ЗОРЬКА
Посвящаю моей маме
С полей поднимался лёгкий туман, и таял в лучах утреннего солнца. Стояли последние тёплые дни августа. Электричка, следующая из столицы в область, была переполнена. Многие спешили насладиться последними летними выходными на природе. Народ теснился не только в вагоне, но и в тамбуре. Здесь ехали грибники с корзинами, молодёжь с рюкзаками и гитарой, женщина с вертлявой собакой, влюблённая парочка, прислонившаяся к стене тамбура. Казалось, что как только откроются двери вагона, на первой же остановке, то кто-нибудь обязательно выпадет из дверей. Но, почти на каждой остановке находились желающие натиском протиснуться и раствориться в этом тесном, душном и потном пространстве. «Хорошо, что скоро надо выходить», - подумала, стоящая в тамбуре, женщина со скулящей время от времени собакой,- «бедолаге собаке все лапы оттоптали, и хвост, взвизгивает бедняжка. Может, на этой, небольшой остановке, никого не будет из желающих войти?» Электричка затормозила, открылись двери и в проёме появился силуэт сухонькой старушки с тележкой. Она стояла, вопросительно заглядывая в тамбур, и переминалась с ноги на ногу, прицеливаясь, куда можно встать. Один из молодых людей подал старушке руку, а другой подтянул в тамбур тележку, казалось, что все втянули животы, чтобы вошла новая пассажирка.
- Что ты, старая, лезешь? Не видишь, и так шевельнуться невозможно! – зло, сквозь зубы, процедила небольшого роста девчонка, стоящая с долговязым парнем в обнимку.
Старуха, пробуравив девчонку когда – то голубыми, а сейчас выцветшими от времени серыми глазами, шмыгнув своим скособоченным носом, с иронией заметила:
- Завтра сама такая будешь!
Девчонка, скривив сой пухлый рот, вопросительно посмотрела на новую попутчицу, обронив:
- С ума спятила.
- Да, да, скоро! - продолжала старуха, будто кукушка отмерив её срок на земле.
- Пробежит, промелькнёт, жизнь, как одно мгновенье, и забудешь, что молодая когда – то была.
А в голове у неё закружились, замелькали дни и годы, прожитой нелёгкой жизни.
Ей вспомнились тяжёлые годы военного и послевоенного детства. Как оккупировали село немцы, как спасали брата, переодев его в девчоночью одежду, потому что всех мальчиков в селе убивали. Как бегали по двору новые постояльцы за последней уцелевшей курицей. Как кричал, махая прикладом немец, на такую же старуху, как и она теперь:
- Матка, дай яйки!
А они, трое детей с матерью, дрожали в сарае, и в животе неприятно урчало от страха, ещё хуже, чем с голодухи.
Потом была победа, радость, ликование. Неописуемое счастье, когда отец возвратился с войны. За отцом подтянулся и дед, но не с войны. Из заключения. Был осуждён, как кулак. За то, что имел свои сады, мельницу, амбары, пасеку. Всё добро отошло колхозу, а дед, отбыв солидный срок, вернулся в родной дом тощий, как засохший тополь за их хатой. Серое лицо с впавшими щеками, но с ясными глазами, похожими на весенние льдинки, с нависшими на них каплями слёз выглядывало из воротника тяжёлой, не по размеру большой, тёмной телогрейки, в которой он потерялся и был неузнаваем. И опять тяжёлый изнурительный труд в колхозе. А непосильные налоги на всё, что они имели в своём хозяйстве, ложились тяжёлым бременем на всех членов семьи от мала до велика. Они, детишки, бегали в школу в соседнее село, а после уроков, да и на большой перемене, помогали родителям по хозяйству. Пололи бураки, перебирали картошку, доили корову, убирали за поросятами. Колхозу необходимо было сдавать мясо, молоко, яйца, а сами опять жили с затянутыми поясами. Ей, Мусе, самой младшей в семье, в которой было пятеро детей, тогда в послевоенном сорок шестом шёл восьмой годок. Но она, как и все старшие дети, помогала родителям по хозяйству. Девчушка смотрела за коровой. Она выгоняла Зорьку в стадо, а потом забирала обратно. Иногда, так же как и другие детишки помогала пастуху гонять деревенское стадо на выпас.
