Люция Гоздзиньская
В противоположность Рите, Люся считала, что парень, с которым всё «серьёзно» (понятие «серьёзно» в Люсиной трактовке сильно отличалось от Ритиного), у девушки должен быть один-единственный, который впоследствии станет для неё любящим мужем и отцом её детей.
- А как я угадаю, что он единственный? – смеялась Рита.
- Надо искать, - серьёзно отвечала ей Люся. – Бывает, люди ищут свою половинку всю жизнь.
- Вот и я – всю жизнь! У меня их знаешь сколько было? А единственного нет, ищу его, ищу… не найду никак! – хохотала Рита.
- Ну, ты-то найдёшь, с твоей внешностью! – убеждённо говорила Люся, и Рита с ней соглашалась, очень довольная собой: внешность у неё была на все сто! «Девочка-обайдеть». Особенно на Люсином фоне. Рита повсюду таскала за собой новую подругу, которая ни о чём не подозревала и услышав в телефонной трубке Ритин голос, вспыхивала от радости.
- Собирайся. Едем с тобой в одну компанию, - командовала Рита. И Люся, собравшись по-солдатски за несколько минут и как всегда не успевая наложить косметику (Рита успевала), мельком смотрела на себя в зеркало (Рита проводила у зеркала сорок приятных минут), морщилась, и махнув рукой, выскакивала из дома, как кукушка из часов.
Люся не любила смотреть на себя в зеркало – никто не любит смотреть правде в глаза, тем более, когда она так горька. А ведь могло быть иначе – если бы Люся была похожа на мать. Или – на отца. По-настоящему она была – Люция, а полностью – Люция Анджеевна Гоздзиньская. Отец Люси – Анджей Гоздзиньский, поляк из Кишинёва (отец говорил- пОляк, с ударением на «о», по-польски), обладал внешностью польского аристократа: «породистое» лицо, изящные манеры и неподражаемая барственная вальяжность в облике.
Люсе не досталось от отца ничего. Ни одной чёрточки красивого холёного лица «ясновельможного пана», как шутя называла его Люсина мама. Ну, разве только брови (густые и широкие, что Люсю вовсе не радовало) и нос, который упорно не желал быть в гармонии с остальными чертами лица и жил своей отдельной жизнью (совсем как у Гоголя в повести «Нос», невесело думала Люся). Брови и нос были папиными.
Мать Люции – абхазка по матери, гречанка по отцу, была красива той южной экзотической красотой, о которой говорят, что она быстро увядает. У мамы красота не увяла до сих пор (наверное, потому, – размышляла Люся, – что мамина бабушка была украинка). Маму звали Алей. А полностью – Хариклея Аристарховна Гоздзиньская.
Хариклея искренне считала себя русской, поскольку родилась в России и всю жизнь, исключая детство, прожила в Москве. Анджей при этих словах улыбался в усы, но никогда не спорил с женой. Отец любил маму той неизбывной, неиссякающей любовью, которая, говорят, присуща женщинам, а у мужчин бывает редко и, говорят, исчезает без следа, словно её никогда и не было. У отца любовь не исчезала.
Однолюб по природе, Анджей обожал свою Алечку и гордился дочерью, которую считал красавицей и умницей. Но вот беда – так считал только Люсин папа.
Люся родилась не похожей ни на мать, ни на отца. Приехавшая на крестины абхазская родня закатывала глаза, цокала языками и разводила руками: нет, ни на кого не похожа эта пухленькая светловолосая малышка, ни на кого! – «Ни нашим, ни вашим» - вынесла суровый вердикт мамина родня и укатила восвояси, взяв с Хариклеи обещание непременно приехать через год, непременно!
