В середине восьмидесятых годов жизнь текла спокойно и размеренно, и ничто ещё не предвещало урагана событий впереди, ни о какой перестройке думать не думали и слыхом не слыхивали.
В то время, получив долгожданный перевод по службе,наша семья оказалась не только в самом центре России, но и в самом центре города Воронежа. Пока таксист мчал по прямым улицам от аэропорта, мы с интересом рассматривали светлые новостройки Московского проспекта, мощные корпуса экскаваторного завода, сталинский ампир домов на улице Плехановской, и всё это говорило о солидном и крупном промышленном городе. Немало зим и вёсен пройдет, прежде чем названия улиц, проспектов и площадей Воронежа с лёгкостью будут слетать с наших уст, но тогда из окна автомобиля мы видели незнакомый для нас старинный русский город.
Вот сейчас, казалось нам, машина остановится около одного из таких многоэтажных домов с шумным двором - и мы окажемся у цели, но совершенно неожиданно таксист свернул на тихую улочку, утопающую в зелени, и остановился возле небольшого трёхэтажного здания. Маленькие балконы украшены выбеленными пузатенькими балясинами. Ничто здесь не напоминало о большом городе, который только что мелькал за окном.
- Вы точно нас привезли по адресу? Ничего не перепутали?
- Да что я, Никитинской не знаю что ли, - таксист развел руками. - Точно, не сомневайтесь!
- А центр города здесь далеко?
- Центр? – таксист странно хмыкнул. - Так вы, считай, в самом центре и есть. Вон, рядышком параллельная улица – проспект Революции, центрее не бывает!
Вот так мы впервые увидели его.
Странный был этот дом. Нет, не нелепый, а именно странный, особенный. На первом этаже располагался хлебный магазин, маленький, уютный, который занимал только часть этажа. Вообще, казалось, что изначально у дома был только первый этаж, а потом надстроили два верхних, с балконами, с водостоками, но это только казалось. Такая была задумка автора.
С одного торца дом смотрел глухой стеной на старинную жилую постройку из красного кирпича и дерева, потемневшего от времени. На другом левом торце дома, который выходил на здание Администрации района, висел огромный портрет Ленина. «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше», - смеялся хозяин нашей квартиры Евгений Тимофеевич, цитируя Маяковского, потому что именно эта глухая стена и была стеной его ванной комнаты.
Дом построили пленные немцы после той страшной войны, во время которой Воронеж, та его часть, что находилась на высоком правом берегу реки, весь город до основания был разрушен немцами. Было что-то от высшей справедливости, что пленные отстраивали город, который они же и превратили в руины. Работали они по-немецки, аккуратно и основательно, много домов в центре города были восстановлено ими.
Вначале дом отапливался дровами и углем, как многие послевоенные дома. Две трубы высились над крышей, ровно столько, сколько подъездов в доме. В небольшом дворе по периметру стояли основательные сараи, в которых когда-то хранили дрова. Прошло время, печное отопление заменили на центральное от котельной, в домах появились газовые колонки для горячей воды. Огонь в колонке зажигался спичкой. Я, которая всегда боялась открытого огня, никак не могла привыкнуть к необходимости ждать огненной вспышки, после которой ровным голубым светом начинал гореть фитилек. Но, как говорится, не боги горшки обжигают, постепенно привыкла и к этому.
Дом жил своей жизнью.
По ночам во двор приезжала огромная серая машина-хлебовозка. Водитель распахивал двери кузова, и деревянные лотки, полные свежего хлеба, один за другим скрывались в недрах запасного входа в магазин. Запах свежеиспеченного хлеба мгновенно заполнял всё пространство маленького дома, двора, проникал в форточки, заставляя жителей дома почти терять разум от ни с чем не сравнимого аромата. И мы не выдерживали. Муж вскакивал с постели, хватал деньги и спускался вниз, к машине, а потом появлялся с ароматным кругляшом Дарницкого, чтобы, отрезав горбушку, с хрустом и с наслаждением съесть её, запивая кружкой холодного молока.
