Тишка

ТИШКА
(на основе реальных событий)
Наддавший к вечеру мороз мучительно выкручивал уши, словно сосед - зловредный дядька Антип, поймавший Тишку в собственном малиннике. Хватал металлически твёрдыми пальцами за впалые щеки. Тянул, словно клещами, за красный с белым пятнышком обморожения на кончике нос. Двенадцатилетний Тишка, худой и щуплый от вечной голодухи, поднимал куцый воротник старенького пальтишки, пытаясь хоть немного укрыться от холода.

Пальцы на руках, спрятанные под мышки, почти не чувствовались. Ноги подмерзали с каждым шагом все сильнее.  Мальчишка, шмыгая и изредка подкашливая простуженным горлом, продолжал упрямо продвигаться к видневшейся вдалеке, на грани возможности зрения, деревне Байки. Иногда он останавливался и, задерживая сиплое дыхание, вертел головой в разные стороны, вглядываясь в серые снега, раскинувшиеся до тёмной полоски соснового бора, оставшейся позади. 

Рассматривал внимательно, будто только что увидел, окраину перелеска, тянувшегося вдоль дороги по правую руку. И широкое  поле за ним. Потом снимал шапку, и, немного прищуриваясь, ловил звуки опускающегося вечера. Не увидев и не услышав ничего подозрительного, мальчишка продолжал шагать дальше.
Немцы пришли в деревню три года назад в первые дни войны. Накануне через село прошли измученные потерями и поражениями остатки одной из частей Красной армии.

Понурые и неразговорчивые, они торопились уйти подальше от наседающих за спиной фашистов. Все это было дико и неожиданно. Казалось, только недавно бодрые передовицы газет и дикторы радиотарелки обещали побить любого врага быстро и на его территории. И вот отступаем.

Немцев ждали наутро. День прошел в мрачном, тяжелом настроении. Даже Тишкины сестренки-погодки Женя и Валя, семи и шести лет, уловив общее состояние деревенских, старались разговаривать полушёпотом. Старший брат Василь еще несколько дней назад, 22 июня, только узнав, о войне, уехал в Брест – сражаться с немцами. Собирался в понедельник выехать в районный центр поступать в художественное училище, он хорошо рисовал, а отправился на войну. Чемодан с его рисунками так и остался стоять под порогом, как неприкаянный.

Родители не стали отговаривать сына. Оба понимали, кому-то надо с немцами сражаться, так почему же не Василю. Если каждый родитель своего ребенка дома удержит, кто же с оружием немца встретит?

Уже проводив сына, мама Дарья Ивановна повыла негромко в платок и всё на этом – некогда горевать, остальные пятеро детей под боком, о них надо заботиться. Оставшийся старшим брат Павел четырнадцати лет, тонкий и вытянутый, ростом с отца Максима Ивановича – сильного и улыбчивого мужика, с утра пропадал с ребятами на выгоне. Там дорога просматривалась вёрст на пять вперёд, и немцев можно было заметить заранее. Деревня в этот день затаилась. И только домашние животные, словно перед разрушительным ураганом, вели себя беспокойно. Отец не отпустил в этот день корову Дуньку на луг, и она непонятно почему часто вздыхала и плохо ела. Будто чувствовала что-то.

Никто не знал, к чему готовиться. Как поведет себя немец, что станет с привычной жизнью, и останется ли она вообще, привычная жизнь. Из-за близости границы и стремительного продвижения немцев в районе не успели объявить мобилизацию, и почти все мужики оставались по домам. Правда,  байчане передавали  друг другу новость о готовящейся где-то в болотистом ельнике партизанской базе. И вроде уже приходил в деревню Самуйлик – командир, терпеливо созывая народ в отряд. Человек пять ушли сразу, остальные обещали, кто подумать, а кто, закончив дела,  присоединиться на днях.  Но как-то оно повернется в действительности, никто предсказывать не брался. 


Из отряда, выстроившего землянки в дальнем урочище огромного бора, там, где тёмный ельник с одной стороны и широкое многокилометровое болото с другой перекрывали подходы, Тишка вышел еще с утра. Быстро добрался на лыжах до края леса. Даже сани для сестрёнок, прицепленные на спине за поясок на пальто, сильно не задерживали. Зная дорогу на зубок, он давно наловчился проходить через лес по самому короткому и чистому от наваленных деревьев пути.
Мороз стоял нешуточный, но мальчишка надеялся проскочить до деревни по-быстрому.

Зарыв лыжи и сани под приметным деревом, долго, часа три, просидел на опушке леса, выглядывая удобный момент для выхода на дорогу. А его всё не появлялось. По накатанному до льдистой корке снегу, то тарахтели натруженными движками колонны немецкой техники, то фашисты гнали узенькую колонну наших пленных.  Недавно куда-то проехали на телегах полицаи из города. На всякий случай парнишка считал и лёгкие, шустрые грузовики Опель-блиц, и более тяжёлые Мерседесы, с закрытыми  и открытыми кузовами. В них возили как людей, так и всякое железо и продукты. Запоминал он и заиндевевшие лёгкие броневики Магирусы и восьмиколёсные высоченные Бюссинги. И легковые  штабные «хорьки». Такой прошёл всего один, но ему особое внимание: на легковых в сопровождении бронетранспортёров передвигались офицеры и порученцы с важными бумагами. Отец повторял: разведчик должен разбираться во всей немецкой технике. Иногда даже марка машины может сказать опытному наблюдателю много чего полезного. Сосчитав и запомнив машины, мальчишка, наконец, выбрался на дорогу. До деревни оставалось ещё около десяти километров. Он рассчитывал пройти их до сумерек.

Большая семья Барановых ужинала, когда за окном крепкого сруба, раздались крики на незнакомом языке, Тут же треснули разбитыми стеклами гулкие выстрелы, и улицу пронзил визг подстреленной собаки у кого-то из соседей. Мать, испуганно поглядывая через треснувшее стекло на улицу, загнала младших детей на печку. Тишка нарочно раздевался медленно, ему не хотелось встретить немцев раздетым. Казалось, он окажется перед врагом голым и беззащитным. Но мать осталась непреклонной. Отец и Павел,  недавно прибежавший с вестью о появлении немцев, ожидающе замерли за столом. Дарья Ивановна, застыла, привалившись к мужниному плечу. Ждали молча.

И всё равно скрип калитки раздался неожиданно. Во дворе тревожно забухали тяжёлые сапоги, и потный немец, приоткрыв дверь, заглянул в комнату. Сердце у Тишки ёкнуло. Мать, ухватив уголок платка, прижала к губам, она всегда так делала, пугаясь. Максим Иванович, расправив плечи, как мог спокойно поднял глаза. Он не собирался дразнить врага вызывающим взглядом, подвергая смертельной опасности семью. Но и глядеть, унижаясь страхом, тоже не собирался. В этот момент он понял, что никогда не смириться с присутствием фашистов в деревне.

Немец, напряженно поглядывая на замерших супругов, шагнул через порог. Прицел винтовки над пристёгнутым штыком медленно проплыл через всю горницу. Замер на побледневшем лице главы дома, прошёлся по груди неестественно вытянутого Павла. Чуть дрогнул, когда шевельнулась занавеска над печкой, и оттуда выглянул любопытный Тишка. Увидев немца, тот быстро скрылся. Мать, еле слышно охнув, крепко сжала руку мужа. Максим Иванович в ответ сдавил успокаивающе её ладонь. «Не суетись, ничего не случится».