Вердикт оказался пророческим: Люция в свои двадцать пять была никому не нужна – ни нашим, ни вашим. С ней никто не спешил знакомиться, никто не добивался её расположения, не обрывал вечерами телефон…
Люцию обходили стороной. Два коротких романа – если можно назвать романом робкие ухаживания, совместные вылазки в театр (в кино, на выставку, в парк) и беглые поцелуи в подъезде (в кино, на выставке, на лавочке в парке). И такие же беглые, не слишком уверенные заверения в любви, которой не было… - два коротких романа были не в счёт, они лишь подтвердили правило: Люся в очередной раз оказывалась на обочине, а жизнь проходила мимо. Все, словно сговорившись, аккуратно вычёркивали Люсю из своей жизни. А Рита – наоборот, вписала!
Нельзя сказать, что у Люси не было подруг – они у неё были. Люся умела дружить: никому не навязывала своего мнения, обходила «острые углы», никого не осуждала и не обсуждала. Люсина покладистость и уступчивость всех вполне устраивала. Мнение Люси никого не интересовало, интереснее было высказать своё – и услышать одобрение и согласие. Ведь что такое подруга? – Единомышленница.
Появившись на Люсином небосклоне, Рита затмила всех, как яркая диковинная комета, проносясь по небу, затмевает чужеземным ослепительным светом самые яркие звёзды. Рита была иной, не похожей на других Люсиных подруг. Она вела с Люсей предельно откровенные разговоры, упрямо добиваясь Люсиного мнения по обсуждаемой теме и не высказывая своего. Темы были такие, что…
Убедившись, что Рита не шутит и вовсе не собирается осмеивать её мнение, Люся с увлечением вступала в полемику (а точнее, в перепалку), находя неопровержимые, как ей казалось, доводы, которые Рита разбивала в мелкие осколки, улыбаясь и поглядывая на подругу с видом победителя. Люся не сдавалась, и обе входили, что называется, в раж, перебивая друг друга и горячо доказывая, что чёрное – это белое, и наоборот. Обе получали огромное удовольствие от общения, невзирая на расхождения во взглядах.
Со своей стороны, Рита не испытывала недостатка в подругах, но ей понравилась Люся, оказавшаяся идеальным слушателем, к тому же «нестандартно» мыслящим. Она не поддакивала Рите и не заглядывала в глаза, как сотрудницы папиного НИИ, а очень натурально ужасалась и с воодушевлением доказывала своё. С Ритой она становилась другой.
Люция верила каждому её слову (что забавляло любившую приврать Риту) и слушала Ритины россказни очень эмоционально: ахала в драматических сценах, каменела лицом в особо патетических местах, восторженно вздыхала – в местах романтических, и утирала слёзы – настоящие, непритворные! – в трагических финалах, которыми, как правило, заканчивались все Ритины «лав-стори».
После чего Рита требовала от неё «разбора полётов», и Люция, стараясь не обидеть подругу, выносила справедливый (как она считала) вердикт, опираясь на свои, в корне отличающиеся от Ритиных моральные и эстетические принципы. Рита выслушивала «приговор», снисходительно улыбаясь. – «Так-то оно так, – говорила Рита. – Но в жизни-то всё по-другому!»
Не ведающая стыда и безрассудно смелая в суждениях Рита цинично раздолбала Люсины «правила жизни», не оставив камня на камне. Но Люся не обиделась: она уважала Риту за её искренность. Люсе льстило, что подруга делится с ней самым сокровенным, самым личным. Рита никогда не щадила себя, не приукрашивала и не выставляла в выгодном свете, как обычно поступают люди, рассказывая о себе другим.
«Себя надо любить» - говорил Люсе отец. Рита была к себе беспощадна, просто и бесхитростно рассказывая подруге – как «всё было». Словно вела репортаж с места событий. Рита рассказывала о своей любви так, словно препарировала лягушку, умело и цинично, комментируя каждый шаг, словно выворачивая перед Люсей лягушачьи внутренности.
Ритины истории кончались обычно слезами обеих сторон. – «Все мужики обманщики, сволочи и козлы, исключений не бывает» - убеждённо говорила Рита. И через неделю с восторгом рассказывала подруге о своём новом Ромэо.
