаваться.
Действительно, на доске стояла позиция, в которой даже простой любитель легко мог просчитать мат в два хода. «Вот так штука, едва не проглядел», – досадовал генерал, завершив партию и ложась в постель.
- Уверяю вас, – складывая шахматную доску, говорил Азаз, – волноваться, право, не стоит, в конце концов, это же не ордер на арест, а всего лишь приказ о повышении в должности с прекрасным переводом в столицу. Другой бы на вашем месте всю жизнь об этом мечтал. Вы и сами не можете отрицать, что судьба отвалила вам неслыханно щедрый подарок.
- Лучше бы она вернула мне Юлианну! – не выдержал Еремин и снова отвернулся к стене.
- Чем же лучше? – гнул свое омерзительный санитар, уже стоя у самой двери. – Ну вышла бы замуж за какого-нибудь особиста, а его – раз! – и шлепнули шпионы, или соседи из зависти состряпали анонимку, что он, зять ваш, – изменник родины. Это еще что, а если б в иностранца влюбилась? Вас бы самого могли того… это самое. Вот так-то. Ну, я пошел, отдыхайте. Рад я все-таки за ваше повышение, – с этими словами санитар выключил свет и наконец покинул палату, плотно прикрыв за собой дверь.
Владимир Николаевич остался наедине со своими мыслями. Была глубокая ночь. За окном светила полная луна, затопляя палату серебряной рекой. В лунном свете генерал разглядел странника, которого допрашивал накануне болезни. Странник шел ему навстречу и держал в руках свою котомку.
- Скажи, где моя дочь, где Юлианна? – взмолился несчастный отец.
- Иди в Зосимову пустошь, – отвечал странник, – но сначала отдай долги. Поспеши, не то опоздаешь…
Внезапно налетела грозовая туча, раскрыла свою черную пасть, сожрала сияющую луну и серебряная река иссякла… Странник исчез.
«Спал ли я? – удивленно подумал генерал. – Что ж это за пустошь такая? И про какие долги он говорил…» Мысли роем клубились в его воспаленном мозгу и путались, перемешивались в рыхлый клубок, катились куда-то вдаль, в пропасть, в прошлое, куда возврата больше не было. Он мучительно пытался вспомнить, чего недоделал, когда не выполнил обещанного, но все смешивалось в бурое вязкое месиво, будто он снова был на войне и видел окровавленных солдат, своих и чужих, ползущих по земляным холмам, как муравьи… Вдруг он поднялся над всеми, и стал расти, расти, превращаться в громадного, могучего великана в галифе с красными лампасами по бокам. Огромными ногами в начищенных хромовых сапогах он тяжело наступал на ползущих людей и с хрустом топтал и раздавливал их, идя все дальше и дальше, словно неведомая сила против воли толкала его вперед. А рядом маячил проклятый рыжий санитар и хохотал, разевая вовсю безобразный рот с торчащим наружу желтым клыком…
Утром медсестра, раздававшая градусники, обнаружила палату № 13 совершенно пустой. Всполошившаяся охрана перевернула вверх дном весь госпиталь, но генерала не было нигде. Главный врач позвонил в особый отдел, там ответили, что генерал Еремин прибыл на службу ровно в 7.00 и сейчас находится у себя в кабинете. У главного отлегло от сердца, хотя под горячую руку он едва не высек самолично весь медперсонал подряд за недосмотр. Шутка ли, из режимного отделения удрал без выписки пациент, да еще какого ранга!
Еремин же, пробыв в своем кабинете около часа, вышел в цивильном костюме, не прощаясь прошел мимо вахтенного и удалился в неизвестном направлении. Больше его никто не видел.
Нужно ли говорить, какой переполох поднялся после этого в городе? Впрочем, как известно: свято место пусто не бывает. В особый отдел командировали полковника Райского, а новая метла метет по-новому. Плакать по пропавшему без вести генералу просто не хватало времени, кто-то все-таки должен был и шпионов ловить.
28.
Чудный летний денек выдался в самом конце недели, в воскресенье. Июльский зной смягчил западный ветерок, жара спала, и горожане отправились отдыхать в парк культуры и отдыха, раскинувшийся на берегу прелестного озера. Впрочем, мы уже побывали там вместе с Маргаритой, мечтавшей уехать в столицу. Но это еще что, это еще только начало наших приключений в парке.
Итак, дело близилось к вечеру, публика собралась исключительно культурная и образованная. Под зонтиками в кафе-мороженое яблоку негде было упасть. По аллеям прогуливались молодые постовые милиционеры в белоснежной летней форме, затянутые в тонких талиях широкими кожаными ремнями с портупеями, и улыбались отдыхающим, всем своим видом говоря: не волнуйтесь, мы стоим на охране порядка и вашего спокойствия. В самом центре летней площадки кафетерия под голубым зонтиком сидел иностранец, профессор Воланд, с очаровательной дамой в прозрачном платье (кажется, даже без нижнего белья!), но так как гостей сопровождало руководство самого крупного в городе комбината (председатель профсоюза и лично директор), то все делали вид, что ничего особенного в этом нет – заграничная мода, только и всего. На груди директора Мятова сиял новенький орден, врученный накануне в столице, откуда он только что прибыл, за высокие трудовые показатели и лично его, Мятова, заслуги перед отечественной химической отраслью.