Немец, заглянул за неплотно опустившийся край занавески. Мальчишечьи затравленные глаза сверкнули, как у кошки в темноте. Разглядев еще две опущенные девчачьи головки и, видимо, оценив не опасность местных жителей, немец немного опустил оружие. Каска, сбившаяся на нос, мешала, и он подоткнул её локтем. Шагнув, чуть не запнулся на чемодан. Заинтересовавшись, ткнул штыком.  Потертая кожа с хрустом распоролась. В распахнутую дверь заглянул второй немец. Коротко прогнусавив по-немецки, присоединился к первому, сосредоточенно вскрывавшему чемодан. Вытянув рисунки, изувеченные дыркой от штыка, немцы расплылись в улыбках.

– Гут, гут, – говорил первый, перебирая рисунки.
– Гут, карашо, – подтвердил второй, вытирая пот под каской промокшим рукавом.
Василь рисовал,  в основном, природу. Тишка сам любил рассматривать рисунки брата и потому совсем не удивился, когда они понравились немцам. «Значит, они такие же, как и мы – люди», сделал первый вывод мальчик. В этот момент второй немец выставил палец на рисунок и, надув щёки, сказал «Паф». «Паф-паф». И оба засмеялись, поглядывая на родителей и Андрея смеющимися глазками. Тишка догадался, немцы дошли до рисунка, где два пограничника с собакой на поводке шагали вдоль колючей проволоки. «Нет, они не такие, как мы. Мы же их убивать не пришли. Это они нас».

Ни жив, ни мёртв, он таился за занавеской, прижимая к себе притихших девчонок. Он не боялся в прямом смысле этого слова, немцы не казались страшными. Скорее, они были неприятными, как цыпки на ногах, как гной в уголках губ. От них следовало избавиться, как избавляются от болезней. Тишка в один момент почувствовал себя взрослым, ответственным за сестрёнок и мать. Задумавшись, как он отомстит немцам за испорченные рисунки брата, не сразу заметил, что фрицы ушли. А опомнился от слов отца. Скрипнув лавочкой, тот поднялся:
– Ну, мать, готовь продукты, завтрева в партизаны уйдём.
– И я с вами, – Тишка чуть не вывалился из-за занавески.

Вдалеке за спиной раздался нарастающий гул двигателя. От полоски леса отделился серый, как грязь на снегу, грузовик в сопровождении броневика. «Минут пять» – определил Тишка. Как назло, здесь у дороги поднимались высокие снежные насыпи –дорогу чистили трактором. Ругнувшись, Тишка приблизился к обочине. До деревни ещё километров пять. Вздохнув, мальчишка полез через смерзшийся отвал в мягкий сугроб.


Через неделю почти все мужики Байков собрались в партизанском отряде. С удивлением Тишка сообразил: его отец дорогу в лагерь знал и, более того, его здесь ждали вместе со всеми байковцами. Но первым его изумлением стало не это, а то, что мать ни слова не сказала, когда отец решил увести с собой в лес не только старшего брата,  но и  его. Потом-то он догадался: так она надеялась спасти сына от немцев или полицаев, уже вскоре появившихся в селе.
На следующий день фашисты прогнали через село длинную колонну пленных. Они шагали, опустив головы, некоторые поддерживали раненных товарищей. От них пахло потом и кровью.

Тишка, захватив полбуханки хлеба, выскочил на улицу. Грело горячее солнце, облако пыли медленно клубилось под сапогами солдат Красной армии. Покрикивали немцы, отгоняя местных жителей винтовками наперевес. Тишка замер в двух шагах у плетня, высматривая бойца, которому отдаст хлеб. Быстрым взглядом пробежав по каким-то тёмным и неживым лицам пленных, он выбрал молодого солдатика с разорванным воротом гимнастёрки. Солдатик неуверенно поглядывал на людей, пытаясь улыбаться. Улыбка выходила жалкой и виноватой.

Тишка, пропустив немца с винтовкой, подскочил к пареньку. Его ладонь уже тянулась навстречу хлебу. Схватив, солдатик спрятал буханку под куртку. Товарищи толкнули солдатика в середину колонны, пытаясь спрятать от глаз конвоиров. Но немец, надвигавшийся сзади, увидел. Закричав что-то для Тишки непонятное, он тремя широкими шагами догнал солдата. Тот испуганно обернулся. В этот момент штык поддел гимнастёрку, и на землю выпал кусок хлеба. Люди охнули.

Кто-то из пленных дёрнулся поднять его, но немец грубо оттолкнул. Размахнувшись сапогом, он пнул пол буханки второму охраннику, шагавшему впереди и с усмешкой оглядывающемуся. Тот принял пас, и, словно по мячу,  отправил его дальше вдоль строя следующему. Немцы пинали хлеб, пока он не развалился, смешавшись с пылью и землёй. Тишка зажал губы ладонью. Ему хотелось кричать от боли и унижения. «Это же хлеб! Нельзя с ним так, – мальчишка медленно вытер набухшую в углу глаза слезу. – Нет, я плакать не буду. Не дождутся они. Не люди, звери!»

Жители Байков молча смотрели себе под ноги, стараясь не поднимать глаз на фашистов. В глубинах зрачков плескалась такая злость, что Тишке казалось, посмотри они разом на фашистов, те вспыхнут, как снопы от молнии. Мальчишка после первого же удара спрятался за спину брата Пашки. А потом вздрагивал с каждым пинком по хлебу, постепенно наполняясь общей объединившей в это момент  всей сельчан ненавистью к врагу.  Если до этого еще кто и сомневался, подаваться ли в партизаны, сейчас уверился окончательно.
 

Вдавливая намерзший наст дороги, рыча и воняя особенно густой по морозу бензиновой смесью, накатились со спины немецкие машины. Тишка замер на обочине, почти по грудь провалившись в снег. Ледяные буравчики забрались в ботинки, пробились до самой подошвы. Холод сковывал ноги, и тонкие морозные струйки потянулись под пальтишком вдоль позвоночника. Тишка испугался: он уже много раз ходил этой дорогой, и всегда без происшествий. Но тот впервые понял, как люди замерзают. Еще немного и он не сможет выполнить задание командира. «Нет, только не это. Я справлюсь. Обязательно справлюсь. Чего тут осталось-то, километров пять. Добегу».

Сидящий рядом с немцем-водителем офицер мазнул парнишку хмурым взглядом.  Тишка знал – он выглядит младше своих 12 лет, фашисты на таких, как правило, внимания не обращают. Но всякое бывает. Забрали же его с матерью и сёстрами в гестапо. Он был уверен, это произошло случайно. Но всё равно выглядело подозрительно и неожиданно. Сколько раз ходили этой дорогой, и ничего. А тут!

Почти каждая семья Байков отрядила в отряд своих представителей. У кого сын, у кого отец, или даже дед. У кого-то, как у Барановых, воевали отец с сыновьями. «Но нас, Барановых, все одно больше было, пока мамку фашисты не увезли куда-то». Тишка отвернулся, чтобы не встретиться с офицером взглядом. Знал, они, как хищные звери, не любят смотреть глаза в глаза.
Грузовик, злобно урча, протянулся мимо, унося вместе с гарью выхлопа и прилипчивый тревожащий взгляд фашиста. Мысленно он усмехнулся: «Знали бы вы, что этот мальчика – настоящий разведчик партизан, не так бы смотрели». 
Подождав, пока машины отъедут подальше, он снова выбрался на трассу.