Поутру, когда двор наполнялся щебетом птиц, когда первые лучи солнца пробивались сквозь листву и ночные тени расползались по щелям, вкатывалась тележка с большими бидонами, грохоча железными колёсами. Её толкала женщина с румяными щеками, подвязанными белым платочком, в таком же белоснежном фартуке и в белых нарукавниках.
- Моло-Ко! Моло-Ко!
Певуче- высокий голос тянул слово, как песню, падая на последнем слоге резко вниз. Дом просыпался, из подъездов один за другим выходили, поёживаясь, заспанные люди с маленькими бидонами в руках и со стеклянными банками, прикрытыми пластиковыми крышками.
Молочница открывала крышку бидона, огромным, матово-блестящим алюминиевым половником зачёрпывала молоко и наливала его в подставленную тару.
- Вам сколько?
- Три литра.
Три литра, ровно столько, сколько вмещал наш домашний белый эмалированный бидон.
- А сметанку? Сметану будете брать? Берите. Такая нынче сметана у меня – пальчики оближешь! Это вам не то, что в магазине продают. Я же не разбавляю. Домашняя сметанка, вкусная!
Как тут удержаться! Неизбалованные уговорами советские покупатели не могли устоять перед таким искренним натиском простой торговки молоком. Уж очень хороша румяная молочница с пухлыми руками, от которой пахнет свежими сливками и здоровьем.
Как в центре большого города оказывалась эта женщина, которая вставала спозаранку в четыре утра, доила корову, цедила молоко и выгоняла корову в стадо пастись на зеленую травку, оставалось тайной. Но она регулярно появлялась в нашем дворе и неизменное «Моло-КО! Моло-КО!», будило весь дом.
Потом во двор въезжал мусоровоз и, прогромыхав металлическим контейнером и звоном бьющегося стекла, укатывал восвояси.
Наступало утро!
Балкон нашей квартиры увивал зеленый плющ, который поднимался от земли до самого верхнего этажа. Летом плющ давал прохладу и тень, а осенью листья покрывались багрянцем, становились необычайно праздничными, и стояли в таком наряде до поздней осени, пока порывы ветра и дождя не обрывали их окончательно. Но весной… Весной, как только пригревало солнышко, сильные побеги прорывались сквозь все преграды. Непреодолимая жизненная сила тянула побеги вверх, и казалось, что есть в них какой-то тайный жизненный эликсир. Достаточно узнать, как его приготовить, и смерть непременно отступит…
С этого маленького балкона хорошо просматривался двор с песочницей, где с утра до ночи возились дети.
Ближе к вечеру одна за другой открывались узкие форточки, и начиналась перекличка.
- Оля, иди домой, ужинать!
- Мамочка, ещё немножко!
В центре двора, благоухая флоксами и лилиями, красовалась клумба, ухоженная чьими-то заботливыми руками. Фруктовые деревья соблазняли детишек своими незрелыми плодами. К празднику Победы распускалась сирень. Кусты жасмина, стоящие в цвету, источали нежнейший аромат.
- Кто же у вас ухаживает за садиком во дворе?- обратилась я с вопросом к Евгению Тимофеевичу, хозяину квартиры, которую мы снимали. Наверное, дворник?
- Нет, - ответил Тимофеич, есть тут одна старушка с первого этажа.
- Уж не та ли, которая всё время сидит во дворе на лавочке? Божий одуванчик!
- Божий одуванчик… – хмыкнул Тимофеич.
Старушка «Божий одуванчик» лет семидесяти, маленькая росточком, день напролет крутилась колобком по двору. То в палисаднике тяпкой цветы прополет, то детишек расшумевшихся утихомиривает, то дворовых котов кормит, а то просто сидит на лавочке, жмурится на солнышке. Выходила во двор она по-домашнему в байковом цветастом халате, но старушечьих платочков не носила. Вьющиеся густые короткие волосы пушились на ветру, отливали сединой. Не прикладывая особых усилий, не прибегая по тогдашней моде к химической завивке, она всегда была в порядке.