- Уверяю вас, что в ближайшем десятилетии здесь произойдут потрясающие перемены, правда, профессор? – говорил ученый секретарь иностранца в жокейской кепочке, сунув разбитое пенсне в боковой карман клетчатого пиджака. – Положительно все ваши мечты исполнятся. Вот вы, например, о чем мечтаете, дорогой? – спросил он председателя профсоюза.
- Да как бы это сказать, – начал тот, пытаясь сформулировать фразу о дружбе народов, про мир во всем мире или что-то в таком же роде.
- Понятно, понятно, – тараторил клетчатый, – пролетарии всех стран соединяйтесь при финансовой взаимопомощи немецких профсоюзов! Только пролетариев-то не будет, все они тю-тю, с вашего позволения.
- Почему с моего? – удивился профсоюзный лидер, оглядываясь по сторонам, – и как это не будет? Куда ж они денутся?
- Представьте, все разбогатеют и получат каждый по миллиону. Миллионы миллионеров в драных портках, вот бы поглядеть – закачаешься! – издевательски хихикнул клетчатый.
- Не в деньгах счастье, – вставил заинтригованный прогнозом иностранца орденоносный директор.
- А в чем же по-вашему? – удивился Коровьев, – уж не в том ли, чтобы пыхтеть над чанами с кислотой или рассыпать в мешки химикаты? Уверяю вас, милейший друг, – именно в деньгах, притом не столько в них самих, как в их количестве. Ведь правда, товарищ? – обратился он к сидящему за соседним столиком ювелиру Бергману.
- Не знаю, – поперхнулся газированной водой Бергман, – я нумизматикой не занимаюсь и денег не держу.
- Ах, да, да, простите, как это я позабыл: вы коллекционируете исключительно золото и бриллианты. Как же я так опростоволосился? Ведь эти самые бриллианты сию минуту сверкают на шейке вашей дамы! Диво, как хороши. Ни в какое сравнение не идут с фальшивыми алмазами Садовского, которому вы переправили заграницу натуральный конфискант.
Бергман отодвинул вазочку с мороженым, утер губы бумажной салфеткой и, незаметно шепнув Виолетте (а это была именно она, восходящая звезда городского драматического театра) что-то на ушко, бочком протиснулся между столиками, направляясь прямиком к выходу. К примадонне тотчас же подсел усатый круглоголовый толстяк и полез целовать ручку.
- Ну вспомните же меня, драгоценная, – шептал он, – вы же пользовались моим кремом и похорошели до неузнаваемости!
Виолетта смутилась, но не потому, что действительно пользовалась дорогим французским кремом, а поскольку узнала в собеседнике недавнего благодетеля, устроившего ей прекрасный контракт. «Неужели это сам мсье Дюбуа? – мелькнуло в ее хорошенькой головке. – Ба, вот так повезло! Непременно нужно продолжить знакомство». О дурацкой расписке, отобранной впопыхах, она и думать позабыла. А льстец разразился громогласной тирадой, привлекая внимание сидящих за соседними столиками к своей персоне:
- Признаюсь, я изобрел средство… – а надо сказать, что Бегемот (вы уже догадались об этом сами) был в обед представлен публике как врач-косметолог, который демонстрировал свои новейшие достижения, – средство! – повторил он с ударением, – способное омолодить прекрасную половину человечества до возраста нежной девственности! Все дамы с радостью воспользуются моим кремом и похорошеют до невозможности! Ах, что будет с нами, мужчинами… мы пропали, пропали… – проурчал он и незаметно исчез, оставив потрясенных сообщением стареющих женщин томиться от любопытства.
Тут к столику иностранца подсел директор городского театра Варфоломей Полуэктович и стал показывать свеженькие, только что отпечатанные театральные программки с фотографией Виолетты в роли «дамы на рельсах» на обложке, взахлеб расписывая предстоящую потрясающую премьеру и при этом кивая в сторону фиолетового зонтика, под которым сидела примадонна.
- Вы такого зрелища и не видывали в вашей загранице, – обращался он к Воланду, – Анна великолепна, каков накал страстей, а трагизм?! Шекспир бы плакал…
- Помилуйте, любезный, причем здесь Шекспир? – удивился профессор.
- Ну как же, а финал? Дама на рельсах! Здесь, знаете ли, мы еще поспорим с Вильямом, – нашелся Варфоломей Полуэктович.
- Тут и спорить не о чем, – согласился Воланд, – ставка старика Шекспира вашей «дамой» крыта начисто.
Директор театра полез целоваться с иностранцем, едва ученый секретарь успел оттащить фамильярного театрала и объяснить, что заграницей не приняты такие вольности при общении. Тогда Варфоломей Полуэктович достал контрамарки и стал щедро раздавать иностранным гостям, администрации комбината и другим многочисленным поклонникам лицедейства, окружившим его со всех сторон.
Затем среди отдыхающих в кафе-мороженом появился громадный черный кот, который прогуливался между столиками на задних лапах, раскланиваясь во все стороны. Публика зааплодировала четвероногому артисту и от восторга угостила его мороженым.
- Спасибо! – вежливо прогнусавил Бегемот, схватил передними лапами эскимо на палочке, ловко сдернул зубами фольгу и принялся слизывать шоколад остреньким красным язычком, мурлыча от наслаждения.
