Я думал, что всё море — только моё, и ничьё больше, какое-то время, совсем недолго, до тех пор, пока на пляже не появилась коровка и не заявила своим видом о своих правах на обладание морем. Я почувствовал коровье право владеть всем морем сразу и поэтому сразу подошёл к коровке и предложил ей разделить море по-человечески. Коровка заулыбалась очень приятно и поинтересовалась: «Как можно делить море между кем-то и кем-то, между кем-то и чем-то, между чем-то и чем-то или как-то ещё…» Не задумываясь, я произносил какие-то слова, желая моря и отдыха: «Что бы то ни было можно поделить: поровну, по-братски, пополам, как попало…»
Взгляд коровки скучнел после каждого произносимого мной слова до тех пор, пока моя аппетитная собеседница не засобиралась с пляжа, проголодавшись, в забегаловку, ближайшую к воде. «Вы будете завтра здесь?» — Спросил я мою хорошенькую дамочку, рядом с которой уже чувствовал себя обобранным на всё личное моё синее море. «Не знаю и знать не желаю», — Коровка исчезла с пляжа так же красиво, как и появилась. Мне показалось, что нужно заново поделить между мною и ей моё море так ясно, что я чуть было не заплакал. Прелесть вероломно удалилась на обед, а я понял, что поделил с ней море несправедливо, нечестно, не поровну. И не по-братски, а по-страшному… Я в отчаянии, пытаясь утонуть по щиколотку в тёплом песке, бродил по пляжу, и думал, где мне теперь искать мою сердцеедку, собирать в одну кучку свои перегретые мысли, рассуждал, что коровка приехала на курорт лечиться. Как я ошибался. Она приехала сюда лечить. «Моя коровка — чудо!» У неё — золотые глаза, и губы, привыкшие улыбаться направо и налево, и грудь, красивая, как тортик на сладкий праздник, ей так идёт её купальник. Как она меня нашла здесь на этом огромном пляже, совсем больного от всего, что только можно себе вообразить, стоя, сидя, лёжа, полулёжа на золотом песке, разглядывая как-нибудь золотое небо, золотое море, свои шоколадные загорелые руки, зонты и пляжные матрасики, кого-то, зачем-то, я чувствовал себя мужчиной, которому нужно о чём-то рассуждать, а не просто дышать, как мне померещилось утром. Где теперь её искать, мою чудесную корову?
Ей доставалось почти всё море, а мне какая-то ерунда. Это было неестественно, и отвратительно.
Как её зовут? Ольга. Кто она? Моя московская соседка, дочь директора магазина, который продаёт цветы, букетами и горшками, людям и свиньям, лицам и рожам, идиотам и уродам, красавцам и умникам, кому попало, зачем попало. Чем больше я думал об Оле, тем больше-чаще закатывал глаза к облачкам, в своих странных очках, очень умных до того, что некрасивых, неприятных на цвет. Какие у меня мысли, какие у меня ощущения? Мне не до вас, мне никакого дела до хорошеньких женщин. Я — больной. Я нуждаюсь в покое, во сне, в еде, в красоте, в лекарстве от однообразия…
Лекарство — это сон, лекарство — это еда. Я пытался вспомнить, зачем я сюда приехал отдыхать, если могу себе позволить рассуждать, что медикамент — это отдых. Сплю — отдыхаю, ем — отдыхаю, лечусь — сплю, ем — лечусь. Я уснул, стоя на пляже, выпив пол-литра пива, которое купил в ближайшей палатке. Я не превратился в блин, потому что свалился на песок, мокрый и остывающий, море уходило к себе, за буйки, раздумывать как будто, что бы ещё со мной, уродом, сделать… Мне надо поесть, мне надо поспать…
В первой же забегаловке, куда я явился пообедать, я увидел Ольгу. Она заказала салат с кальмарами, мидий с сырным соусом, блаженно закатывала глаза к потолку, время от времени разглядывая обитателей и служащих в забегаловке, небрежно, едва касаясь сладкими взглядами почти всего в пивнушке, кроме своей тарелки и себя самой. Я стоял возле дверей и изучал дизайн пивнухи. Пока моя красотка Оля чуть не застонала от удовольствия, заглотив половину своей тарелки с огромными чудовищно кальмарчиками, на вид. Я почувствовал себя вдруг не придурком, а джентльменом, и бодро, на своих тонких, полусогнутых от голода с утра, ногах, не выбежал из забегаловки в следующую пивнушку, потому что увидел, что очень красив. И пить надо страшнее, чем здесь подают, чтобы быть проще всех на курорте. Я был за чувство меры. Меня нельзя было приревновать ни к кому в ресторанчике на берегу моря, которое не могло быть со мною короче, ибо моё собственное имя было — синее море…