Немцы боялись партизан, как овечки медвежьего рыка. И даже леса, прибежища отряда, они тоже боялись. Тишка искренне недоумевал, чего его бояться? Лес – это поляны, деревья, грибы, ягода, комары, конечно. И чем ближе к болоту, тем комарья больше. Особенно в начале лета. Он вспомнил, как отец показывал молодым ребятам окрестности лагеря. Конечно, Тишка с Павлом – в первых рядах. Эти места мальчишки почти не знали, и в короткий поход для знакомства с местностью отправлялись с охотой. Набралось человек десять, к семи парнишкам из Байков присоединились и трое взрослых мужиков, тоже плохо ориентирующихся в местном лесу.

Утро укутало  серые, одинаково вытянутые еловые стволы туманными паутинами. Как обычно, на людей набросилось голодные комарьё и мошка. Партизаны, отмахиваясь лапником от настырного гнуса, молчком выстроились за отцом.
Миновав за пол дня заваленный буреломом ельник, пробившись через заросли цветущего багульника, уставшие и одуревшие от мелких кровопийц, партизаны неожиданно выбрались к огромной поляне.

– Вот оно, – отец остановился на краешке уходящего чуть ли не до горизонта безлесья, утыканного корявыми березками и невысокими кочками. – Куда!? – в последний момент он успел поймать за рубаху безмятежно шагнувшего вперёд конопатого паренька – Витьку, лет семнадцати.

Тот испуганно обернулся. Отец коротко объяснил: еще пару шагов и тянули бы его из трясины. И еще неизвестно вытянули ли. Обманчивая это поляна.
Приглядевшись, Тишка понял: её поверхность, словно укрыта гигантской попоной. А вместо ткани ярко-зеленая осока, усыпанная крапинками жёлтоликой калужницы. Среди неё  кое-где выглядывали густо малиновые сабельники. В травах он разбирался, как и все деревенские.

– Вот это болото! – восхищенно протянул Пашка. 
– Самые гиблые места. Даже зимой не пройти – окна не замерзают. Пропасть – как до двух сосчитать. Но, – отец обернулся к ребятам, хитро прищурившись, – есть секрет. Когда дойдём, расскажу.
Группа снова выстроилась в цепочку.

Часа через три вышли на сосновый мысок, языком выползавший из густого бора на болотистый берег. Вдалеке, в глубине трясины высился небольшой берёзовый околоток на два десятка деревьев. Тишка прикинул расстояние. Получилось около двух километров.
Не слова не говоря, отец выломал жердь, и шагнул в болото. Поверхность его шевельнулась, расходясь. К удивлению ребят, Максим Иванович провалился только по колено.

Оглянувшись на растерявшихся спутников, он пояснил, что здесь старая гать. Когда-то при барине на острове добывали торф. Про дорогу в болоте мало кто знает. А для партизан тропа эта – золотая. В случае чего может жизнь спасти. На том островке в торфяных шурфах легко укрыться от любой погони. А добраться туда, как и уйти с островка не просто: на тропе пара зигзагов есть – если метки не знать, ни за что не пройдёшь.
Тогда отец, рассказывая по дороге про ориентиры, за час провёл отряд на островок. И проваливались не глубоко – самое большое, Тишка ухнул по пояс. В том месте старинная гать прогнила насквозь.   


Тишка пробежал совсем немного, шагов через сто одолела одышка и закололо в боку. Ещё и льдистая накатанная поверхность дороги скользила под сбитыми ботинками. Запыхавшись, он снова перешёл на шаг. Мороз продолжал давить, чем ближе к сумеркам, тем, казалось, холод становился невыносимей. Он так и не согрелся. Ноги постепенно превращались в несгибаемые ходули.

Неожиданно его повело в сторону, и Тишка чуть не упал. Кое-как удержавшись вертикально, он понял, что засыпает. «Нет, не за что. Что там отец говорил? Если вдруг на морозе захочется спать, ни в коме случае не поддавайся. А то заснёшь и не проснёшься. Замёрзнешь. Собери в кулак всю силу воли и что-нибудь делай. Читай стихи, если знаешь, рассказывай сказки, разговаривай с кем-нибудь, только в слух». Тишка попытался вспомнить что-нибудь из школьной программы, но в голову, как назло, ничего не лезло. Почему-то он не смог вспомнить и сказку.

А ведь знал множество. Дед рассказывал, помер он в первый год войны. Тишка нахмурился и надул щёки, припоминая хоть что-нибудь. Вдруг вспомнилось, как он, читая в одной листовке про то, как товарищ Сталин, сидя в Кремле, умело руководит всей Красной армией, уже гнавшей фашистов по Украине, решил написать ему письмо. Снова задрав опустившийся воротник пальтишки, он принялся сочинять послание Сталину. «Уважаемый товарищ Сталин! У нас в районе бьёт фашистов партизанский отряд под командованием…» – Тут он задумался. А можно ли писать в письме имя командира. Не дай бог, оно попадёт в руки врага. Надо как-то по-другому. Например, так. – «Под командованием очень отважного командира», – да, так лучше. «Мы побили уже много фашистов. Они нас боятся. В отряде много мужиков из нашей деревни Байки. Мой отец Максим Иванович Баранов, и брат Пашка тоже здесь. Я иногда хожу в разведку. Немцы меня не подозревают, я маленький и худой. Но зато очень выносливый. – Тишка покрутил носом. Не красиво врать товарищу вождю. – Ладно, напишу так. – «Но зато очень сильно ненавижу фашистов и готов их бить днём и ночью, покуда сил хватит».

Тут Тишка заметил, будто немного согрелся, и ноги уже почти не мёрзнут. Правда, идти всё равно трудно. Дорога какая-то бесконечная в это раз. «Но ничего. Вон, уже крайние дома виднеются. Как раз успею письмо дописать». Он подумал немного и продолжил. «Все вместе мы боремся против врага. У нас всё хорошо. Вот только очень уж тяжко. Товарищ Сталин, Вы не могли бы сделать так, чтобы Красная армия поскорей освободила наше село, ну и другие тоже. А то немцы куда-то забрали мою маму Дарью Ивановну. Я не знаю куда, но мы все очень переживаем за неё.  Заранее спасибо.
Разведчик Тишка».

Плотней запахнув пальто, мальчишка вздохнул.
«Свою фамилию тоже писать не буду. А Тишек их полно разных. Не догадаются», – на ходу он зачерпнул рукавицей снег.  Кончик носа уже не чувствовался. Он знал, что скорей всего отморозил. А от этого есть только одно средство. Чуть наклонившись, Тишка прижал рукавицу со снегом к носу и, морщась от боли, принялся яростно натирать. Скоро носу стало горячо. Он улыбнулся и зашагал быстрей.   


Однажды ночью в окно постучали. Мать тревожно метнулась к двери. Оказалось, Максим Иванович, а вместе с ним оба сына и еще незнакомый человек из района.  Принесли оборудование для типографии и шрифты. Резко повзрослевшие за последний год сестрёнки, чураясь постороннего, выглядывали с печи, прислушиваясь к объяснениям пришлого человека, рассказывающего о работе станка.
Освоили быстро, Тишка и тут наперёд забежал, на лету схватывая объяснения печатника. Потом уже сам подсказывал своим.