Вспомнился конец февраля. Морозцы сменялись метелями и оттепелями, но до настоящего тепла ещё было далеко. Зима, то неистово наметала снегом сугробы, пряча от людей тропинки и заборы, то успокаиваясь балагурила на солнце с первой капелью. Зорька недавно отелилась. Маленького неокрепшего телёночка забрали в хату, отгородив место у печки. Мусе надо было доить вовремя Зорьку и давать молоко телёночку. Доила она её до школы, потом бегала на большой перемене и следила за ней после уроков, что бы, молоко не застаивалось в вымени, и оно не распирало. Когда молоко подходило, то Зорька начинала мычать протяжно и жалобно, прося освободить её от скопившейся молочной ноши. Муся ждала выходного, что бы можно было отдохнуть хотя бы от школы, ведь за подрастающим телёночком, как и за младенцем необходим был тщательный уход и кормление. В тот выходной к ним пришли гости из соседнего села, тётка со своей подругой. В комнате было жарко натоплено, пахло томлёными щами и распаренной в чугунке кашей. Взрослые собирали на стол, а дети, сидя на сундуках, мастерили кукол из соломы и лоскутков, старшие штопали и вышивали. Подходило время кормления телёночка, который жалобно выглядывал из-за перегородки. Но двор укрывала странная для этого времени дня тишина. Птичник затаился, из хлева не слышно было беспокойного мычания коровы, это обстоятельство настораживало и вызывало какое-то нехорошее для всех предчувствие. Надев валенки и накинув латаное пальтишко, доставшееся ей по–наследству от старших детей, Муся поспешила в хлев к Зорьке. Первое, что бросилось в глаза, это распахнутая дверь, зияющая тёмным, пустым проёмом.
- Зорька, Зорька, где ты? Отзовись! - призывно позвала девочка корову, припав к дверному косяку.
Но ответом была тишина и заунывно гудящий колючий ветер, вольготно гуляющий в пустом хлеву. Корова как будто испарилась, ведь возле хлева было утоптано всё валенками и никаких коровьих следов!
На помощь к Мусе вышла тётка Пелагея и пошли они по селу искать корову. Но поиски не дали никаких результатов. Пришлось отправиться дальше, за околицу. Шли по просёлочной дороге, миновав поле, овраги, перелесок. Между тем ветер усиливался, и начиналась метель. А они всё шли и шли, сложив ладони рук у рта, как бы трубочкой и призывно звали: «Зорька! Зорька!». Руки начали коченеть, они продрогли, но корова не отзывалась. У Муси потерялась верхняя пуговица от пальто, и снег, подгоняемый ветром, неприятно холодил шею, и пробирался за пазуху. Тётка сняла с себя шарф, и, наклонившись над ней, стала закутывать шею, подняв воротник. Но у самой расстегнулся верхний крючок на кожухе и больно зацепился за Мусин нос, попав внутрь ноздри. Она пронзительно взвизгнула, а тётка не поняв, что произошло, резко распрямилась, отшатнувшись от неё, и увидела алую струю крови, набегавшей из рваной ноздри племянницы. Зачерпнув пригоршней снега, стала прикладывать к её носу. Колючий снег жёгся и щипал. Ноздря потом заросла, но кончик носа, с тех пор, стал крючковатым и немного скособоченным. Мело, смеркалось, неприятно болел нос, а они всё звали и звали, крича сквозь ладоши по направлению ветра. И вдруг, потеряв всякую надежду найти кормилицу, в занудном завывании февральского ветра услышали жалобное мычание коровы, со стороны еле виднеющегося из-за куролесившего снега соседнего села. Не веря своим ушам, думая, что им показалось, они, наконец, смогли различить сквозь белую пелену, силуэт, медленно приближающийся к ним Зорьки. Корова медленно и неуклюже шла им навстречу. Она тяжело и странно ступала по снежным заносам дороги, переваливаясь с бока на бок. Переполнявшее вымя молоко, распирало её, а к задним копытам были примотаны валенки, которые, то же затрудняли её передвижение и путали все следы и загадку её тайного исчезновения. Поравнявшись со своей пропажей, они увидели её крупные, затуманенные глаза с заиндевевшими ресницами, и покатившейся из них слезой. Пелагея с Мусей бросились с двух сторон обнимать её за шею, гладили бока и успокаивали:
- Зорька, Зорюшка, потерпи родная, теперь мы вместе.
А она, тыкаясь в них своим кожаным носом, вдруг лизнула Мусину рану своим шершавым и тёплым языком.
Освободив корову от непривычной и мешавшей ей обуви, повели её к дому, теряясь в догадках, кто же мог увести кормилицу. Жили они тогда открыто, почти все одинаково, двери не запирали на засов. В округе все свои, и чужака в селе было трудно не заметить.
Так и не поняли они, кто сотворил с ними эту злую шутку. Только Зорькины затуманенные слезами глаза, не забылись ей до самой старости, да и скособоченный нос, напоминал такую давнюю, но и такую близкую историю.
Август 2013 г., Лобня