Это была темная, снежная ночь. Одна из тех ночей, которые принято называть предновогодними. Кое-где она была освещена редкими уличными фонарями. Снега было много. Очень много. И снег этот отражал свет от фонарей. Вообще та зима вся была снежной. Или может мне кажется, что "раньше зимы в Цхинвале были снежнее"? Неважно. Мне было чуть за семнадцать, я был первокурсником нашего ЮОГПИ, и далеко за полночь возвращался по этому снегу домой с вечеринки, которую мы, студенты первого курса историко-филологического факультета устроили в честь наступающего Нового года. Вчерашние школьники, мы вливались во взрослую жизнь с занятиями, вечеринками, походами за город, и уже смутного осознания ответственности за себя, и за свои поступки. Все это сопровождалось слегка опьяняющим чувством легкости и свободы, и никто из нас толком еще и не знал, что с этой свободой делать. Правда пить водку и вино мы так и не научились, поэтому в тот вечер больше дурачились, орали и смеялись, рассказывая друг другу анекдоты. "А ты знаешь как будут объявлять певца Хулио Иглесиаса в Советском Союзе? Не знаешь? Тогда слушай! Поет певец Что Же Ты Иглесиас! Вот!". Я шел счастливый, наслаждаясь снегом, ночью, и вспоминая шутку про испанского певца, напевал себе под нос его сопливый хит, под который мы вальсировали с однокурсницами под конец вечера: "Ннннаталиии.... та ра ра ра ра..". Так, "тараракая", я дошел до площади Богири, где неожиданно слащавое "Натали" смолкло в моей голове, и вместо этого я услышал крики, которые доносились откуда-то неподалеку. Я осмотрелся. На той стороне площади двое пацанов, примерно моего возраста, а может быть и младше, кидались снежками в какого-то мужика лет пятидесяти, в темном пальто, не совсем уверенно стоявшего на своих ногах. Цифра пятьдесят в те мои годы казалась мне беспредельно далекой. Мужик был сильно пьян, громко матерился, падал в снег, пытался встать, а парни все не отставали. Снежки летели точно в цель.
Я хотел было пройти мимо, не ввязываться, но "Натали" из головы уже выветрилось, а внутренний "Иглесиас" остался. Что-то изнутри кольнуло меня, и кольнуло неприятно. "Что же ты, Иглесиас, очканул?" подумал я про себя, и вслед за этой глупой мыслью пошла, поехала и поскакала в голове вся эта "пионерия", а заодно и тимуровщина со всей его командой. Я решительно пересек площадь, и направился к парням. Подошел как можно спокойнее, хотя конечно, легкий мандраж все же слегка утяжелял мне походку. Теперь, спустя столько лет я могу признаться себе в этом.
- Чего вы вокруг него собрались? Вдвоем одного старика гоняете?
- Да ругается он, не слышишь что ли?
- Он же пьяный, парни. Потом он в отцы вам годится.
Ребята пробурчали недовольно, кинули в сторону снежки, и ушли. Я посмотрел им вслед. Напряжение спало, и вместо него вернулось настроение. "Молодец", похвалил я себя. Музыка вновь зазвучала в моей голове, и это был явно не Хулио. Победно вышагивая под "Смоук он зе уотер" Дип Перпл, я направился к "потерпевшему". Он лежал на снегу и чего-то невнятно сопел.
- Вставай, дядя. - произнес я как можно заботливее, и подхватив его за локоть, помог встать на ноги. Мне конечно же захотелось, чтобы мужик оценил мое сочувствие, и мое "геройство".Он встал с трудом, держась за меня. Потом отпустил. Потом посмотрел по сторонам:
- Хххулиганы.... Где?
- Ушли. Нету их здесь.
Затем его взгляд зацепился за меня:
- Ты кто? Ты с ними? - спросил он неуверенно.
- Нет. Я никто. Мимо проходил. - Я попробовал отряхнуть его одежду от снега. Внезапно дядька схватил меня за рукав куртки, и подтянув к себе, дохнул перегаром в лицо:
- Пошли! - глаза его, иссиня мутные, смотрели куда-то сквозь меня.
- Куда? - спросил я морщась от неприятного запаха.
- В милицию! Заявление на них писать будем!
- Мужик, иди домой.
- Пошли, ё..твою мать! Ты свидетель!
- Иди, говорю, спокойно домой.
- Ты что, не понял, сука? Пойдем, ё.. твою мать!
Я опешил. Потом до меня дошло. Я посмотрел на него зло, и одернул руку. Алкаш пошатнулся, но на ногах устоял. Я молча развернулся и ушел. Сзади в мой адрес посыпался грязный мат.
- Стой, сука! Куда пошел, ё.. твою мать! А ну-ка вернись, ****ь!
Ощущение было не из приятных. Было мерзко и тошно, словно я ненароком поскользнулся и упал на скользкий, мокрый кафельный пол общественной уборной на какой-нибудь привокзальной площади. Мужик орал, матерился мне в след, и я чувствовал чем пахнет его ругань. Она пахла сортиром. Я шел, и ругал себя за идиотские порывы, клянясь более никогда не поддаваться им впредь. "Ну и Хулио же ты, Иглесиас!"...
Много позже, вспоминая эту историю я понимал, как часто оказывался перед выбором, когда мог просто пройти мимо, сделать вид, что ничего не увидел, не запачкаться снаружи, не получить свою порцию матерщины и звиздюлей, но... вымазаться изнутри. И понимал, что просто пройти мимо у меня бы не получилось. Потому что было бы хуже. Потому что тухлый запах трусости, и неуверенности просто так не выветривается. Страх и трусость имеют свойство накапливаться, и со временем становятся частью тебя. И запах этот не спрятать в себе, и нечем вытравить, разве только поступком, способным хоть как-то низвести слизкий страх, что засел внутри. Хотя многие, очень многие пытаются подменить поступок саморефлексией, пустым бахвальством и болтовней.
Мужик со временем забылся, запах сортира выветрился, обида прошла. А пройди я в ту ночь мимо, мой внутренний "Хулио Иглесиас" еще долго не оставил бы мне шанса на спокойный сон. За..пиликал бы всего. Надолго. И ведь как часто, защищая себя изнутри, ты в ситуации лезешь на рожон, рискуя быть "измазанным" снаружи. Потому что по другому ты не умеешь. И не хочешь. И по другому ты уже никогда не научишься. Дуализм, однако...