Если бы меня спросили, куда я пошёл, я бы ответил — искать страданий. Я отгонял, как мог, от себя идею мучиться едой, лечиться — кушать, игрался мыслью, что лекарство — сон. Мой мозг медленно, но верно превратился в баранью фигу, показалось, скукожился и стучал сам по себе о стенки моей черепной коробки, тихо бился внутри своего ужасного контейнера, моей головы, которая выводила теперь постоянно меня из жадного настроения наслаждаться в напряжение уснуть, задохнувшись в своих летних грёзах, от усталости отдаться в объятия Морфею, не соображать, что надо быть конём и ржать в восторге. По поводу и без — давить, сводить с ума всё, что попало, под собой и вокруг себя, своей блестящей натурой, культурой…
Если бы тебя спросили, куда ты пошёл, ты бы ответил — к баранам, или свиньям-баранам, в свой тёплый, светлый хлев, к своему рогатому столу, который думает не то, что думаешь ты, и двигается в пространстве и во времени самостоятельно, бодая время от времени тебя икебанами, несъедобными, не пригодными в пищу, вполне презентабельными. Оттого что ты очень любишь женщин и экономишь на еде, чтобы выглядеть недоедающим, недопивающим из-за любви, которая всецело поглощает твоё время дня и ночи, чтобы потом превратиться в безликое, некрасивое существо, у которого есть ноги, которое способно на тебя плевать, вытирать об тебя свои отвратительные конечности.
Я говорю себе: «сон», и думаю: «Морфей». Я очень хороший, мне чтобы заснуть — уснуть, обязательно нужен кто-то, или что-то приятное, симпатичное, что можно употребить в пищу и не думать, что в зеркале твоём — не ты, а кто-то, с кем лучше больше не встречаться, о ком можно забыть, едва увидев. Я привык любить себя в моём зеркале, и совсем отстал от жизни, как будто потерялся в лесу, в хлеву, на помойке, на свалке, на войне , в конце, в желе, в холодце, в канаве, в колбасе, в пожаре, в чаду, в пылу, в грязи, в истории, в чьём-то желудке, в чьей-то тарелке, на чьей-то ноге, в чьём-то окне, в чьей-то сумке, в чьей-то бутылке-склянке. Морфей всегда соблазнителен, с моей привычкой в своём не бешенном воображении превращать богатых и тупых уродин в красавиц, а умных и бедных красавиц в ничто, в безобразие. Я любил поесть и поспать, мучаясь как попало духами и запахами. Мне померещилось вдруг, что я не уснул, а упал в обморок, и видел не сон, наваждение. Пылающие рыбы, шипящий песок под головой, глаза, исчезающие, не глядя на кошмар — огонь, который не лижет, а бесится вокруг меня и собирается сожрать меня, думать о своей питательной еде, массе, соусе. Море цвета перца взрывается, как попало, обжигая меня страстью огненной стихии. И я — уже не море... Я знаю, если вода может гореть, значит, воду кто-то поджёг. Кто-то не ждёт меня за обедом, и думает, что я всё равно как-то должен расстаться с жизнью, издохнуть. Мне противна мысль — просто-запросто умирать, я должен любить, я должен что-то есть. Мне следует говорить и плевать на все чувства, которые лишают меня аппетита. Если существует любовный треугольник, то я — не угол, я — козёл, я — страшен, как я могу любить, безумствовать…
Только во сне я не помнил, что был женат уже семь лет. Моя жена не была отвратительной. Она была обыкновенной, настолько обыденной, что мне иногда хотелось выброситься в окно оттого, что я не понимал, как я мог на ней жениться. Я знал наизусть все её кулинарные и парфюмерные, косметические, словесные привычки. Я умирал, как от несчастия, и приехал сюда, на курорт, от тапочек и цветочных горшков. Я не мог ненавидеть мою жену, потому что должен был постоянно понимать, что она думает и хочет думать, что я её люблю, безмозгло, как желудок не может не любить свой обед, как мозг не может отвергать сон в тепле и уюте. Едва я проснулся, решил пойти пообедать куда попало, чем попало. Умывшись, я пополз, соображая, что моя Ольга Александровна — замужем и здесь отдыхает одна, из-за того, что её муж — ревнив болезненно, и лечиться нужно одной. Просто есть и спать, не пытаясь превратить свою судьбу в супружескую обязанность — быть красивой и съедобной. В первой же попавшейся забегаловке я увидел мою Олю, она читала меню, рассевшись за маленьким белым столиком возле окна. Я подошёл к ней, смело сообщил, что мне нужно поесть, потому что я видел плохой сон. Ольга заулыбалась, сказала, что тоже видела во сне что-то плохое. Я предложил ей рассказать её сон; быть может, сон не сбудется.