На втором году оккупации в избе Барановых заработала подпольная типография.
Вскоре жители районного центра и окрестных сёл начали находить первые листовки. Подбрасывали под калитки, оставляли на лавочках, опускали в почтовые ящики, у кого были. Люди спешно прятали дорогие весточки, чтобы потом прочитать неспешно и обстоятельно. А в листовках про то, как наши погнали немца от Москвы, как партизаны увели у немцев целый состав с хлебом. Что смогли, раздали людям, себе припрятали, а остальное вместе с паровозом облили бензином и подожгли. Немцы ярились, но типография до самого конца войны так и не нашли. «Вот только мамку куда-то угнали», – Тишка ускорил шаг. На замерзших плохо сгибающихся ногах это было не просто. Но он старался, понимая, – может и не дойти. Ещё одна немецкая колонна, и его из сугроба, хоть за шиворот вытаскивай.


Арестовали Барановых неожиданно. Тогда Тишка после месяца в лагере пришел домой помочь матери по хозяйским делам, да и с типографией мужскими руками легче справляться. Дарья Ивановна, накормив сына, присела напротив, рассказывая последние новости. Сестрёнки, поборовшись немного за место на коленках у Тишки, устроились по бокам, тесно прижавшись к брату. Мальчишка чувствовал себя легко, а после картошки с солью ещё и лень напала.

Мама говорила, а он слушал в пол уха, безуспешно пытаясь сосредоточиться. Поведала о партии последних листовок, их мальчишки раскидали по улицам районного центра. Немцы на утро кинули полицаев собирать, но много успели разобрать. Да и сами полицаи уже по-другому стали относиться к листовкам, во всяком случае, читают. «Ещё бы не читать, наши-то на подходе.  Поди, земля под валенками горячей кажется. Отольются им наши слёзы».

– На той неделе немцы ночевали в трёх избах. Три дня пожили и убрались. Так слушай, что утворили. У Будариных отец-то в отряде, сам знаешь, а дома мать его, жинка, да доча Верка. Что ей там – три года. Глупая ещё. А отселять их не стали, так вместе и ночевали. Бабы на полу, фрицы на кроватях и на лавках.
Немец печеньку достал, она увидела, возьми, да попроси. Мать и одёрнуть не успела. Немец её подозвал и давай дразнить. Протянет, а сам не даёт. Протянет печеньку,  она ручонку поднимет, а он выше задирает. А другие ржут, как кони.

Цирк устроили. Потом одному надоело, видать, он девчонку за ноги хвать, и выкинул на снег. Как мешок с дрязгой. Хорошо, в сугроб упала. Из снега выбралась, и ревмя реветь. Дверь-то захлопнута. А баб в доме держат, тоже не пускают. Автомат навели, сидите, не дёргайтесь, мол, а то конец вам всем, вместе с девкой.   

– Сволочи, – дрёму смахнуло, словно метёлкой. – Как же я их ненавижу.
Притихшие сестрёнки крепче прижались к брату. Хоть и слышали историю, а носы опять на мокром месте. Шмыгают по очереди.

Мама сложила усталые руки на стол, вздохнула протяжно:
– Как уж бабка Тимофеевна изловчилась выскочить, не знаю, то ли немцы отвлеклись, то ли махнули рукой. Но с полчаса просидела девка на снегу раздетой. Бабка её на руки схватила, а та уже и не плачет – губы замерзли. Синяя вся. Бегом в избу и на печь. Богородица помогла – даже не простыла. А могла замёрзнуть. С утра немцы, слава Богу, съехали.

Тишка  приобнял девчонок:
– Ну и чего расхныкались. Недолго им осталось куражиться. Наши в ста километрах. Со дня на день ждём.

– Уж, поскорей бы, – вздохнула мама, поднимаясь. – Что это я? Отдыхать же пора, устал, поди, с дороги.
Она засуетилась, убирая со стола, загоняя дочек на печь. Вскоре к ним присоединился и Тишка. Эх, нигде не спится так хорошо, как дома, в тепле. В отряде что? Там землянка на двадцать человек и лавка с тюком подгнившей уже соломы. Не то, что дома. Он заснул ещё сидя. И сам не заметил, как мама, стянув обувку, уложила его рядом с дочками.

На следующий день, к вечеру, собрались в отряд. Продукты раскидали в вещмешки и сумку. Её вручили девчонкам – каждой нести по одной ручке. Тишка, как мужчина, выбрал сидор потяжелей. Мама, тихо улыбаясь, еле удержала желание погладить сына по вихрастой белобрысой голове.

Полицаи – братья Горбачёвы, из районного центра, остановили их  на выходе к дороге. Никакие объяснения, мол, идут в город на рынок, завтра с утра торговать, не подействовали. Им просто не повезло. Братья приезжали в Байки по каким-то своим делам. Если бы местный полицай Антон Сурков остановил, отдав ему одну сумку с продуктами, смогли бы ещё договориться. Он из соседней деревни, из местных жителей только девок обижал. За это мужики давно собирались ему руки пообломать вместе с ещё одним местом, но он никого не сдавал. Это ценили, потому и не трогали до поры до времени. Но эти Горбачёвы слыли недоверчивыми и подозрительными. Всё выслуживались.

Наставив винтовку, младший рябой Горбачёв заставил Тишку с матерью и испуганно оглядывающимися сестрёнками забраться в телегу. Второй – мрачный, со злыми глазами, заглядывая в сумки, полные картошкой, свеклой и мукой, довольно осклабился:

– Знатно насобирали. Партизанам несёте?
У Тишки заныло в груди. Можно было ещё попробовать отбрехаться, постараться убедить, что продукты собрали для торговли, но полицаи тоже не дураки. Наверняка, знают: Байки партизанское село. Предателей в селе так и не завелось, выдавать партизанские семьи было не кому. Да и кого выдавать? Всё село скопом?

Слухи среди полицаев время от времени блуждали, но пока без выводов.  До партизан эти разговоры тоже иной раз доходили. Беспокойство, конечно, вызывали.  Но ведь до сих пор не  трогали. Может, и после не соберутся. А там и война кончится.

Он сразу понял – попали. И жалость к родным: матери, сестрёнкам чуть не заглушила осторожность. Он незаметно оглянулся. В обе стороны льдистой полоской тянулась пустая дорога. Высокие навалы сугробов по обочинам и рыхлый  снег за ними делали попытку убежать призрачной. Да и куда он с девчонками и сумками? До леса тут через поле – более двух верст. А у него ни пистолета, ни даже захудалого ножика, отец перед выходом заставлял сдавать всё оружие. Если и обыщут, никто не заподозрит в худеньком диковатом мальчишке разведчика. Нет, не вырваться. Даже и пытаться не стоит.
Мать что-то говорила, по-детски в бессилии морща нос и губы, но её не слушали. Сбив кнутом заиндевелую сыпь со спины лошади, полицаи повезли Барановых в район.


Вечер опускался на ледяную дорогу серой плащ палаткой. Мороз будто бы усилился. Щёки щипало крепче, словно дядька Антип еще сильнее закрутил металлические пальцы. Кончик носа уже не чувствовался вовсе. Опять натереть, но ладонь, скукоженная холодом,  не разгибалась, а тереть кулаком – одно мучение. Тишка ещё раз прикинул расстояние до второго от края дома села, где живёт семья Будариных. У них он и оставил девчонок после того, как немцы выпустили. Два дня мурыжили, допрашивали и его и девчонок, и, наверное, мать. Как привезли в район, он её больше не видел. И даже где держали, не знал. Может, вообще, куда-нибудь угнали. От них всего можно ожидать.

