моим терпеливым и прекрасным родителям посвящается
Литературные вкусы в моей семье – разные. Мама очень любит поэзию Константина Симонова, Эдуарда Асадова, Михаила Светлова, Константина Ваншенкина, Сильву Капутикян, Юнну Мориц, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадулину… Для папы поэзия – это Шекспир, Байрон, Пушкин, Лермонтов…
Мама однажды ушла, хлопнув дверью, не выдержав нашего с папой спора. Я, влюблённая в звенящие поэзы Велимира Хлебникова, заявила, что Пушкин – это рифма для школьников. У папы вздулись не только желваки, но и роскошные мышцы боксёра. Мы сцепились в таком литературном клинче, что наш «итальянский» ор слышал весь дом. Мама назвала нас «идиотами», сказала, что о поэзии могут орать только невежи и ушла. Мы утихомирились, и папа даже протянул зажжённую спичку к моей сигарете. А это, скажу я вам, особый случай. С моим курением он до сих пор борется странным образом: джентльмен во всём, он не протягивает мне огня. Мой лучший рыцарь на свете, как же я рада, что мы все встретились – ты, мама, я!
Ещё о вкусах и уроках.
Как- то я с видом «хрустально-сОвого» знатока вякнула, что «проза Бунина – тяжеловесна и нудна. Кому нужны предложения на пол-страницы?!» У меня как раз был период Константина Паустовского и Александра Куприна. Их лёгкие, солнечные фразы, напоенные морем, пивом Гамбринуса и вином юга, конечно, было приятнее читать, чем сумеречные - Бунина. И я тут же получила заслуженный щелчок:» Во-первых, не Бунина, а Ивана Алексеевича Бунина. Во-вторых, что ты прочитала?»
- «Антоновские яблоки», - отрапортовала я.
- Всё? – спросили меня.
- Всё, - ответила я, понимая, что «приплыла».
Я получила «Солнечный удар» в «Тёмных аллеях» «Окаянных дней» и навсегда поняла главное : читать нужно всё для того, чтобы вообще иметь право на мнение.
С особой щепетильностью к книгам относилась мама. Это не значило, что книги нужно было заворачивать в защитные обложки и держать от себя на расстоянии. Всё было значительно веселее.
Помню, после рабоче-командировочной недели в прожаренном городе, я добралась до дачи, умостилась в шезлонге у самой кромки моря, натянула шляпу и затихла в торжествующем предвкушении сочных «Одесских рассказов» Исаака Бабеля. Это был роскошный день, когда и небо, и море благоволили рыбакам. Баркасы возвращались, гружённые уловом, - бычки, ставрида, глоссы, камбалы, барабульки. Мужики в широкополых брылях выбрасывали на мостки справы и кодолы*, смачно курили и счастливо потирали красные, обгоревшие шеи.
На тоненькой ниточке горизонта, где слепяще слились море и небо, я увидела наш белый катерок. «Гера» слушался руля точно и немного задирал «нос» над волной, торопясь домой. Видела папин силуэт в солнечном мареве. Сейчас он, как всегда, поднимет руку, приветствуя маму, и она, бросив все дела, поспешит навстречу. Так оно и было. Мама шла по причалу, прикрыв ладошкой глаза от солнечных бликов на воде. Маленькая, загорелая, с крепкими ногами и упругими ягодицами танцорши, она была прекрасна. Я уже было открыла рот, чтобы сказать ей об этом, но она опередила меня.
- Что это? - как же я не люблю такие её интонации. Очарование пропало. Мама не пальцем, а буквально перстом упёрлась в глиняную миску, наполненную только что изжаренным арахисом. Я обожала эти крепкие бусинки в коричневом ворохе лузги. Но пока арахис был спрятан в своих сероватых скорлупках, и я только готовилась под говорок Бени Крика насладиться им. – Ты собираешься кушать и читать?! – это был не вопрос, а уничижительная констатация моего преступления. – Ты понимаешь, как это неуважительно к книге? – и всё, мне уже не хотелось арахиса.
Сейчас, вдали от неё, я, конечно, грешу, совмещая еду и книгу. И как бы мне хотелось услышать те самые интонации и увидеть её фигурку в солнечном сиянии. Спасибо, мамочка, за уроки…
Так вот, несмотря на противоречия и споры в литературных предпочтениях, было то, что объединяло нас очень крепко, – юмор. Помню наши семейные очереди: Владимир Войнович «Солдат Иван Чонкин» и Владимир Кунин ««Иванов и Рабинович» («Ай гоу ту Хайфа»)». Бесполезно было становиться в очередь на Ильфа, Петрова и Гашека – эти книги, взятые мной из шкафа, уже туда не вернулись, оставшись на моём письменном столе – только руку протянуть. Время от времени мама водворяла их на место, но они всё равно оказывались или на столе, или на прикроватной тумбочке. Я даже не помню, как забирала их с полки – просто автоматически. А, может, они уже сами сбегали из книжного шкафа?