«Вы можете толковать сны?» — Полюбопытствовала моя обоже.
«Возможно…»
«Зачем я буду рассказывать Вам сон, если Вы не сможете растолковать, засорять Ваш светлый мозг?» — Игриво удивилась Олюшка.
«Хорошо, если Вы расскажете мне Ваш сон, и я не смогу его растолковать, расскажу Вам тогда свой», — Настаивал я на общении здесь и сейчас.
«Меню», — бесшумно подошедший официант любезно предложил мне место за другим столиком. Я тоскливо смотрел на Олю.
«Хорошо», — снизошла к моим любовным страданиям моя прекрасная владычица синего моря. «Пока принесут еду, я расскажу Вам сон». И сделала повелительный жест, указывая мне на стульчик за её столом. Я совсем весело опустился на своё место толкователя женских снов и грёз.
«Меню». — Попросил я официанта не мешать мне наслаждаться своими чувствами — любить и кушать. Я взял приятную вещицу-меню в свои тонкие руки и спросил: «Что-нибудь фирменное, из вашего отличного, очень известного». Ольга заказала что-нибудь новое, из последних шедевров, необычное с кухни их повара. Официант, не раздумывая, скрылся в занавесках кухни, в дыму и жиру хорошего места, куда надо ходить, где можно просто пожрать отличной еды, и выпить приятного пойла, не жалея, что оказался рядом с большими вазами для сумасшедших больших цветов, которые пахли в окна и иногда в зал, с подоконников и проходов между столиками и стульчиками для всех, кому не жаль денег на свежую еду.
«Мне приснилось, что Манюня тащит меня за руку в каком-то лесу в большую яму, я пытаюсь вырваться, падаю, качусь по траве в манюнину яму, потом вою от ужаса, какая яма скользкая, во сне, и просыпаюсь». — Проговорила Ольга, глядя через стол поверх моего правого плеча.
«Кто такая Мнюня ?» — Погрустнел я.
«Моя подруга. Я познакомилась с ней здесь, на курорте, за ней ухаживают все мужчины в её гостинице…» — Ольга явно пыталась отделаться от неприятной темы дурного сна.
«Манюня — любительница острых впечатлений?» — Просто ответил я.
«Не совсем. Манюня собирается отдыхать как надо, не хочет пропустить ни одной возможности удачно выйти замуж», — Оля увидела своего официанта и предложила поговорить о чём-то другом.
«Я бы посоветовал Вашей подруге побыстрее уехать отсюда», — Заёрзал я от вдруг от неприятно промелькнувшего тёмного чувства.
«Я тоже как-то подумала, что у меня подруга должна быть налегке, и не дожидаться, пока её убьёт очередной глупый воздыхатель», — Ольга уже улыбалась нашему с ней обеду.
Мне принесли клопсы, седло ягнёнка, салат из свежих овощей, кальмара, фаршированного куриным яйцом и зеленью, с овощами и специями, кровяные колбаски по-комарински. Оле притащили рагу из мелких овощей с сыром, телячьи миньоны с сыром, салат с кальмарами, осьминогов в винном соусе, и тех же королевских креветок, что и мне, к вину и винограду. От услуг местного сомелье мы отказались. «Можно попробовать из вашей тарелки?» — Заворковала Оля, внимательно разглядывая моих фаршированных кальмаров.
«Сколько надо!» — Я был счастлив, глядя на мою коровку. Оленька съела всю свою порцию замечательного обеда и половину кулинарных приколов и чувств с моих тарелок. Я заплатил за весь стол и не пошёл танцевать, потому что я выпил больше, чем съел. Мы с моей обоже потопали из ресторана. Веселясь дежурным кулинарным шуткам, которых всегда бывает досыта в любом курортном ресторанчике, мы долго ходили по пляжу, любовались морем, я тискал мою прелесть Олю сладострастно. Я просто издыхал от моей озверелой любви к объекту странного происхождения, моей кулинарной музе. Я целовал её, ласкал её удивительную грудь, её спинку, её ноги, её шею. Потом повёл мою Оленьку к её гостинице, не переставая вздрагивать от собственно, сладострастья, что мой объект чувств не был против со мной завтра поужинать.