Сидящие поблизости удивленно переглянулись, но ни в чем не признались друг другу, а только подумали, что произнесенная вслух благодарность им померещилась.
Оставим же на минуту проказника Бегемота и заглянем в некий укромный уголок. Там, на самом краю площадки у декоративного ограждения, занавешенного разросшейся циндалией сиреневого цвета, пил в одиночестве пиво старший охранник химкомбината Цвигун. Был он зол как черт, потому что сбежавшая жена прогуливалась тут же поблизости с начальником караула, и при всех своих физических возможностях Цвигун ничего поделать с этим не мог. Тогда он подозвал постового и стал рассказывать про свою героическую службу в колымских лагерях, приукрашая голые факты засекреченными подробностями жестокого подавления бунта арестантов и лично своими боевыми подвигами, причем войдя в раж, он излагал свои воспоминания таким зычным голосом, что сам начальник караула заслушался, потеряв интерес к своей беспардонной подруге.
- Вон того я знаю! – Цвигун неожиданно ткнул пальцем в мужчину плотного сложения с бельмом на глазу и выпирающим изо рта глазным зубом. – Мой каторжник, – гордо заявил он, – и с закрытыми глазами узнал бы каналью! У него ж на лбу написано, что вчера с Колымы прибыл.
Милиционер козырнул и шепнул, наклонившись к уху бывшего колымского конвоира:
- Спасибо, товарищ. Сейчас проверим, – и двинулся в указанном направлении.
Но едва он приблизился к сомнительной личности, как на аллею въехал патрульный милицейский газик, остановился у кафетерия, а с подножки спрыгнул капитан Савчук с двумя сопровождавшими его лейтенантами. Все трое подошли к площадке с зонтиками и стали бесцеремонно разглядывать отдыхающих.
Натренированный взгляд оперуполномоченного тотчас выхватил из толпы голубой зонтик и сидевшую под ним публику.
- Нострадамус мог предсказать что угодно, например нашу с вами сегодняшнюю встречу, – говорил в этот момент доктор Воланд, – сейчас я процитирую его катрены, и вы найдете в них подтверждение моих слов…
Но ничего цитировать ему не пришлось, так как беседа была неожиданно прервана. Подобравшись, как молодой тигр, Савчук в три прыжка преодолел разделявшее их расстояние и, как суровый ангел возмездия, вырос перед гипнотизером.
- Ваши документы! – потребовал он без предисловий.
Профессор грациозным движением вынул из внутреннего кармана паспорт иностранного гражданина, визу и даже приказ министра культуры о содействии лично ему, доктору Воланду, и прибывшим вместе с ним членам международного благотворительного фонда немецких профсоюзов в проведении массовых культурных мероприятий.
- Как вы можете! – укоризненно шептал профорг, – это же иностранный специалист, он приехал с благотворительной целью.
- Не морочьте мне голову, – грубо отвечал капитан, – наши граждане ни в каких подачках не нуждаются. Извольте предъявить документы своей спутницы, – все-таки чуть повежливей обратился он к профессору.
Документы Геллы тоже оказались в полном порядке. Согласно командированию, она исполняла миссию переводчицы лекций профессора на язык жестов глухонемых.
- А где остальные? – поинтересовался капитан.
- Понятия не имею, – спокойно отвечал профессор, – я им не надзиратель.
В ту же секунду капитан Савчук увидел проклятого типа в клетчатом пиджаке, вальсирующего возле ротонды. Внутри ротонды духовой оркестр старательно выдувал вальс. Он бросил разборки с профессором и ринулся к танцевальной площадке.
Там и вправду ученый секретарь доктора Воланда танцевал с продавщицей пива Клавдией, разомлевшей от сальностей, которые длинный ухажер шептал ей на ушко.
- Чудная, – говорил он ей в эту минуту, – я знаю, что вчера вы были вон с тем моим другом, – он кивнул на Бегемота, пожирающего мороженое.
- Какой вы шутник! – восхитилась Клавдия, прижимаясь к партнеру пышным бюстом, – это же дрессированный кот. В первый раз вижу такого…
- Нет, нет, милочка, были. Я про своего приятеля, которому вы дали расписочку.
- Ну да, что-то такое припоминаю сейчас, – кружась в вальсе, призналась киоскерша, – а вы ревнивец! – она шутливо шлепнула по плечу бестактного партнера, – он мой старинный приятель.
- Неужели? – изумился Коровьев. – Ах негодник, он и здесь успел наследить…
Эффектно раскрутив даму в пируэте, Коровьев шагнул вперед и нос к носу столкнулся с капитаном милиции. В следующую секунду Савчук закричал во всю глотку:
- Стоять!
Но было уже поздно. Проклятый мистификатор толкнул на него свою увесистую партнершу, а сам выхватил из кармана здоровенный револьвер и наставил его на капитана. Танцующие шарахнулись в стороны, да и сам милиционер остолбенел от такой откровенной наглости преступника. Негодяй же выстрелил в воздух и бросился наутек. Дальше события развивались с такой молниеносной быстротой, что передать все происходившее посредством обыкновенных слов просто нет никакой возможности.
