У чистого этого родника поведала мне старая женщина о погибших на фронте четырёх сыновьях и муже. Про мужа - хороший был мужик, работящий, радушный, и жила я за ним, как за каменной стеной. Очень он был добрый. Всех жалел. Не мог, бывало, скотину резать, приглашали для этого других мужиков. А на младенца в люльке, на малого телёнка, барашка, котёнка смотрел всегда так-то ласково, так-то хорошо! Первый-то сынок Родюшка был весь в него. Коров очень любил. Семья у нас большая - корова, телушка, бычок и другая всякая живность была всегда у нас во дворе. Умел oн со всем этим возиться. Наказывать ему не надо, сам всегда знал, что делать ещё мальчонкой. Все четверо были у меня погодки. Бывало, едем мы с самим Иваном Данилычем за дровами, либо за сеном по дороге по этой, а они четверо все вокруг нас на лозинках, словно на лошадках, скачут... - и глаза её вглядывались в даль с надеждой, будто могли они, её погибшие сыновья, выскочить сейчас на лозинках к нам, к чистому этому родничку.
- А второй-то Колюшка всё норовил командовать. Всё, бывало, сабелькой деревянной помахивал и был у них за командира, у всей у нашей уличной сопливой мелкоты, тогда ведь все в Чапаева играли. Бывало, покормить-то их не покормишь - целый день не найдёшь, где их носит.
Петенька - третий сыночек, собак любил, всё бегал за ним его щеночек, и что ни дашь ему /Петеньке/ какого гостинчика, всё с тем щенком поделит.
А младший Васятка из лесу ёжика принёс. Молоко пил этот ёжик, словно, кошка, по избе-то ножками топ-топ , тук-тук...
С удовольствием вспоминала женщина сыновей в раннем детстве, в спокойные те времена, когда им ничего ещё не угрожало.
И славные, пригожие, работящие вышли из них парни. Двух старших оженили мы до войны и сношенек взяли хороших, им подстать. Потом одного за другим - мужа и всех сыновей - на фронт проводила... Потом похоронки пошли. Как об муже получила, убивалась, конечно, да ведь горе такое у каждого, считай, в дому - пережила, перетепела. Об Родюшке похоронка - места себе не находила - перемоглась, не я первая, не я последняя.
Об Колюшке давно отплакала-обгоревала, - долго не было писем, чуяла недоброе душой. А об Петеньке получила - слегла. Сношеньки-голубушки не оставили, на ноги поставили.
Опять с утра до вечера на работе. Всё внутри заледенело,- ну думаю,- на мой век похоронок хватит. Васятку, младшенького, Бог не возьмёт, пожалеет Он ведь, Васятка, словно красная девица, ласковый, застенчивый, услужливый. Думаю, одно у меня солнышко осталось, одна кровинушка. Послала я Васятке заветную посылочку - как всем - носочки там, шарфик, коржичков, медка, сальца. Только над этой заветной посылочкой всю-то ночку я проплакала, промолилась. Живу себе, как все, война уж на исходе. Другие женщины про своих, кто на фронте, всё рассказывают, на картах про них каждый день гадают.
А я про своего Васятку молчу, будто лишним словом завет свой боюсь нарушить А говорю-то всегда совсем о другом. И когда на Васеньку похоронка пришла, не могла я никак её в толк взять, не могла никак поверить. Потом как будто тронулась умом. На работе работаю, как все, только молчу. А как домой приду, начинаю в огороде ёжика искать, которого Васятка когда-то из лесу принёс. Долго жил у нас этот ёжик, потом куда-то пропал, может быть, в лес ушёл. Ищу я его, чтобы хоть ёжик от Васятки остался, а голосить и плакать не могла - закаменело всё внутри.
Тут соседка Марья увидела, что я ищу чего-то в огороде. А дело-то по осени было, в огородах-то убрано всё, пусто. Подошла она, расспросила, вроде бы со всем согласилась.
- Ищи, - говорит,- ищи, может, найдёшь.
А вечером пришла ко мне с бутылкой самогона. Выпили мы с ней, наревелись. Песни всё пели. Много она знает старинных горючих песен.
- А ежика того, - говорит Марья,- не ищи больше в огороде.- Васятка твой нашёл его ещё пострелом голопузым. А ёжики так долго не живут.
После этого не то чтобы легче стало, а только сделалось как-то мягче внутри. Стала я снова жить, как все, работать, и про своих со всеми обо всём вспоминать и разговаривать.
А потом в нашу деревню фотограф приехал, который может делать с махоньких фотографий большие портреты. Заказала я ему на всех пятерых. Теперь висят все пятеро в избе, словно живые. Вон, видишь, избы первые видать за поворотом - это наша деревня. Заходи, когда будешь ещё в наших лесах за ягодой, за грибами. Спросишь Антипову Анну Петровну,- тебе избу мою покажет каждый - стар и млад.
Я спросила, помогают ли ей, как матери погибших фронтовиков, в деревне?
- Как не помогают? Председатель-то сельсовета Иван Егорович у нас безотказный, сам с фронту на одной ноге пришёл, всё понимает, да всем ведь не поможешь. В деревне, почитай, все матери погибших сыновей, да вдовы. Оно и нам, пока господь Бог не прибрал, сидеть сложа руки - не гоже. Вот и ковыряемся понемногу. Ты уж меня, старую, прости, что я тебя возле себя заморила.
Душевно я, по-доброму, с тобой своих-то помянула Им ведь там в чужих сторонушках, славно, поди, и любо слышать, когда об них так-то хорошо вот говорят.
Обнялись мы на прощанье. Она показала мне, как по большаку выйти к электричке. Незаметно для себя, по сторонам не глядя, подошла я к остановке. На остановке много взрослых и детей из лесу с букетами подснежников. Я в сторонку отошла, чтобы побыть одной, поразмыслить о жизни, о том, какой ценой за неё заплачено, какими мы должны быть... И наткнулась на Андрея, не уехал, дожидался, прогуливался туда-сюда нервными шагами... Я не слушала его каких-то раздражённых объяснений. Он сердился. Электричка подошла. И до моего сознания дошёл смысл его последних слов: "Мы ничего с тобой не добьёмся в жизни, если будем каждой вонючей старушонке тележки по домам развозить".
Я дала ему пощёчину и побежала в электричку. Сидела у окна, забившись в угол, сдерживая рыдания. Не пошла домой, чтобы не напугать своих домашних. Побежала в общежитие к однокурсницам, к своей ненаглядной Любе Савиновой. Она, как никто другой, всё умеет выслушать и понять, Любу Савинову я не застала дома. Но всё равно, к стыду своему, выревелась на чьей-то постели. И дома обошлось всё, как надо. Никто ничего не заметил.