Хорошо, пока ехали, успели договориться держаться версии про торговлю. А сестрёнкам другого, слава Богу, и не говорили. Как знали. Хоть здесь повезло. Выдали бы, как пить дать. А ведь и не били даже. Он уже мысленно готовился к самому худшему. Повторял, как заклинание, про себя: «Я ничего не знаю». Однако понимал, может, не выдержать. Молиться не умел. Ожидая скорой смерти, в то же время очень надеялся на чудо. Мечтал, вот партизаны узнают, что их забрали и нападут на тюрьму.

Потом вспоминал про Красную армию, стоящую всего в ста километрах, как они писали в листовках, и мысли сворачивали на освобождение всего района, а заодно и тюрьмы. Утром он с надеждой прислушивался: не раздаться ли канонада. Но в камере старой тюрьмы с ледяными бетонными стенами стояла тишина, как в могиле, и он тяжело возвращался к действительности. Девчонки много плакали, не понимая, почему их держат в холодной камере. Он, как мог, утешал.

Тишка опять задумался, почему же их тогда все-таки отпустили. Пожалели? Нет, это не про немцев. Что такое жалость к русским – они не знают. Даже к детям. Вон, младшую Бударинскую Верку на снег, как куклу не живую кинули, и ни одна сволочь не запереживала. Сначала, решил, будут следить. Закинув сестрёнок к соседям, он, не смотря на тревогу в душе, тут же двинул в отряд. Надо было срочно рассказать, что фрицы мамку забрали. Всю дорогу оглядывался, но никого так и не засёк. А на такой длинной и пустой большую часть дня дороге, увидеть человека можно за версту. Значит, не следили. Тогда что? Теряясь в догадках,

Тишка медленно приближался к селу. А когда остались последние метров сто, его снова догнала колонна из трёх грузовиков и легковой машины. Пришлось сойти с накатанного зимника и, провалившись почти по пояс в сугроб, терпеливо дождаться, пока она проедет мимо.
В сгущающихся сумерках, замерзающий мальчик попытался разглядеть марки машин, но глаза слезились, и он никак не мог разобрать значки на капотах. Немцам в тентованных кузовах тоже приходилось не сладко.                Зажав автоматы между колен, и покачиваясь в такт переваливающимся на рытвинах грузовикам, они прижимались друг к другу плечами, будто нахохлившиеся замерзшие воробьи на раскачивающихся проводах. Никто на него не смотрел, Тишку это вполне устраивало.

Дождавшись, пока грузовики проедут мимо, он выбрался на дорогу. Замедляясь на повороте, машины свернули на первую улицу Байков. В сгущающейся темноте они быстро исчезли за поворотом. Там улица уходила на другую сторону села. Будь мальчик не так заторможен от холода, он бы задумался, куда и зачем едут грузовики. Замерзающий Тишка, хоть и заметил машины немцев, но на большее сил не хватило. Чувствуя, что засыпает прямо на ходу, пошатываясь, он побрёл к виднеющемуся вдалеке высокому снежному валу, накиданному женщинами Будариными у своего дома.

Кое-как забравшись на две ступеньки обледеневшего крыльца, не стучась, плечом толкнул дверь. В лицо дохнуло нежным теплом протопленной печки. Мальчик с усилием перекинул отказывающую ногу через порог, и, блаженно расслабившись, рухнул на пол.

Он не услышал, как подхватились из-за стола, чуть покачивающиеся в неверном свете лучины, бабка и дочка Нина – тридцатилетняя женщина с уставшим тёмным лицом. Как с криками «братик» и «Тишка» сыпанули с печки три растрёпанные девчушки и, попадав на него, расплакались. 

Ноги ныли. Во сне он чувствовал боль, но никак не мог опустить голову, глянуть, почему же они болят. Что-то мешало – тяжёлое и пушистое. Оно ещё щекотало в носу. Чихнув, Тишка открыл глаза.
Ощутимой тяжестью давил потолок из не струганных плах, залитых  дрожащими разводами лучинного света, в углу, напротив, таился чуть угадываемый лик Божьей матери. Тишка узнал потемневшую от старости икону Будариных, и сразу всё вспомнилось. Он приподнял голову. Толстый пуховый платок стягивал через грудь, его волоски щекотали губы, и Тишка сморщился. И только тут понял, почему горят ноги. Бабка Тимофеевна, крепко сжимая правую ногу рукой, второй натирала кожу. Нога краснела, и было больно. Увидев, что  мальчишку очнулся, заворковала:

– Ох,  и напугал нас, думала, ранили тебя.
Опережая друг дружку, подскочили сестрёнки, а из-за их спин выглядывала нетерпеливо Бударина Вера. Ей места около Тишки не осталось, и девочка чуть подталкивая сестрёнок, пыталась пробраться поближе. Те, держа оборону, крепко прижимались плечами. Тишка расплылся в улыбке:
– Сестрёнки.

Старшая затараторила, рассказывая что-то про тряпичную Веркину  куклу, младшая, тихо держа брата за руку, кивала, поддакивая.
Тишка скинул улыбку:
– Как тут? Немцы есть?

Завернув ногу в старенький дедов тулуп, бабка скользнула к печке:
– У нас туточки свекла пропарилась. Кушать сейчас сделаю. А немцев нонче не видала. И чего они в такой мороз припрутся? Нету фрицев.
Обессилено опустив голову, Тишка одними губами улыбнулся:
– Командир за сестрёнками послал. Сказал надо их в отряд доставить. Немцы могут спохватиться, что зря отпустили.

Девчонки, сдерживаясь, восторженно запищали.
– К папке пойдём. Здорово. Уже одеваться?
Из-за стола раздался голос Нины:
– Не егозите. Куда ему таким идти. Отлежится, завтрева и двинетесь.
Девчонки разом погрустнели.
Тимофеевна обернулась от печки:
– Так чего, свеклу доставать?

Тишка, чувствуя, как заплетается от нахлынувшего тепла язык, качнул головой.
– Не…а, я спа…
Уже засыпая и путая явь со сном, мальчишка вдруг понял: он что-то упустил. Очень важное, очень важное. Досада на самого себя немного задержала дрёму, но усталость от тяжёлой дороги оказалась сильней. Так и не уяснив, что же его гложет, Тишка провалился в глубокий сон.
Нина, отодвинув сестрёнок, склонилась над ним:

– Спит. Во, уморился.
– А вы тише давайте, егозы. – Тимофеевна нахмурилась. – Устал, намёрзся. К утру оклемается. Чего же так суставы ломит, погода что ли переменится? И не гоношитесь. Ведро вон, в углу. И бегом на печку. До завтра, чтобы носа не высовывали.
Девчонки, оглядываясь на спящего Тишку, неохотно потянулись к углу.


Утро ворвалось в избу пугающими выстрелами и криками баб за окном. Тишка, со сна размазывая натёкшую в уголок губ слюну, резко сел. В стену порывам бил ветер. В стекло сыпануло снежными горошинами. Похоже, погода испортилась, как и предсказывала Тимофеевна. За окном рассветало, но избу ещё наполняла ночная темень. Силуэт одетой в юбку и кофту бабушки загораживал окно. Тимофеевна, наклоняясь у заиндевевшего стекла, пыталась разглядеть, что там происходит. Из-за печной занавески высунулись встревоженные мордашки девчонок. Придерживая у ворота рубаху, подскочила Нина. Мальчик одним прыжком очутился за спиной бабушки.