Вооруженный огнестрельным оружием Коровьев мчался по аллее, за ним несся капитан, размахивая пистолетом, а перед его носом черной стрелой летел здоровенный котище. Бывший колымский каторжник с жуткой рожей тоже зачем-то увязался в погоню. Толпа с визгом разбежалась, однако некоторые мужчины, бурно выражая солидарность с милицией, погнались за удиравшим типом в клетчатом пиджаке, тем самым только усиливая неразбериху.
В довершение ко всему, проклятый преступник намеревался скрыться под пышными кронами разросшихся деревьев, и на ходу разгадавший его маневр капитан вынужден был открыть огонь по беглецу. Это была та самая крайняя необходимость, которая давала ему право применить оружие в людном месте, да еще при задержании вооруженного иностранца. Но что же вы думаете? Пуля, предназначенная для удиравшего негодяя, попала прямо в сердце профессора Розенфельда, спокойно разгуливающего в этот самый трагический момент по парку!
Осатанев от такой нелепой промашки, Савчук перепрыгнул через безжизненное тело профессора, распростертое на асфальте, и кинулся догонять преступника. Теперь уже клетчатого нужно было брать любой ценой (цена, кстати, была уже оплачена жизнью несчастного Розенфельда). Но если бы Александр Иванович смог остановиться хоть на секунду, то непременно отметил бы, в силу своей профессии, некоторые странности. Например то, что он бежит по парку совершенно один, если не считать опережавшего его черного кота и следовавшего попятам бандитского вида мужчины с бельмом на глазу (бельмо, кстати, куда-то исчезло, и оба глаза преследователя четко смотрели капитану в спину). Затем над Савчуком появилась летящая, в самом прямом смысле слова, женщина, абсолютно голая, с кровавым шрамом на шее. Она, правда, не вмешивалась в ход событий, а просто летела себе и летела. Очень скоро вся эта компания несколько притомилась, и Савчук, передернув затвор, в последний раз выкрикнул вслед циничному преступнику, что будет стрелять. Тот зачем-то расплылся перед глазами преследователя, то есть фигура его сделалась прозрачной, а затем нечеткой, словом, вечернее освещение совершало чудеса в пользу убегавшего от правосудия негодяя. Но капитана на эти мистификации купить было нельзя.
Итак, Савчук передернул затвор… В ту же секунду клетчатый споткнулся и упал наземь. Затем он мгновенно перевернулся, сел на газон по-турецки, подобрав под себя длинные ноги, и наставил дуло своего пиратского пистолета на почти уже настигшего его опера. Капитан автоматически выстрелил… Но пуля-дура сыграла с ним последнюю злую штуку. Она угодила в булыжный бордюр, и… рикошетом отскочила прямо в лоб милиционера. Александр Иванович откинул голову от внезапного резкого удара в переносье, широко распахнул глаза и с аккуратной дырочкой меж соболиных бровей рухнул лицом в подстриженный газон.
Вполне вероятно, что он еще слышал милицейские свистки, сирену санитарной машины, возбужденные голоса подоспевших преследователей и добровольных помощников милиции, но во всем этом капитан Александр Савчук уже не мог принимать непосредственного участия по причине, как вы понимаете, прекращения жизнедеятельности своего организма. Одним словом, все было кончено.
29.
Город, переполненный слухами, трясло как подножие пробуждающегося вулкана. Вы же понимаете, что к тому были серьезные основания. И на фоне бурлящей молвы о коварных благотворителях, заманивающих в свои иезуитские сети души доверчивых граждан, струей живительного кислорода просачивались робкие свидетельства очевидцев о чудесах какого-то странника. Человек этот, по их описанию, был совершенно невзрачной внешности, не имел при себе никаких вещей, кроме холщовой котомки, появлялся всегда неожиданно и никому не отказывал в помощи, если таковая была крайне необходима, например, для спасения жизни младенца или добрых перемен в жизни. Очень тайно, скажем прямо, при полнейшей конспирации, сообщались некие обстоятельства, при которых совершенно непостижимым образом странник приходил именно туда, где нуждались в его спасительной помощи. Были, конечно, и такие, которые не верили в подобные сказки. Очевидно некоторые из них задались целью выследить странника и определиться окончательно, что за личность скрывается под таинственным образом?
И вот однажды такая возможность представилась. Странник обнаружился в центре города, на рыночной площади, именно там, где делал круг уже известный вам трамвай № 5. Трамвай медленно разворачивался, и вдруг на рельсы, прямо под колеса, выехал на крошечном велосипедике малыш… Визг тормозных колодок и отчаянный крик матери поглотил вопль вмиг набежавшей толпы. Еще через мгновение всем очевидцам предстал расплющенный велосипед с вертящимся на оси единственным колесом, а малыш... Малыша не было ни в спасательной сетке под трамваем, ни, слава Богу, на рельсах.
Ребенка держал на руках странник, причем дитя крепко спало. Мать выхватила из рук спасателя свое чадо, прижала к груди и тут же грохнулась в обморок. Пока одни вызывали санитарную машину и приводили в чувство женщину, другие окружили странника и пытались заговорить с ним. Он, в свою очередь, разглядывал обступивших его горожан с нескрываемым интересом, словно попал на площадь впервые и был несколько удивлен тем, что увидел. Дивные его глаза печально смотрели вокруг, и те, кто стоял подле него, отводили взгляды и пытались отступить вглубь, но сделать это было непросто, потому что сзади напирали возбужденные зеваки.