Люся – откровенность за откровенность – поведала подруге о двух своих коротких (один длился полтора месяца, другой – месяц) романах, которые циничная Рита метко окрестила «месячными». Но никому на свете, даже Рите, Люся не рассказывала о том, что побывала замужем.
Да, да, Люция была замужем, почти год. После чего муж буднично, без выяснения отношений и ненужной патетики, оформил развод и уехал к себе в Зеленоград, где у него была комната в коммуналке.
После развода Люции не хотелось жить. Она чувствовала себя так, словно об неё вытерли ноги, как вытирают о половик – не глядя, и перешагнув через порог, проходят в дом. Муж, которого она, наверное, любила (иначе бы не было так больно и так одиноко) и с которым у них была одна общая жизнь, – муж перешагнул через неё, как через порог, и пошёл по жизни дальше. А Люция осталась – за порогом…
Весь этот год – первый и последний год её семейной жизни – она не переставала удивляться. А удивляться было чему… Взять хотя бы сам факт Люсиного замужества. Тихий скромный однокурсник Люси, который ни на кого не смотрел (или это на него – не смотрели…) и ничем , кроме учёбы и учебников, не интересовался, отколол вдруг номер: на втором курсе сделал Люсе предложение. Подкараулил её вечером у выхода их института и решительно взял за руку: «Поговорим?»
Разговор занял не более пяти минут. Изумлённая Люся узнала, что он давно её приметил, давно уже – с первого курса – любит, и если Люся не против, хочет «узаконить отношения».
Удивляясь собственной безрассудности, Люция согласилась пойти с ним в ЗАГС, где они в тот же вечер подали заявление. И через две недели (Люся молчала как немая – и в институте, и дома – такое условие поставил ей жених, хотел сделать всем сюрприз) – через две недели Люция представила остолбеневшим родителям своего мужа.
- И давно вы… друг друга любите? – спросила, обретя наконец дар речи, Люсина мама.
- С первого курса, - солгала маме Люся. Впрочем, солгала только наполовину: ведь Коля полюбил её, как только увидел. Что до неё самой… Люся так была ошеломлена свалившимся на неё замужеством, что не понимала, любит она своего мужа или он ей просто нравится. Наверное, это и есть любовь? Да у неё и времени на раздумья не было…
Сюрприз удался на славу. Их свадьба – первая свадьба на Люсином факультете – произвела фурор и бурно обсуждалась однокурсниками.
- И когда успели? Два отличника-тихони! В тихом омуте черти водятся…
…Жить решили с Люсиными родителями. Квартира большая, институт рядом – пешком можно дойти. И целый год Люся не переставала удивляться на своего Колю, который в семейной жизни оказался таким же аккуратистом и тихоней, как в вузе – прилежным учеником. Во всём и всегда Коля неизменно был согласен с Люсей, всё решала только она. Если Люся пыталась передать инициативу в руки мужа, Коля тактично «возвращал подачу». Происходило это обычно так.
- Давай поедем куда-нибудь в воскресенье? – предлагала Люся мужу.
- Давай! А куда?
- А куда ты хочешь?
- Да я… куда ты, туда и я, мне все равно.
- Ну, тогда выбирай, в кино или в театр? Или в парк какой-нибудь, с аттракционами, я бы покаталась. Или в кафе посидим? А хочешь, на речном трамвайчике покатаемся?
- Ну, давай, поедем, – покладисто соглашался Коля на всё предложенное.
- Так куда мы поедем? – допытывалась Люся.
- Куда скажешь, мне везде интересно – с тобой, – заявлял жене Коля. И куда бы они не пошли, был доволен и счастлив.
От их совместных поездок у Люси каждый раз оставалось чувство неудовлетворённости: ведь всё и всегда было «по-Люсиному». Муж никаких пожеланий и предложений не высказывал, с Люсей был внимателен и заботлив, к Люсиным родителям относился с подчёркнутым уважением. Эта «невзаправдашняя» жизнь – спокойно-размеренная и упорядоченная – Люсе не очень-то нравилась. Хотелось чего-то иного – Люся не знала, чего.
