С наступлением первых ноябрьских морозов Игнат потерял покой. Накануне встретил он дружка приятеля Илюху, такого же заядлого рыбака, как сам, и душа заметалась, забилась в черной тоске. Не благую весть принес ноябрь.
— Слыхал, Елисей вернулся? Ты глаза-то не коси, думаешь Илья дурак? Э-эх! Я еще тогда просек, что не Панкратку ты, мил дружок, примочил, не его надеялся застукать в своей хатке. Ожидал, верно, Елисея с топором иль разговором? Любка, зараза, от венчанного супруга вмиг к тебе перекинулась и молвы не постеснялась. Так-то, корешок, сердешный. Бабу, дело прошлое, не поделили. Прав был Степан Разин: топить не перетопить энтих. Стой, куда!?
Игнат забыл обо всем на свете. В мозгу застучала мысль: Любка покидает его, уходит обратно к бывшему муженьку, и он побежал, задыхаясь: как же так, а любовь?
Женщина удивленно посмотрела на сожителя:
— Или гонится кто?
Игнат опустился на лавку, переводя дух:
— Фу, думал, не застану.
— Странно, никуда не собиралась вроде. Говори толком, что стряслось?
— Елисей откинулся, — губы Игната предательски дрожали, он сцепил пальцы рук на коленях. — Ну?!
— Что ну? Говорено-переговорено. Ай, гонишь? — Подошла вплотную, нагнулась, заглядывая в лицо, — Любимый! Нет мне без тебя жизни! — Обхватила его голову, прижала к мягкой груди.
Успокоился Игнат, только ненадолго. Мерещился Елисей всюду, чудилось Любка милуется с бывшим мужем, а тот замышляет страшную месть, хуже адского пламени. А баба, баба и есть, вильнет хвостом и прости-прощай Игнатушка, разлюбила и все дела. Что-то больно ласкова стала. Он раздражался, уходил в себя, рвался из дому: скорей бы лед стал. Невмоготу. Хватал удильник с блесной-самоловом из мельхиоровой ложки. Играет, ети ее, а крючок вит-перевит медной проволочкой. Красота! Вспоминал: окунь —гигант черногорбый — так и прет, успевай знай таскать!
И вот дождался-таки! Наконец, лед сковал озеро. Прочь из дому!
— И куда собрался, баламут? Лед едва стал, тоню-юсенький. Неймется, так хоть на других поглянь, слыхано дело: горе-рыболов!
— Молчи, баба! — Игнат проверил снасти для подледного лова: два удильника-самопала, запасные крючки, мормыши.
Любка пуще прежнего:
— На Ике затишье, переправа стоит, а он рыбалить идет. А под лед загремишь, что делать? Любимый, не ходи.
— К мужу возвернешься. Примет: два года зоны — не кундюбы трескать.
— Ты — мой свет в окне! — Женщина обняла плотного, коренастого мужчину.
Тот нахмурился:
— Только бы лизаться! — сказав, покосился оценивающе: аппетитная, щеки — кровь с молоком, как говориться при всем и даже сверх того, черная блестящая коса по ягодицы. Хмыкнул, скрывая ревнивый укол:
— Чай, вспоминаешь Елисея?
— Реже, чем ты.
— Мотри, Любка: сговоришься — обратки не жди! — Натянул кирзовые сапоги, потянулся за полушубком.
— Ай, ревнуешь? — женщина зарделась. — Куда я от тебя, Соколик?
— То-то, однако, — Игнат подошел, тронул пышный зад. Люба прильнула к его плечу, — не ходи, милай!
— А-а-а, дык! — Махнул рукой, отстранил ее, надел тулуп, взял деревянный сундучок, бур, и, не застегиваясь, вышел вон.
Совесть грызла все невыносимей. Воспоминание терзало душу:
— Дурак, Елисей,: пошто сунулся под горячую руку. Эка, местного бродягу ну прирезал малость. И пусть бы сдох, человек-то хреновый, бомжара халявный, этот самый Панкратка, ети его, — прошипел Игнат, и глубоко вдохнул хрустящий морозный воздух.
Это произошло около двух с половиной лет назад. Стоял мартовский крепкий лед. Игнат спускался по берегу Ики, жадно выискивая глазами снежный домик, построенный еще в декабре. По реке разбрелось с десяток ледяных хижин, но его была особенной, почти в рост. Давеча он притаранил туда несколько банок тушенки, и самодельный уловистый тарбаган (не ту рыбешку, но смотреть — не налюбоваться!). Чем ближе подходил, тем сильнее им овладевало беспокойство: что-то не так, чуял натянутыми нервами. В его личной хижине был чужак.