– Что там?
– Немцы, – испуганно прошептала она. – Идуть сюда.
– Облава, бежа.., – задохнулся Тишка.
Тугой звук сапога, выбивающего дверь, остановил его на полуслове. Крючок со звоном вырвало, и дверь шандарахнулась о стену, распахиваясь. В комнату ввалился здоровый немец. Окинув комнату пристальным взглядом, он коротко махнул автоматом на дверь:
 
– Аusgehen. (выходите из дома)
Бабушка растеряно повернулась к Тишке.
– Чего это он?
– Выходить, похоже, говорит, – Тишка незаметно махнул рукой за спиной сестрёнкам, мол, исчезните.

Он еще надеялся, детей не тронут. Девчонки послушно спрятались за занавеской. Мальчишка медленно сунул голые ноги в тёплые носки, похоже, приготовленные Тимофеевной. 
В избу ввалился второй немец, низенький, поджарый, опасный. Перекинувшись парой фраз с товарищем, он направил автомат на потолок:

– Аuf die Stra;e. (на улицу). Schnell. (быстро)
Оглушающая очередь, словно над ухом провели железным прутом по стиральной доске, впилась хищными зубами в потолочные плахи, на пол посыпалась труха. Женщины в первый момент присели, а потом, словно, очнувшись, разом дёрнулись к вещам.

– Одеться же, изверги.., – Тимофеевна ухватила с лавки телогрейку.
Нина метнулась к вешалке, торопясь схватила своё пальто, тёплые вещи девчонок. 
– Schnell, – команда  прозвучала, как приговор.
Снова, как тогда, на дороге, когда их забрали полицаи, в Тишкиной груди шевельнулось и обожгло паническое понимание: теперь не вырваться. Второй раз не отпустят. Не бывает, чтобы так много везло. В свои двенадцать лет, мальчишка усвоил эту истину прочно.

Немцы пошли на испуганно отступающих женщин, толкая автоматами к выходу. Тишка на ходу потянулся за ботинками, сохнущими на печи. Низенький фриц без замаха, и оттого неожиданно, моментально свирепея, пнул мальчишку. Лёгенького Тишку унесло к распахнутым дверям, и он бы, наверное, упал, если бы бабушка не подставила руку. Сжав зубы от боли и обиды, мальчишка выскочил за порог и уже не увидел, как здоровый немец, брезгливо морща верхнюю губу, что-то сказал первому. Тот хохотнул. Шагнув к замершей Нине, автоматом со спины задрал ей подол.

Женщина отмахнулась, и фашисты захохотали.
На печке в голос зарыдали девчонки. Высокий немец, отодвинув рукой занавеску, второй, как картошку копал, выгреб ещё пуще наддавших девчонок. Сестрёнки умудрились спрыгнуть, а падающую Веру мать, рванувшись назад, успела подхватить. Толкаемые немцами, женщины вслед за Тишкой, в чём были, высыпали на улицу. 

Рассвет слегка тронул белым тёмные сугробы. Ветер гнал по серой дороге густую снежную пыль. Страшно завывал ветер в остывающей трубе. Небо, затянутое мрачной пеленой, не пропускало на землю солнечный свет, словно светилу не дозволялось видеть того, что творится на грешной земле. На окраине занимался огнём чья-то изба. Мимо калитки, подгоняемые сбивающим с ног ветром и фашистами, уже шагали полураздетые женщины и дети.

Тишка подхватил старшую сестрёнку на руки. Быстро присев, младшую оторвала от земли бабушка. Веру уже прижимала к себе мать. Она успела накинуть пальто, а девочку укрыла тёплым платком. На ходу Нина сунула Тишке чью-то телогрейку, и он, как получилось, укутал всхлипывающую сестрёнку.
– Тишка, куда нас?

– Не знаю. Ты не волнуйся. Это не надолго. Помучают и отпустят.
– Наверное, кого-нибудь повесят. Нас уже так собирали на площади, когда дядю Толю вешали. 

Он сжал зубы, чтобы самому не расплакаться. Дядя Толя – отец его друга. Повесили его осенью. Во время облавы в сарае нашли кусок засохшего бинта, пропитанного кровью.

Тишка знал, им тоже скоро умирать. В отряде иногда рассказывали, что творили фашисты с людьми в других деревнях. Мальчишка сглотнул комок. Раскрытая калитка скрипуче покачивалась в снежной круговерти. Сумасшедший ветер подхватил его. Снежный вихрь, будто россыпью камней, прошёлся по спине, и мальчишка оказался среди знакомых женщин из села. Они испуганно прижимали детей.

Их остановили за околицей. Толкая автоматами, что-то яростно крича, выстроили в несколько шеренг. Тишке выпало стоять в первой. Позади, за спинами, чернела свежей мёрзлой землёй огромная яма. Её ещё докапывали десятка два хмурых женщин, среди них мальчишка заметил троих мужчин, размашисто орудовавших кайлами. Одного он узнал, видел как-то в соседнем селе.

У мечущегося пламени высокого костра грелись немцы. Десятка два. Перед строем неторопливо натягивал белые перчатки холёный немецкий офицер. А позади него два фрица заряжали лентами пулемёт. Он потерял в толпе Нину с дочкой, зато держалась рядом Тимофеевна. Сурово хмуря брови, она что-то шептала намертво прижавшейся младшей Вале. Руки слабели, Тишка уже не мог держать на руках тяжёлую для него Женю. Опустив сестрёнку на снег, он подставил ногу в сбившемся носке под её босые ступни. Девочек обуть так и не успели. Хоть не раздетые совсем.

Мороз проникал под стягивающий грудь пуховый платок, как он сейчас оказался кстати. Ноги в носках стыли, снег, забравшийся через край, студил щиколотки, но Тишка старался не обращать на эти мелочи внимания. Он понял, зачем напротив шатающегося строя готовили пулемёт. А еще он вспомнил грузовики с немцами, завернувшими в Байки. Теперь-то ему стало ясно, зачем они приехали. Эх, раньше бы сообразить. А всё равно он бы в том вчерашнем  состоянии не смог бы уйти с сестрёнками. Ничего, не поделаешь, видать, конец! И зачем их – детей тогда отпустили немцы, он тоже понял. Наверняка уже был готов приказ уничтожить Байки. Так зачем держать детей, если через несколько дней их всё равно ставить под пули вместе со всем селом.

Бил по лицу ветер, выдавливая ненужные сейчас слёзы. Мальчик совсем не хотел плакать, они текли сами, вопреки его воле.
Сестрёнка, обхватив брата руками, оглядывалась. Она уже ВСЁ увидела. Тишка не знал, что ей ответить на немой вопрос, поселившийся в потемневших глазах. Девочка не вытирала слёз, и они замерзали тонкими ледяными полосками на щеках. Она подняла голову. Тишка чуть склонился, чтобы слышать её слабые слова. У Жени вдруг сел голос.

– Мы с мамой ТАМ встретимся?
Он выпрямился. Небо без остатка поглотило тоскливый мальчишеский взгляд. И кивнул.

Неожиданно Тишка понял, что офицер смотрит на него. По спине разведчика и без того холодной, пробежала еще более обжигающая морозная струйка. Он узнал офицера, допрашивающего его с сестрёнками. Немец подозвал солдата, а когда тот подскочил, указал на Тишку пальцем. Через несколько секунд сильные руки оторвали от него цепляющуюся и опять разрыдавшуюся Женю, и мальчишка чуть ли не вылетел из строя.

Холодное лицо офицера  нависло над ним. Почему-то немец улыбался. Улыбка, ядовитой змеёй скользила по губам, мальчишке показалось, в следующий момент рот раскроется, и оттуда выскочит раздвоенный змеиный язык.  Офицер облизнул верхнюю губу и тут же вытер её перчаткой. К удивлению Тишки, язык оказался нормальным, совсем как у человека.