- Скажите, как вам удалось спасти ребенка? – выкрикнул из толпы какой-то парень, явно из газеты, потому что вытянув руки над головой, он наугад щелкал фотоаппаратом.
- Почему вы молчите? – волновалась женщина с зонтиком. – Вы стояли в нескольких метрах, я видела. Может быть, вы сами загипнотизировали мальчика и он уснул на велосипеде? Отвечайте же!
- Говори, говори, – вопила толпа.
- А может, водитель тоже уснул? Может, ты гипнотизер и это твои проделки?
Странник молча водил глазами, недоумевая, наверно, почему эти люди все больше раздражались. Они явно были настроены против него, хотя казалось – должно было быть все наоборот. Но не нашлось ни одного человека, представьте себе – ни единого! – который замолвил бы доброе слово за того, кто спас от неминуемой гибели ребенка. Напротив, выходило так, что чуть ли не странник сунул под колеса малыша и заодно лишил разума вагоновожатую, трезвонившую в предупредительный сигнал еще несколько минут после того, как заклинило тормозные колодки.
- Он, он все подстроил! – орали зачинщики травли безвинного человека.
- Точно он. Вчера на Ямской умер человек от заворота кишок. Этого, с котомкой, тоже там видели!
- Я узнал его! Он отравитель, – вопил мерзопакостный боров, расталкивая зевак и прорываясь к страннику, – бей его, бей!
И на глазах почтенной публики человек, спасший ребенка, превратился в отпетого преступника, которого разъяренная толпа готова была растерзать в одну минуту. В голову странника полетел первый камень, затем другой, третий…
- Стойте, – закричала совсем юная девушка, вскидывая вверх тонкие руки, – вы забьете человека насмерть!
Но никто не услышал ее, и люди, словно одержимые бесами, с побелевшими от злобы глазами бросились линчевать странника, швыряя в него все, что попадалось под руку. Он пытался защититься, прикрывая ладонью голову, но мог ли устоять одинокий человек против гнева обезумевшей толпы? Странник упал на колени, затем распластался на земле, и через несколько минут на месте, где он лежал, выросла гора камней, сучьев и битых бутылок. Те, кто громче всех орал и подстрекал к бойне, первыми бросились наутек, а другие в ужасе от содеянного разбежались в стороны. Только груда стекла и обломков осталась на месте преступления. Где-то неподалеку заливался милицейский свисток, но стражам порядка на площади делать уже было нечего. Тут нужен был бульдозер и бригада для расчистки мусора.
Наутро следующего дня завал разобрали до последнего камня, и что же? А ничего. Представьте себе: под завалом никого не обнаружили. Ровным счетом никого – ни странника, ни его котомки. Вероятнее всего, странник в самом деле загипнотизировал разъяренную толпу и ушел невредимым, в то время как бесноватые хулиганы бросали камни в воображаемый образ. Другого объяснения, честно говоря, не было и быть просто не могло.
Именно такая неординарная ситуация сложилась на рыночной площади, в центре города и без того раздувавшегося сверх меры от всяких дурацких сплетен и досужих домыслов.
30.
Хотелось бы знать, какая женщина не мечтает о красивой семейной жизни? Покажите мне такую женщину, и я преклоню перед ней колено. «Мадам! – скажу я такой оригиналке, – вы не дама, вы – Наполеон!»
Однако Маргарита Николаевна была обыкновенной женщиной, притом совсем юной и весьма привлекательной. Можете себе только представить, как хотелось ей головокружительной и страстной женской судьбы, красивой жизни, любви, наконец, которую она так несерьезно отрицала в начале нашего знакомства. Но Боже, будь милостив! Кто не был молод, тот не был глуп…
Бедная Рита была несчастна. Еще бы, с таким, простите, идиотом, как Левиталис, могло ли быть по-другому? Утро начиналось с его капризов и придирок. Собственно, утро начиналось без него, потому что развенчанный кумир просыпался, как Онегин, к обеду. Он тяжко стонал, просил аспирину, жаловался на головную боль, в конце концов выпивал рюмку водки, выкуривал папиросу «Казбек» и требовал кофе. Кофе под рукой был не всегда, потому что на ночных бдениях, которые состоялись практически регулярно, кофе вываривался до последнего зернышка, Рите приходилось бежать в лавку к греку Макрию и просить в долг. Грек поглядывал на нее жаркими глазами и никогда не отказывал. Он прожаривал зерна на жаровне тут же, в лавке, при ней, и запах от этих зерен Рита уносила с собой в волосах, в складках своего платья, и даже кожа ее пахла кофейными зернами. Каким же дураком был молодящийся Левиталис, если не замечал прелести своей юной подруги! Вместо этого он без конца пилил ее и издевательски высмеивал. Сегодня он ни на йоту не отступил от своей обычной программы.
- Что, снова никто не купил твою мазню? – с ухмылкой спросил он Риту, отлично зная, что картины не продаются.
- Зачем ты так? – укоризненно отвечала она, – ведь и твои авангардистские шедевры не востребованы сейчас. В стране кризис, нужны плакаты и транспаранты, настоящее искусство отходит на задний план.