«Я приду завтра, поедем отдыхать, объедаться бычками…» — Шептал я моей любимой.
Игриво засмеявшись, и одобрив моё желание любить её, ухаживать за ней, Оля исчезла в дверях своей гостиницы.
На следующий день я потопал нервно к ней. Оля стояла возле дверей, и казалось, искала кого- то взглядом.
«Что случилось?» — Спросил я нежно.
«Манюня умерла, точнее, убита неизвестно кем… Уже приходили из милиции, потому что я — подруга. Желают, чтобы я пришла и посмотрел на тело. Я не знаю, кого я тут жду…» — Зашептала Оля.
«Пойдёмте сейчас к ним сами», — мне нужно было равновесия. Мы пошли с Ольгой к гостинице, где жила Манюня. Нас обоих пропустили от усталости. Я первый раз в своей жизни видел, что Дездемона может быть брюнеткой с голубыми глазами. Манюню задушили и зарезали, это было ясно с любого места жуткого дивана, стоящего в номере Маши. От моей Оленьки нельзя было добиться, кто Отелло. Я всё время держал её за руку и старался не вывернуться наизнанку от вида и запаха крови. Зачем я пришёл? Когда Ольгу оставили в покое, я повёл её к берегу. Моя прекрасная спутница, вдруг обидевшись на что-то, простонала: «Завтра приезжает мой муж. Он военный, на пенсии, бывший командир воинской части. Сообщил, что соскучился по мне. Я не знаю, что мне делать, я боюсь его видеть, потому что люблю Вас, Станислав Павлович…»
«Вам надо поспать, Оленька. Дездемон-брюнеток я ещё не видел. Вашу Манюню — жаль, но нужно что-нибудь съесть, а потом поспать. Вы — красавица. Нужно поесть и отдохнуть...» — Зашептал я ей в ухо страстно. Оля закивала и пошагала к себе в гостиницу, оставив меня допивать всякую разную горечь отвращения и голода.
На следующий день к вечеру приехал на мой с Ольгой курорт генерал Бобков. Сильно выпил, пытаясь понять, насколько возможно, в настроениях своей жены, моей прекрасной Ольги, потом возмутился и странно расстрелял над моим с Олей морем шесть вертолётов КА-28Н, которых вызвал защищать просто море от всего. Вертолёты попадали в море, море горело обыкновенным огнём, полыхало. Бобков увёз свою жену на вертолёте в Москву, оставив приятный и чувственный курорт гореть, умирать заживо. Я понял, что горит моё море, я понял, что вокруг меня взрывается и превращается в сплошное пепелище-кладбище всё, что нужно, чтобы быть любящим-любимым существом. На мне, когда я оказался на пляже, загорелась рубашка. Я побежал к горевшей пивнушке, плача: «Можно у вас купить что-нибудь алкогольное выпить. У меня с собой — мои деньги». Меня узнали, и убегая, упрыгивая из огня, кидающегося ко всему повсюду, проорали мне из окон: «Выпей всё, что выпьешь! Хоть кипящую водку, хоть вино, нам следует бежать, ибо плыть по горящему морю, чтобы спастись, бессмысленно. Выпей хоть всё, что найдёшь, нам всё равно!» Я пил с какими-то мужчинами и девушками почти кипящую водку, кипящее вино. Я ходил вдоль пляжа, ровного столба огня, адского, до судорог в руках и ногах. Всё, что я хотел — любить мою прекрасную блондинку — Ольгу Александровну. Ходил и ходил вдоль пьяных до смерти, горящих, умирающих пляжников, отдыхающих, кошмарных мёртвых тел, наполовину сгоревших уже, омерзительных человеческих трупов на песке. Как в аду. Такого моря я ещё не видел, как будто изрыгающего пламя, раскидывающего огонь как можно мощнее. Я ползал по дымящемуся подо мной когда-то золотому песку, по моему изумительному берегу и раздумывал: «Как не слабо я съездил на курорт, как не слабо я отдохнул…» — Мертвецки пьяный, пока не умер.