– Мальчик, – голос немца тоже звучал под стать улыбке – безжизненный, фальшивый, – Ты нам показать, где партизаны в лес, и мы тебя не бух-бух.
Мальчишка опустил голову. «Показать, где отец, брат, остальные мужики? Убить их своими руками? Ну уж  нет. Этого вы от  меня не дождётесь».
Он очень боялся смерти. Страх кружил над головой, словно стая пахнувших гнильём падальщиков, сжимал раскалёнными щипцами  снова защипавший отмороженный кончик носа. Холодил сжимающееся сердце, и до боли в прикушенных губах, сжимал  зубы. И кулаки. Увидь сейчас, как побелели от дикого напряжения косточки на кистях мальчика, офицер, скорей всего больше ничего не спросил, и Тишка в следующий момент вновь бы оказался среди односельчан.

Но он не увидел. Чуть склонив голову, немец терпеливо ждал ответа. Мальчишка молчал. Он боялся открыть рот, чтобы не выпустить наружу закипающую, будто жидкая  каша, булькающую и плюющуюся в глаза фашиста ненависть. Не дождавшись слов, офицер махнул рукой замершим по сторонам солдатам, что-то скомандовав.
Словно почуяв без всякого перевода, – пришли их последние минуты, взревели дурными голосами бабы. Длинными совиными плачами заголосили девочки. Кто-то крикнул из толпы на последней ноте: «Ироды! Детей-то за что?» Немцы, не обращая на крики и плач внимания, деловито работали прикладами, отгоняя к яме первую партию обречённых.

Немец снова чуть склонился к Тишке:
– Ну? Так ты что будешь говорить? Подумай о себе. Ты исщё молодой. Много впереди. Зачем умирать?
Мальчишка ещё крепче сжал кулаки и зубы. Во рту стало солоно, он понял – кровь из прокушенной губы. Но не пошевелился.

– Может, ты думаешь, мы обманывать? Что ты? Немецкий официер говорить только правда.  Или боишься, они о тебе расскажут? Скажут, предатель. Это нет. Некому скоро рассказывать. Вот сюда, – ухватив Тишку за узел платка на груди, он потащил его в сторону. – Не будем мешать.
«Чему мешать?» – не понял Тишка.

И тут бьющая прямо в мозг пулемётная очередь разодрала на кровавые клочки утро. Она била долго, и только когда замолчала, мальчишка разрешил себе открыть глаза и оглянуться.
Из ямы выглядывали босые ноги. Низко стелющаяся метель уже присыпала их белым саваном. Рядом молодая женщина, присев кулем, медленно заваливалась набок. Подскочивший немец толкнул её сапогом в лицо, и уже мёртвая она укатилась под откос.

Тишка вдруг понял, как это – умирать. Это вот так падать НЕЖИВЫМ и ничего не чувствовать. И что тебя уже нет, и не слышать, как вокруг стонут и плачут бабы, и не знать, что где-то другие люди продолжают жить, как ни в чём не бывало. Не смотря на то, что его – Тишки Баранова уже нет. И сестрёнок нет, и Тимофеевны, и Верки. И никогда он больше не сыграет с друзьями в бабки, и не искупается в речке. Ни за грибами, ни за ягодами тоже сходить не сможет. Дрожа от ужаса, он поднял бледное лицо:

– Хорошо, – голос звучал хрипло, слово он только что долго, надрываясь, кричал. И сорвал связки.
Немец обрадовано кивнул:

– Вот, молодец. Покажешь и живи, – он достал из кармана штанов что-то маленькое и яркое. Невольно Тишка заинтересовался. – На. Шоколадка.
Тишка осторожно взял. Она была холодной и твёрдой.
Рука фрица потянулась к его заиндевевшему хохолку на затылке, но тут следующая пулемётная очередь оглушила Тишку, и мальчик, вздрогнув, вжал голову в плечи. Рука офицера зависла в воздухе. Но немец уже думал о другом. Повернувшись назад, он что-то коротко скомандовал. Потом крепко ухватил мальчишку за плечо.

Тишка лишь успел сунуть шоколадку в карман. Мимо потянулся длинный, может даже бесконечный ряд полураздетых женщин и детей. Они жалостливо смотрели на Тишку. Он попытался выглядеть в толпе сестрёнок, но влага плёнкой застила глаза, силуэты размывались, и он так никого и не узнал. На грани сознания мелькнул силуэт долговязого дядьки Антипа, показалось, он грозит пальцем. Мол, не вздумай. Тишка быстро отвернулся. А когда уже садился в машину, вдруг показалось: из толпы вылетел и разбился о порыв ветра крик Жени:

– Тишка!
Подавив всхлип, он ещё больше вжал голову в плечи.
Через два часа несколько машин остановились на повороте дороги. Офицер первым выбрался из кабины легкового Мерседеса. Ветер по-прежнему уносил в неведомые дали, туда, где, наверное, нет немцев, где не гибнут люди, и где идёт мирная жизнь, снежные воронки и завихрения. Пурга свирепствовала. Выбравшись вслед за офицером из машины, Тишка подумал, что ветер крепчает с каждым часом. «Но, ничё, дойдём». В немецком штабе ему нашли сбитые до дырок ботинки, немного большеватые, но мальчишка не стал отказываться.

Немцы кричали, из грузовиков гроздьями сыпались фрицы в чёрной форме.  «Эсесовцы», – узнал Тишка. Из последнего грузовика выпрыгнули полицаи. Нет, не полицаи. Тишка таких уже видел – бандеровцы. «И эти здесь, шакалы!»
За приметным деревом он выкопал из сугроба лыжи. К счастью, сани засыпало так, что и он бы не сразу нашёл. Офицер, проваливающийся в снег чуть ли не по пояс, удивлённо присвистнул:

– Карош мальчик. Умный. Давай веди. И смотри мне! – он достал приготовленную верёвку и перевязал Тишку на поясе. Второй конец зажал в кулаке. – Чтоб не  убежал, – пояснил офицер.
Мысленно мальчишка хмыкнул. «Не доверяют. Это верно. Я бы тоже на их месте не доверял. Ох, и тяжко вам будет по сугробам, да без лыж, да десять километров!» А сам кивнул:
– Доведу.

Солдаты выстроились в колонну.
Шагалось легко, иной раз он вообще не замечал пути, двигаясь на рефлексах, дорога-то знакомая, сколько раз за три года хаживал. Тишка мог бы двигаться раза в два быстрее, но всякий раз, когда он нечаянно ускорялся, немец зло дёргал за верёвку, и мальчишка, осаживаясь, замедлялся. Вскоре ему стало жарко, и Тишка в который раз поблагодарил бабушкин платок, перетягивающий грудь. Так, на легке, и удобно и устаёшь меньше, чем в пальто. И совсем не холодно. В лесу ветер не так крепко, как на дороге, сыпал в лицо снежным горохом.

Иногда ему казалось: в спину, словно прижимаясь дулом автомата, упирается чей-то тоскливый взгляд.  Думалось, это сестрёнки осуждающе смотрят в след. Он давил в себе желание обернуться, что-то сказать в оправдание. Да и что тут говорить, их уже нет, а он вот он, живой, здоровый. Слёзы замерзали на ресницах, и он, останавливаясь, соскабливал их ногтями. Но ничего, скоро, очень скоро всё станет ясно.