- Не смей трогать великое искусство! – закричал Левиталис. – Много ты знаешь! Ты не доросла до понимания неореализма, ни черта в авангарде не смыслишь, а лезешь со своим ничтожным бабьим мнением. Тебе только «Купание красного коня» подавай.
- При чем здесь конь? – удивилась художница (она была воспитана на классике и действительно не воспринимала модных течений в живописи).
-
«Вот так всегда, – думала Рита, – лучше уж я молчать буду, в самом деле». Она попыталась закончить бесполезные пререкания и, чтобы вернуть сожителя к реальности, сказала:
- У нас даже крупы не осталось, нужно купить продукты…
- Какая ты меркантильная! – возмутился недооцененный гений. – Придумай что-нибудь, на то ты и баба, в конце концов.
- Я не баба, – обиделась Рита, – а ты не мужчина, если не желаешь позаботиться о своей жене.
- Уф, куда загнула, – фыркнул Левиталис, – ты мне не жена, да и вряд ли когда-нибудь ею станешь. Беги к своему иностранцу, – злорадствовал ревнивый сожитель, – он тебя омарами с золотого блюда кормить станет …
-
От обиды у Риты в глазах закипели слезы. Она не захотела отвечать дураку. После таких жестоких слов, что ей оставалось делать? «Пойду и утоплюсь в озере…» – подумала она, с тоской выглядывая в окно. Был чудный летний день, во дворе играла детвора, мамаши утирали сопливые носы своим карапузам, старики прятали в тень плешивые макушки, играли в домино и ругали бездельника Тимофея, третий день не подметавшего улицу. Жизнь текла размеренным темпом, и никто не догадывался, как плохо ей было. Поистине никому до нее не было дела.
И как раз в этот момент, когда жалость к самой себе душила Риту невыплаканными слезами, раздался звонок.
- Входи смелее, открыто! – с хозяйским радушием пригласил Левиталис гостя.
-
Дверь приоткрылась и в переднюю вошел коренастый мужчина плотного сложения с крокодиловым портфелем в руках, одетый в летний шелковый костюм и лакированные кожаные туфли переливчатого цвета. Один глаз его был закрыт бельмом, челюсть изуродована торчащим наружу зубом, вид презентабельного гостя в общем симпатии не вызывал.
- Маргарита Николаевна дома? – поинтересовался он.
- А тебе какое дело? Ты кто такой? – с вызовом спросил Левиталис.
- Я атташе по культуре немецкого посольства в Москве, – представился незнакомец, – здравствуйте, Маргарита, – поздоровался он, увидев выходящую из спальни хозяйку.
- О, как вы меня нашли? – удивилась она, приветливо кивнув незнакомцу, с которым недавно разговаривала в парке.
- Да проще простого, мне ведь было известно, что вы обитаете в бывшей квартире погребенного под развалинами Саввы Поднебесного и его растерзанного семейства.
-
Левиталис стоял в центре комнаты, сбитый с толку, и вертел головой направо и налево, пытаясь вклиниться в разговор невесть откуда свалившегося высокого чиновника иностранного посольства с Ритой.
- Мне бы хотелось остаться с вами один на один для конфиденциального разговора, – нахально продолжал тот, словно не замечая в мастерской истинного хозяина.
- Позвольте! – вскричал Левиталис. – Эта женщина – моя жена. Какого черта вы вваливаетесь ко мне в дом, да еще с таким требованием?
- Он всегда так шумит? – спросил гость, указывая рукой, затянутой в шелковую перчатку, на Левиталиса.
- Это еще что! – засмеялась Рита, обрадовавшись возможности насолить постылому сожителю. – Он и подраться не дурак, когда напьется.
- Что вы говорите? – удивился гость. – Он вас бьет?
- Бывает, – кивнула молодая художница.
- Да ты что, белены объелась, дурная баба? – вскричал возмущенный хозяин. – Врет она все, уж поверьте моему слову.
- И в самом деле горяч, – как бы сам для себя отметил гость, – ну так-с мы тебя остудим немножко.
-
Он отступил на шаг, оглядел оторопевшего Левиталиса с головы до ног едким прищуренным взглядом, щелкнул пальцами, и тот, расставив руки и ноги, как был в пижаме, – так и вылетел в распахнутое окно.
- Ах, – вскрикнула Маргарита, – что вы наделали? Он же разбиться может! – и бросилась к подоконнику.
-
Внизу никого не было, то есть наоборот, было все, как и прежде: играли дети, сидели старики. Не было только Левиталиса. Ничего не понимая, женщина с тревогой уставилась на гостя.
- Что вы с ним сделали? – прошептала она в испуге.
- Отправил на пляж освежиться, – спокойно ответил гость, вытирая платком сырой лоб и садясь на стул.
- Вот так фокус! – восхитилась Рита, – ничего подобного в жизни не видела.
- О, это пустяки, вам еще и не то предстоит увидеть, – загадочно пообещал гость, – цель моего визита к вам, Маргарита Николаевна, очень проста. Вам известно, что заграницей жила ваша родная тетка?
-
У Маргариты похолодело сердце, неужели вызовут в органы? Но ведь ни она сама, ни ее родители даже не вели переписки с заграничными родственниками много лет…
- Я знаю, что вы не общались много лет, даже не вели переписки, – продолжал гость, словно прочитав ее мысли, – так вот, тетка ваша, Елизавета Прокофьевна, умерла.