— Не может быть! Исть рыбацкий завет не занимать чужих лунок, тем более домиков, — бормотал Игнат, — убью, самозванца!
Гнев ударил в голову, и он побежал, скинув на лед увесистый бур. Пар спиртного дыхания окончательно взбесил:
— Какого рожна? Здесь моя зона!
Панкрат нахально усмехнулся:
— А чо, жалко, так оно у пчелки в жопке?
— Вон пошел, гнида! Не то…— Игнат потянулся к голенищу сапога.
— Не пужай, пуганые! Дак это вот, в соседний домишко сунься, Илюха нонче гриппует.
— Что-что? Моя лунка не про тебя кормлёна, — Игнат вынул тесак, и, угрожая, пошел к Панкрату.
— Э, ты чо, сбесился? Шуточки навроде тюрягой пахнут.
— Я те покажу тюрягу, — схватил наглеца за ворот куртки, выволок из хижины. Тот, отмахиваясь, ударил его в глаз, затем вцепился ногтями в щеку. И тогда, свирепея от боли и обиды, Игнат замахнулся и всадил нож в предплечье противника, разрезав рукав. Да, видно, лишь чуток царапнул, но в замешательстве ослабил руку, державшую ворот. Панкрат вскочил на ноги и бросился на него, хватая за горло и крича во всю мочь:
— Наших бьют!
Игнат ударил ножом прямо в ненавистную грудь, которая оголилась и окрасилась в красный цвет:
— Пущ-щу кровя! — пьянея от необъяснимого восторга, он ударил еще два раза. Панкрат упал на колени, рыдая. — Пощади!
Игнат замахнулся вновь, целясь в ненавистное лицо. Но ударить не смог. Железные тиски сдавили запястье, потянули руку вниз. Нож выпал на снег. Он повернул голову:
— Елисей, черт драный, мать-перемать!
— Насмерть убить хочешь? Дуррак! — Тиски разжались. Елисей подошел к Панкрату: тот медленно повалился на бок.
Игнат поднял нож и набросился на обоих:
— А-а!!! — Но силы иссякли, и после короткой борьбы нож перешел в руку Елисея. В этот момент Елисея схватили двое подоспевших рыбаков, скрутили, распластали, к саням приторочили. — Нишкни, убивец!
Рыбаки показали следствию на Елисея. Панкрат, отделавшийся легким увечьем (спасла ватная куртка) и себя-то не помнивший в алкогольных парах, подтвердил, хотя и с оговоркой, чо де оба мужика — Игнат и Елисей — на одно лицо, чернявые и щетинистые, дак обое, знато, и хотели погубить его душу.
Игнат до происшествия уж год мутил с Любкой и сознательно или бессознательно обрадовался возможности избавиться от законного обладателя его зазнобушки. Он тоже указал на Елисея (в любви всяк старается для себя).
Осиротевшая Любка переехала жить к Игнату.
Река всего несколько дней назад покрылась льдом. Игнат удовлетворенно хмыкнул: он будет первым рыбаком нынешней зимой.
Слабая поземка гнала прозрачно-тонкий снежок по льду. Рыбак, шаркая, спустился с пологого берега и, ступив на лед, попытал на прочность.
— Сойдет!
Неспешно скользил по льду, прикидывая, где лучше пробурить лунку. Прошлой весной в тридцати метрах отсюда окунь лесу рвал. Чуть дале пудовую зимнюю щуку не взял, очень мала оказалась лунка, пожертвовал знатной добычей вместе с крючком-сапопалом. А зря баба в панику ударилась — крепкий лед-то.
Под ногами подозрительно хрустнуло, и сердце сжалось: нет! Глянул назад, а берег-то…вона где. Вперед! Дальше лед крепче. Дернул, что есть силы.
Зеркальная гладь с оглушительным треском провалилась, Игнат, как был в тулупе и кирзачах, ухнул, только видели. Барахтаясь, царапал в кровь руки и лицо. Хрипел:
— Не возьмешь, мать твою!
Но силы кончались быстро, тулуп жадно лакал воду, и становился все тяжелее. Скоро Игнат уйдет под бескрайнюю ледяную корку. Внутренним взором видел, будто стоя на катке, свое лицо искаженное ужасом, уходящее из-под ног, кулак, сжимающий нож, тщетно бьющий ненавистную преграду. Только нож ведь за голенищем.