- Это ты не знаешь о ней ничего. Она не просто старушка, она бывшая НКВД-шница. Ты попробуй, разговори её. Она многое знает. Молчит, ничего не говорит, но может тебе что-то и расскажет.
- Так мы даже не знакомы.
- Ты вызываешь доверие в людях…
Но случай скоро представился.
Как-то мы с Тимофеичем выходили из подъезда и нос к носу столкнулись со старушкой.
- Марь Иванна, - Тимофеич расстроенно развел руки в стороны. - Ну, что это такое? Что случилось? Как вас угораздило-то?
«Божий одуванчик» стояла перед нами, опираясь на костыли на одной ноге, вторую, согнутую в колене, держала навесу. Гипс облегал ногу новеньким, свежим валенком. Ну, ни дать ни взять – Баба-Яга костяная нога. Только в сказке Баба-Яга страшная и злая, а тут стоит милая старушка, головой кивает, губы поджала, на лице скорбь.
- Да, вот так получилось! Груша поспела. Решила я на дерево взобраться, нарвать груш, а то мальчишки растрясут, сорванцы. Не столько съедят, сколько цветы переломают. Залезла уже, да не удержалась. Поставила ногу на сучок, а он и подломился.
- Ну, кто же в вашем возрасте на дерево-то лезет, - Тимофеич сочувственно покачал головой, - попросили бы кого-нибудь.
-Да я привыкла сама. Что мне стоит? Я вешу немного, меня любое дерево всегда выдерживало.
- А сколько, простите за нескромный вопрос, вам лет?
- В этом году будет семьдесят восемь.
И переключившись с темы, которая для неё, очевидно, была неинтересна, посмотрев хитренькими живыми глазами на меня, спросила:
- А это, кто же будет?
- Родственница моя, - не вдаваясь в подробности ответил Тимофеич. - Поживут семьёй пока у меня.
Вот такое было время - время застоя. По каким-то причинам в тот год вышло постановление, по которому запрещалось сдавать квартиры внаём. Чтобы не светиться излишне и не вызывать ненужных домыслов, Тимофеич приврал немножко, но вышло это у него так просто и естественно, будто и в самом деле мы были его роднёй.
- А,- протянула старушка, цепко, одним взглядом ухватив и меня, и мою маленькую дочку, что сидела на руках, Какая малышка славная. Сколько ей?
- Год.
Вот так мы и познакомились.
Пока дочка возилась в песочнице вместе с другими детьми или спала в коляске на свежем воздухе, мы по-соседски сошлись поближе, вели неспешные житейские беседы о погоде, о цветах, о ценах. Любимой темой стали рассказы о животных, вот тут Марья Ивановна стала моим благодарным слушателем. Мы не могли обойти стороной обсуждение котов и кошек, поскольку в подвале дома окатилась серая Мурка, которую подкармливала старушка. Мурка потихоньку стала выводить своего малыша на солнышко, и очаровательный пушистый дымчатый котёнок крутился тут же у наших ног. Дети играли с котёнком под присмотром строгой старушки.
«Играть можно – обижать нельзя».
Если честно, то я не расспрашивала её ни о чём. Чужая жизнь – чужая тайна, и не было нужды ломиться в закрытую дверь. Я помнила слова Тимофеича, что Мария Ивановна не любит ворошить прошлое. Жила она на первом этаже, в квартире с окнами во двор. Одинокая старушка, обычная, каких много, но постепенно что-то стало оттаивать в ней и в наших коротких беседах стали проскальзывать её воспоминания.
- Я, смотрю, муж у тебя офицер? – поинтересовалась Марья Ивановна. - Мой муж тоже был офицером, как и я. Давно это было. Я ведь ещё до войны служила в армии. В сороковом году направили меня в Ригу, когда Латвия стала советской.
Увидев меня в белом в черный горошек крепдешиновом платье, она неожиданно стала вспоминать.