- Жаль, – искренне сказала Рита, – я толком ее не помню, мы простились очень давно.
- Искренне вам соболезную, – продолжал гость, – однако у нас есть повод обсудить и приятный момент в сложившейся ситуации: вы наследница крупной суммы денег, целого состояния по нынешним временам.
У Риты заколотилось сердце и перед глазами поплыли круги.
- Успокойтесь, дорогая. По условиям завещания вы немедленно должны выехать в Москву, где и вступите в права наследства. Со своей стороны, я, находясь под впечатлением нашего случайного знакомства в парке, похлопотал за вас. Наше посольство закупило несколько ценных картин, нуждающихся в реставрации. Мы решили оформить с вами контракт на эти работы. Приступить следует немедленно.
-
Гость щелкнул позолоченными замками и вынул из портфеля купейный билет на скорый поезд в Москву, копию завещания, контракт на реставрацию и тысячу рублей аванса. Рита едва перевела дух и с замиранием сердца принялась изучать разложенные перед ней документы.
- У подъезда вас ожидает такси, – сказал гость, – собирайтесь живо, время не ждет. А я покидаю вас, дорогая, моя миссия окончена.
Он раскланялся и вышел, оставив Риту в полной растерянности. Такого виража судьбы она и во сне не могла увидеть.
- В Москву! В Москву! – вскричала она радостно, совсем как чеховская героиня, и стала носиться по комнате, впопыхах собирая свой скудный гардероб.
-
Через пятнадцать минут Рита спустилась по лестнице с чемоданом в одной руке и летним макинтошем в другой. У подъезда действительно стояла зеркально-черная машина. Рита оглянулась на окна третьего этажа дома № 13 по Овражьей улице, села в салон и захлопнула за собой дверцу. В один миг эта тонкая дверца навсегда отделила ее от пережитых унижений и страданий. Прощай, мастерская, прощай, Левиталис, прощайте все! И Маргарита Николаевна понеслась навстречу новой прекрасной жизни.
В тот же день отдыхавшие на пляже люди с тревогой заметили метрах в тридцати от берега барахтающегося в воде человека. Увидели его и спасатели с вышки. Тотчас же спустили на воду шлюпку, сели на весла и через несколько минут вытащили горе-пловца на берег. То, что он был в атласной полосатой пижаме, никого не удивило, мало ли чудаков на свете? Сам пострадавший толком ничего объяснить не мог и твердил односложно: «Он меня послал… послал…» Можно было только догадываться, куда послали несчастного, после чего он едва не утопился.
Придя в себя и возвратившись домой, Левиталис обнаружил исчезновение собственной неблагодарной сожительницы, для которой он столько всего сделал. Он бегал по опустевшей квартире, содрогая воздух ругательствами и проклятиями, потом остановился у дипломной картины своей бывшей лучшей студентки, сорвал ее со стены и помчался на барахолку. Там он выставил пейзаж на прилавок, и едва только осмотрелся вокруг, как к нему подошел импозантного вида мужчина в берете. На бледном его лице особо выделялись глаза, они были разного цвета. В руках он держал франтоватую трость с набалдашником в виде головы пуделя. Покупатель спросил с легким акцентом, выдававшим иностранное происхождение:
- Чего желаете получить за эту работу?
- Тысячу рублей, – брякнул Левиталис и стал расхваливать редкие краски на полотне, словно ожившие в солнечном свете.
-
Иностранец не торгуясь достал бумажник, отсчитал десять сотенных купюр, взял картину подмышку и ушел. «Вот же болван! – ругал сам себя Левиталис, – надо же так продешевить! Мог бы и две запросить, или даже три…» Но что было делать? Что продано, того не воротишь. Да и тысяча – тоже неплохие деньги за дилетантский этюд норовистой девчонки.
Он вернулся домой, переоделся и решил посетить сбербанк, чтобы открыть себе счет. В конце концов, приличный человек должен иметь свой счет в банке. Придя в центральное отделение, Левиталис потребовал в окошке договор, ознакомился с ним, быстро заполнил и возвратил кассирше. Девушка улыбнулась в ответ, кивнула и многозначительно посмотрела на клиента. Тот полез за бумажником, протянул ей новенькие сторублевые купюры и стал ожидать взамен сберкнижку, но девица почему-то заволновалась, пригласила заведующего и охрану, затем вызвали милицию и поволокли несостоявшегося вкладчика в отделение. Все предъявленные купюры, – можете себе представить?! – абсолютно все были фальшивыми! На Левиталиса завели уголовное дело, впрочем, вскорости отпустили по подписке о невыезде, но таскали еще долго в особый отдел и милицию, с требованием опознать и предъявить им иностранца, рассчитавшегося фальшивыми деньгами. Занимательная, признаюсь, история приключилась с учителем живописи городского художественного училища. Право, не позавидуешь.
31.
В то самое время, когда город потрясали известные вам события, в полуподвальном помещении цокольного этажа массивного здания Дворца культуры областных профсоюзов с видом на парк и озеро происходили странные вещи, о которых, впрочем, никто не догадывался. Собственно говоря, строить догадки было некому, потому что в подвал никто не заглядывал уже много лет, а зря. Именно там, в большом зале со сводчатым потолком, за широким дубовым столом одиноко сидел грозный властелин пухлого портфеля заблудших и потерянных душ Великий Канцлер Всемирного правительства Земли, доктор черномагических наук мессир Воланд. Через пыльное стекло узкого окна под самым потолком еле-еле пробивались слабые лучи солнечного света, освещая властное ассиметричное лицо посланника тьмы.