Шоколадка жгла ногу. Он даже подумал незаметно выбросить её, но офицер не спускал с него взгляда, и Тишка не решился.
Километров через пять офицер остановил колонну, давая отдых себе и солдатам. Замотанные немцы попадали в глубокий снег. Тишка привалился к стволу сосны. Суматошная вьюга путалась в вершинах деревьев, мерзко хихикая, скидывала на солдат комки снега, и они ругались, отряхиваясь. Мальчик оглянулся на следы колонны. Метель уже наполовину сравняла, словно облизнула края глубокой траншеи, оставленной ногами двухсот эсесовцев и бандеровцев. Офицер поймал напряжённый взгляд мальчика:

– Ты правильно идёшь? – глаза смотрели подозрительно, обжигающе.
Мальчишка через силу улыбнулся:
 – Я этот лес хорошо знаю. Не за что не заплутаю.
– Гут. Идём дальше, – кряхтя, он поднялся.
Позади снова выстраивалась колонна.

Лес закончился неожиданно. Тишка бывал здесь уже несколько раз, и всегда деревья расступались внезапно. Словно, неведомое волшебство скрывало знакомую пустошь за лесом. Тишка выскочил на сосновый мысок, словно языком лизнувший уходящее под горизонт болото.
Немцы, тяжело дыша, расползались рядом. Не дожидаясь команды, они падали в намётенные на границе пустыря и леса особенно высокие сугробы, испещрённые заячьими следами. Следов вокруг много, но все, словно упирались в невидимую стену, разделяющую сушу и болото. Косые отлично знают опасность незамерзающей трясины. Хотя, с виду она выглядит обычной зимней поляной. Но Тишка хорошо помнил слова отца, утверждавшего, что здесь даже в самые трескучие морозы легко провалиться в таящиеся под снегом болотные окна.

Офицер вытер ладонью намёрзшую на подбородке  льдистую бородку:
– Куда дальше?
Тишка обернулся, стараясь ничем не выдать смертельной радости – а ведь получилось. Никуда не денутся. Пойдут, как миленькие. Зря, что ли столько вёрст по целине пёрли?
– За болотом остров, видите?

Офицер приложил к глазам ладонь. Солнце так и не появилось, но ослепительно белый снег всё равно слепил. Да и снежные порывы, бьющие в лицо, то  и дело заставляли отворачиваться. Наконец, он разглядел дальние деревья, ограничивающие остров с их стороны.
– Что, там партизаны?
– Там.
– А почему ничего не видно? Дым где?
– Они ещё на километр в глубь, на том берегу. А дым только вблизи заметить можно, партизаны по хитрому топят.

Тишка почувствовал, как вытягивается к верху одежда на спине, в следующий момент его ноги вместе с лыжами закачались над снегом:
– Соврёшь – убью!
– И не думал даже, – Тишка постарался, чтобы его голос звучал испуганно.
– Веди, – Мальчишка снова почувствовал землю под ногами.

Подтянув бабушкин платок, ещё раз прикинул маршрут. Конечно, вешки занесло, но он не сомневался – проведёт. Оглянулся на солдат. Всего-то минут пять сидят, а уже замело, как снеговиков. Мысленно хмыкнул: «То, что надо». Притормаживая одной лыжей, он осторожно съехал на снежную целину. 

На открытом месте метель набросилась на людей с новой силой. Она била по лицам, раздавая щедрые пощечины охапками ледяшек, и это было больно. Сумасшедший ветер рвал одежду, выжимая из глаз слёзы, заставлял пригибаться почти к самой земле. С каждым шагом идти становилось тяжелей. Тишка отворачивался, стараясь ставить лыжи ёлочкой, будто шагал в горку, иначе могло унести назад.

Уже метров через пятьдесят офицер, шагавший позади, провалился по колено в неожиданно развёрзшуюся грязь. Тишка на лыжах проехал это место без последствий, а вот более тяжёлого немца болото так легко не пропустило. Длинная, вытянутая татарской саблей, колонна солдат остановилась. Немцы шагали по два в ряд, но тут начали перестраиваться, вытягиваясь в еще более растянутую дугу –  по одному. Испугались.  Ругаясь по-немецки, офицер выбрался на Тишкину лыжню.

– Почему оно не замёрзло? – офицер зло дёрнул Тишку за верёвку.
Еле удержавшись, мальчишка объяснил:
– Это такое болото. Всё не замерзает. Но я тропу знаю. Проведу.
– Лыжи снимай. Так пойдёшь.

Тишка, наклонившись, молчком освободил пятки от верёвочных креплений. «Хочет, чтобы и я в грязи вывозился. Ладно. Я всё равно легче и первый иду. А лыжи я вам вешкой не оставлю».
Дождавшись, пока мальчишка откинет лыжи в сторону, немец скомандовал:
– Пошёл, гадёныш.
Разведчик, по еле заметным приметам нарезая зигзаг, полез через очередную снежную низинку. Под ногами захлюпало. Из-за спины донеслась сдержанная ругань офицера.

Они выбрались на твёрдую землю, когда казалось, болото уже никогда не кончится. Силы оставили мальчика еще задолго до острова, и последние метры он двигался на одной ненависти к фашистам. Упав на снег, Тишка долго лежал, не двигаясь и хрипло дыша. Позади один за другим выбирались немцы, и, расползаясь в разные стороны, валились отдыхать.

Офицер подполз к Тишке.
– Где партизаны?
Мальчик выкопал в твёрдом насте ямку и, набрав оттуда рассыпчатого снега, отправил в рот. «Я своё дело сделал. Теперь можно и заболеть. Жаль не успею».
– Там, – он кивнул впёред, туда, где последние деревья переходили в огромное непроходимое болото.

Мальчик поднял голову, оглядываясь. Метель тоже сделала своё дело. Тропу, выбитую в снежной грязи,  заносило на глазах. И уже только последняя сотня метров темнела свежей болотиной. Дальше, к берегу, снова простиралась будто никогда не нарушаемая чужими сапогами целина. Он спокойно улыбнулся.

Тишка уже не боялся. Страх, еще недавно мучавший его, словно нетерпимая зубная боль, исчез. Теперь он никого и ничего не боялся. И на этого немца и всех немцев вокруг, направлявших на него автоматы, ему было совершенно наплевать.

Его ждут сестрёнки и мама. И сейчас  он отправится к ним.
Била в спину союзница-метель. У солдат парусами задирались полы шинелей.  Офицер страшно оскалился. С трудом поднимаясь, он тянул мальчика за шиворот. Рядом вставали солдаты с недобрыми лицами. Прислушиваясь к ним, окружали. Склонившись, офицер прошипел в лицо Тишке:
– Ты нас есть обманул?

Тишка полез в карман. Кое-как нащупал не слушающимися от холода пальцами шоколадку. Немцы напряглись, следя за его рукой.
– Вот вам ваша шоколадка.
Офицер не сразу понял, что ударило его в лицо. Перед глазами мелькнуло что-то яркое красочное и больно стукнуло в щёку. Недоумевая, он потер её. Короткая очередь показалась ему неуместной в этой дикой, грозной тишине. Маленькие фонтанчики шерстинок снегирями полетели из груди мальчика.

Тишка закатил глаза, падая в подставленные мамины руки. Вокруг радостно щебетали сестрёнки. Как будто не было войны. А, может, её и правда не было.
Последним звуком, проникшим в его угасавшее сознание, стал крик офицера:
– Nеin, идиот.
С ужасом соображая, как же они будут отсюда выбираться без проводника, офицер долго ещё смотрел на разгладившееся лицо мёртвого мальчика. Почему-то Тишка улыбался.
Август 2016 года.