- У меня в Риге была своя портниха, которая сшила мне такое же белое платье в горох с юбкой солнце-клёш. Только оно было длинное, в пол. Материал такой тягучий, что ей приходилось периодически подравнивать клёш из-за того, что юбка начинала провисать по подолу. Красивое было платье… У меня много было платьев тогда, элегантно одевалась. И шляпки… А туфли мне шил обувщик, сапожник. Тогда не продавали, как сейчас, столько обуви в магазинах, шили на заказ и сапоги, и туфли.
Чем могла заниматься в сороковом году молодая женщина в Латвии, так и осталось невыясненным. Она осторожничала в разговоре, прерывала неожиданно свои воспоминания, замолкала и уходила в себя.
Как-то зашла речь о войне, и, совершенно неожиданно, Мария Ивановна разоткровенничалась.
- А, знаешь, я ведь Сталина видела.
- Да вы что? А как это произошло?
- Однажды во время войны меня направили с пакетом к Сталину, отдать лично в руки. Я вошла в кабинет, представилась, как положено. Комната огромная, там стол стоит, и он за ним сидит. Это на картинках Сталин большой и солидный, а в жизни он небольшого роста был и рябой. Я вошла и стою у двери, а он смотрит на меня и вдруг говорит: «Это что же таких маленьких в армию берут? Ты стрелять-то умеешь?» - Обидно мне стало, что меня он так назвал, я в армии уже не первый год была, всякого насмотрелась.
Умею, - говорю, - становитесь, не промахнусь!
- Что, так и сказали? Это ведь Сталин был, могли за такие слова и расстрелять.
- Могли, - женщина помолчала, словно вспоминая что-то, - могли, но не расстреляли. Понравилось ему, видно, что я такая маленькая росточком, птичка, а не солдат, девчонка совсем, а его не испугалась. Дерзкая я тогда была, отчаянная. Посмеялся он, глядя на меня, и отпустил восвояси.
- А вы, правда, смогли бы выстрелить?
Женщина помолчала и, внезапно задеревенев лицом, устало промолвила:
- А что же, могла. Многое я повидала за эту войну, вспоминать страшно. Мы с мужем после окончания долго лечились по госпиталям, по санаториям. Муж много болел на нервной почве. Умер давно. Детей так и не нажили.
На дворе щебетало лето конца восьмидесятых, мирное лето, почти полусонное, спокойное в своей обыденности, а старая женщина хранила свои переживания и тайны. Почему? Боялась или была верна данному слову, кто теперь сможет нам сказать?
Как-то она затронула тему революции, и тут она меня удивила своей открытостью. В печати уже начинали появляться материалы о революции и гражданской войне, мягко говоря, отличающиеся от того, как нам рассказывали в школе и институте, но её слова заставили посмотреть на историю совсем по-другому.
- Ты думаешь, что революцию сделали рабочие и крестьяне? Это в учебниках вам так пишут! На самом деле не могли неграмотные люди сделать революцию, поднять восстание и захватить власть. Это всё россказни, байки! Революцию сделали умные, образованные люди, которые знали, как руководить людьми, чтобы огромные массы народа пошли и сделали, что они захотели. Придет время, и ты ещё узнаешь об этом.
Тогда её слова прозвучали, как странные, сказанные старой усталой женщиной, но прошло время и сейчас, когда цветные революции сотрясают страны, когда люди готовы идти войной друг на друга, когда разум отказывает многим, я вспоминаю маленькую старушку в байковом халатике с умными глазами и невысказанной тайной, которая так точно, всего в нескольких словах дала четкое определение, такого сложного понятия, как революция.
Ушло время. Давно уже нет в живых ни Марии Ивановны, ни Тимофеича, ни многих других обитателей, а дом как стоял, так и стоит.
Чьи истории теперь он хранит, какие тайны ещё?
-
P.S. На фотографии реальные люди из моего рассказа. Видите пожилую женщину? Вот она и есть героиня рассказа.