- Ничего не изменилось, ничего… – разочаровано произнес он вслух, и приглушенные звуки его рокочущего голоса всколыхнули спертый воздух подземелья, – люди все такие же, как прежде… Слаб человек своими страстями, каждый встречный готов за понюшку табака душу бессмертную заложить. Только и ждут того, кто бы им предложил сделку. Какая радость искушать таких? Их ничтожные душонки стоят меньше, чем бумага, на которую они так поспешно тискали отпечатки своих пальцев.
-
Великий Канцлер раскрыл портфель, извлек из него пачку расписок, брезгливо бросил на стол и откинулся в кресле. Смутное чувство, сродни досаде, одолевающей нас в минуты неудовлетворенности и сомнений, судя по всему, тревожило мага.
- Нет, есть, разумеется, и среди них фанаты, упрямо отрицающие и Его и нас, – возразил он сам себе, справедливо признавая неопровержимый факт. – Глупцы! Гордыня и тщеславие их безмерны. Они считают себя хозяевами своего безбожного микроскопического мирка и воображают, что все познали! А того не ведают, что знания преумножают скорби человеческие. Знание – это зло со времен Адама и Евы. Меньше знаешь – крепче спишь…
Глаза мага вспыхнули адским огнем, лицо исказила саркастическая улыбка. Он вдруг злобно рассмеялся, словно нащупал ключ к разгадке некоей тайны.
- Но запретный плод всегда сладок, – с дьявольской усмешкой заключил он. – Им позволили не верить в Бога – они разрушили свои церкви и стали высмеивать рай и ад. Затем пошли еще дальше, вообразили себя судиями и принялись убивать и тиранить друг друга. Они кричат о равенстве и братстве, а сами создают идолов и кумиров и поклоняются им, а о том не догадываются, что их идеалы разрушить легче, чем храмы. Они нафантазировали массу сказок про прекрасное будущее, про всеобщий земной рай, а сами отравляют воды, которые пьют, воздух, которым дышат, и землю, которая их кормит. Они твердят о мире, а коричневая саранча уже щелкает кровожадными челюстями, и скоро жизни многих из них превратятся в прах, а оставшиеся в живых будут завидовать мертвым…
Воланд умолк, на минуту задумался, неожиданно резко вскинул голову и властным голосом изрек в темноту подземелья гневный приговор:
- Только я один могу даровать им все, чего пожелают: золото, плотские утехи, безграничную власть, наконец! Но ни тем, ни другим, ни третьим они не смогут воспользоваться сполна, потому что желания их еще ничтожней, чем они сами… Все они – рабы силы, и вовсе не важно, какой. Сила рождает страх, а страх обуздывает самых непокорных и умных. Жалкие рабские душонки… Никто никогда ничего не сможет здесь изменить. Мир устроен весьма примитивно!..
Так рассуждал черный маг, сидя в кресле за дубовым столом и все более погружаюсь в мрачную меланхолию.
– Зачем же мне скучать среди них? – спрашивал он себя, веером подбрасывая вверх бесчисленные расписки, извлеченные из кожаного портфеля. – Даже Он бессилен помочь простофилям, Его любовь спасет не многих…
В могильной тишине подземелья бумажные души взмывали над головой Великого Канцлера и осыпались белыми хлопьями на грязный каменный пол. Блуждающий взгляд искусителя задержался на тусклом оконце, и сумеречный туман приближающегося заката заблудшего человечества окутал одинокую фигуру скупщика душ…
Наконец Воланд поднялся с кресла, постоял немного в раздумье, последний раз окинул прощальным взором разбросанные вокруг расписки, загадочно улыбнулся и…
С треском праздничного фейерверка в подвале дворца культуры профсоюзов что-то неожиданно взорвалось. Из небольшого окна подземелья вырвался ослепительный огненный шар, разбрызгивая вокруг снопы фосфорических искр, устремился ввысь и в мгновение ока исчез из вида. Уже через минуту-другую в подвале бушевал настоящий пожар.
Между тем, вызванная вовремя бдительными сторожами дворца культуры городская пожарная команда все-таки успела загасить огонь, чем спасла здание практически от полного разрушения, а жителей города от варварского уничтожения великолепного культурного очага художественной самодеятельности и прочих творческих экзерсисов.
На мостовой, залитой потоками воды из брандспойтов, еще долгое время плавали обгоревшие остатки бланков о купле-продаже неведомого современникам товара – бессмертных человеческих душ, скрепленных отпечатками указательных пальцев их легкомысленных владельцев. Некоторые из самых ушлых зевак осторожно перепрыгивали через лужи с обугленными обрывками иностранных договоров, суеверно стараясь не наступить ненароком на чью-нибудь потерянную душу…
Наконец настала ночь. Взошла полная луна. Водопад лунного света затопил притихший город. Покой и благодать объяли сонную землю и озеро, и лиман, и одинокого Странника, уходящего в даль по пыльной дороге…
_______________