Первыми в мои читательские жернова попали «Двенадцать стульев». К тому времени я уже освоила скорочтение, и страницы порхали, как крылышки колибри. Я смеялась до слёз, я будила по ночам сестру своим приглушенным хохотом, и на нытьё: »Ленка, мне же в школу завтра…», отмахивалась:» Тебя учат мои учителя. Вали всё на меня, простят». Я влюбилась в Остапа Бендера самозабвенно и преданно той настоящей и чистой верностью, какая только может быть. Когда Киса занёс над медальным профилем Остапа бритву, я и секунды не сомневалась, что он проснётся, подшутит, как обычно, над отцом русской демократии, и они вместе отправятся за бриллиантами. Я даже простила Воробьянинову его бунт, но стул, как знаете, был пуст.
«Золотой телёнок» меня сразил вообще. Я договорилась со знакомой медсестрой о больничном и валялась в кровати, хохоча до спазмов. Более элегантного и умного жулика я больше не встречала. Слова и рассуждения Остапа можно запросто отнести в разряд афоризмов, что я и делала, разговаривая с друзьями на этом особом языке. Дочитав «Золотого телёнка», я сразу же стала перечитывать «Двенадцать стульев», и во мне вызывали смех фразы, на которые я не обратила внимания в первый раз. Одну из них запомнила особо, хотя до сих пор не понимаю, почему именно она вызвала у меня просто приступ гомерического смеха. «Служащие хрюкнули в чернильницы». Я видела эти плоские затылки с прилизанными волосиками, которые застыли над чернильницами-невыливайками, и не могла остановиться от хохота.
Когда подошло время перечитывать «Золотого телёнка», папа сообщил фантастическую новость: оказывается, через пару дней по телевизору будет фильм «Золотой телёнок». Что вам сказать? Просто нечего, я считала минуты, я молила, чтобы не отключили свет или чтобы не перегорела какая-то вредная лампа в телевизоре, что происходило достаточно часто. Но всё оказалось ещё грустнее: позвонили из поликлиники и сообщили, что подошло время «атропинизации».
Объясняю: с детства мои глаза видели слабо, и время от времени в них капали атропин. Уже и не помню, с какой именно целью это делали, но зрачки при этом разъезжались до невероятных размеров, и нельзя было читать и смотреть телевизор. Зная родительское отношение к нашему здоровью, а к моим глазам – особенно, я понимала, что просить бесполезно. Это был, пожалуй, самый трагический вечер в моей жизни.
Мы традиционно ужинали всей семьёй «под» интересный фильм или интересную передачу. И в этот вечер всё было традиционно, кроме одного – я сидела спиной к телевизору и роняла горючие слёзы в тарелку с чем-то вкусным. Время от времени я подвывала и всхлипывала, мешая всем. Родители из солидарности пытались себя сдерживать и не смеяться. Наташка такой солидарностью по возрасту не обладала и корчила счастливые рожицы. Я её спросила пару лет назад: »Ты вообще хоть что-то понимала?» Она мне честно ответила: »Нет, конечно. Мне было смешно, что ты плачешь из-за фильма. Прости».
Сейчас, в любое время, я могу устроить себе просмотр этого восхитительного фильма Михаила Швейцера, полюбоваться Сергеем Юрским – Остапом, посмеяться над простодушным Шурой Балагановым – Леонидом Куравлёвым, до слёз пожалеть «великого слепого» Паниковского – неповторимого Зиновия Гердта и поудивляться воплощённой в миллионы цели Корейко – уникального Евгения Евстигнеева. Сейчас… А много лет назад я «смотрела» долгожданный фильм спиной и тихо ненавидела свои наатропиненные глаза.
С Гашеком у меня сначала не сложилось. Я открыла «Швейка» сразу же после общения с Остапом, и не могла прочитать более нескольких страниц. Мне было откровенно не смешно. Папа зачитывал целые куски, они с мамой смеялись и убеждали меня, что я полюблю Швейка больше, чем Остапа. Я смотрела на них с подозрением: »Может, издеваются?» Но однажды случилось удивительное: папа читал мне отрывок о том, как Швейк макает в подливку горбушку хлеба и разглагольствует о службе, и я отчётливо почувствовала запах вкуснейшей подливки, увидела плавающую в ней, изнывающую мясными соками, горбушку, Швейка в мешковатой форме, придурочного поручика Лукаша и всех-всех.. Больше я с этой книгой не расстаюсь. Коричневый неформатный том возвышается над другими книгами, и я знаю, что, открыв его, увижу плутоватую рожицу бравого Швейка, говорящие рисунки Йозефа Лады и потащусь, смеясь, за Швейком по всем фронтам и весям.
Передышка после таких книг мне не нужна. Просто я должна собрать все свои воспоминания для одного удивительного произведения, с которым связаны несколько красивых мистических историй.
Павел Вежинов «Барьер. Белый ящер»
* якоря