— Помогите!!! Спасите!!! Кто-нибудь!!!
Голос стучал в далекие берега, но эхо таяло, не успевая их касаться:
— Спасите!!! — захлебнулся студеной водой. — Господи, прости сына грешного за Любку, за наговор! За Елисея!
Сделал попытку скинуть тулуп, и ушел под воду, почти сразу нащупав дно. Мелко, повыше маковки, но от этого не легче. Промелькнули кадры из жизни; кадры подлостей и предательства. Зачем он подвел Елисея под монастырь? Нужна ли ему была та самая любовь?
— О-осподя!!!
Оттолкнулся и чудом вынырнул в той же полынье, уже без полушубка. Сколько минут человек протянет в ледяной воде? Двигаться, двигаться!
— Эй, мужик, лови! Меня-то не утопи, песье вымя!
Черная, как пятно мазута, фигура осторожно ползла к воде, растекаясь бесформенным телом. Игнат ухватился за кромку льда, и та провалилась, ободрав ладони почти до кости.
— Держи шарф! — один заброс, второй. Наконец Игнат поймал конец, вцепился и сунул для верности в рот. Стиснул мертвой хваткой зубы. Ухнув, незнакомец втащил его на лед.
Игнат повернулся навзничь, лежал, глядя в серое небо, не веря спасению.
— Двигаться можешь?
Игнат молчал.
— Замернешь, дурачок! — интонация доброжелательная, но Игнат не верил.
Зубы выбивали дробь:
— Елисей! — Ужас сковал тело и превратил в камень, — Елисей, б-будь ты проклят!
Спаситель, тем временем сбросил с себя пуховик, под которым красовался толстый свитер с оленями на груди, снял и его:
— Надевай, кому говорю!
В горле Игната клокотал страх:
— Что ты задумал? Сгуб-бить меня?
— Дуррак!!! Надевай, не думай! — Елисей протянул свитер, — Ну! Ладно, давай подсоблю!
Игнат пополз прочь, но Елисей догнал, посадил на лед, сдернул мокрое, и напялил на соперника свитер:
— Ждет, Любка-то?
Игнат кивнул:
— П-почему мимо не шаркнул?
Елисей внимательно посмотрел на бывшего друга и не ответил.
— Ты з-знал, что я вломил? – Процедил Игнат.
— Ну.
— А Любка? Пошто за благоверную не мочканул?
Елисей пожал плечами.
— И тебе не хотелось утопить меня? Или не ведал, к-кого спасаешь?
— Сразу признал. Мелькнуло: а может, гулять мимо? Никто не видел, шито-крыто. Концы в воду. Мало ли топнет рыбаков? Было искушение. Но какая-то сила торкнула на помощь. Разве ты иначе бы поступил? Иначе? То-то.… Идти можешь? Постой, дай голенища резану! Хоть воду вылью.
Кровь на лице и руках Игната запеклась черной коркой, и мужчина стал похож на выходца с того света. Глубокие раны саднили, и он старался говорить, едва шевеля синими губами.
Вылив воду из сапог, Елисей помог их опять натянуть, и взяв бывшего товарища под мышки, поставил на ноги. Игнат с глухим стоном завалился набок:
— Сдохнуть бы. Я так устал!
— Перемоги трошки.
— Я от жизни устал, легко д-умаешь на Любку пялиться? Ненавижу тебя!
— А меня за чо ли?
— За то, очень уж правильный. Ни сучка, ни задоринки. У-у! А в душе, верно, гниль. Ненавижу, таких гладеньких. От них все беды.
— Дак не я у тебя жену забрал, не я под тюрьму подвел.
— То-то и оно. А ведь признался, утопить хотел? Признался?
— Ну, признался. Поднимайся, соперничек! — Елисей вновь подхватил Игната под мышки, закинул его руку себе на плечи, и тихо повел в сторону берега. Дорога домой заняла почти два часа, окончательно измотав Игната. Но Елисей был свеж. Возле дома Игната, Елисей остановился, достал из кармана пуховика пачку сигарет, закурил.
— Зайдешь? — процедил спекшимся ртом Игнат.
Елисей отрицательно покачал головой. Стукнул в дверь, и, услышав торопливые шаги (он их сразу узнал!) Любы, заспешил прочь, так, словно хотел убежать от прошлого.
Где-то за спиной раздался возглас Любы, но мужчина не обернулся, к нему это уже не относилось.