Люсиному неожиданному счастью завидовали все девчонки с их факультета и вперебой расспрашивали Люсю о её семенной жизни.
- Люсь, ну расскажи, как у вас? Всё хорошо? Всё-всё? Так никогда и не ссоритесь? А как твои родители к нему относятся? А он к ним как? А он тебе помогает, или ты одна всё делаешь?
- Да что – всё-то? – смеялась Люся. И неизменно сообщала изнывающим от любопытства сокурсницам, что у неё всё хорошо, всё в порядке, и Коля ей во всём помогает, и рыбу умеет вялить, и мясо мариновать, и шилаплави из баранины готовит так, что пальчики оближешь. И вообще, они всё делают вместе.
- Мы с Колей семья, одно целое, - говорила Люся.
- Неужели не ссоритесь никогда?
- Не ссоримся, - с улыбкой отвечала Люся, и девчонки ей не верили.
- Так не бывает!
Однако же было – у Люси. Они с Колей за год так ни разу и не поругались. Коля даже голос на неё никогда не повышал, даже когда был не согласен с женой.
На Колин день рождения Люся купила бутылку коньяка «Хеннесси» – очень дорогую и очень красивую. Ждала, что муж обрадуется – на семейных праздниках Люся с мамой пили домашний мускатель и вишнёвую настойку, а Коля с Люсиным папой вдвоём «уговаривали» армянский марочный «Арарат Ахтамар», и оба выглядели вполне довольными. Люся представляла, как обрадуется муж дорогому подарку и всю дорогу от магазина до дома улыбалась, предвкушая его восторг. Еле дотерпела до дня рождения – хотелось поскорее подарить, порадовать.
- Зачем? – равнодушно сказал жене Коля. – Она же таких денег стоит! – и не дав Люсе расстроиться, деловито предложил:
– А давай мы её твоему отцу подарим? У него через месяц день рождения, у меня в календаре отмечено… Давай? Он обрадуется.
И Люся, которая уже купила отцу его любимый грузинский «ASKANELI» восьмилетней выдержки, согласно закивала головой. А что ей оставалось?
Через месяц драгоценный «Хеннесси» обрёл наконец хозяина в лице Люсиного отца, был торжественно раскупорен и одобрен гостями.
- Это мне зять подарил. А это дочь! Уважили! – объяснял гостям довольный Анджей.
Взгляды гостей обратились к Николаю, и Люся испытала гордость за мужа, совершенно забыв о том, что коньяк выбирала она.
А ещё через месяц муж... собрал чемодан и уехал, сказав на прощанье Люсе: «Ты ни в чём не виновата. Просто не сложилось у нас с тобой, и теперь уже не сложится. Нам надо развестись. Я у себя поживу пока. Я… позвоню». И чмокнув опешившую Люсю в щёку, аккуратно закрыл за собой дверь. Навсегда.
«Ой, мамочки, мамочки, что теперь делать, что вечером родителям скажу?" – бормотала Люся, бесцельно бродя по комнатам их большой квартиры. Заглянула в ванную комнату: на полочке, где всегда стоял бритвенный прибор и умывальные принадлежности мужа, было пусто. – «Хоть бы забыл что-нибудь… и вернулся!» - думала Люся. Что было бы, если бы Коля вернулся за оставленными вещами, Люся не представляла…
Но Коля ничего не забыл. От брака у Люси осталась только фамилия – Мельник. Люция Мельник – это ещё хуже, чем Люция Гоздзиньская. Фамилию Люся оставила – ей уже было всё равно.
Развод стал для неё крушением «Титаника». Жизнь, словно айсберг, раскололась надвое: до развода она ещё верила, что впереди у неё долгая-долгая жизнь, которая будет счастливой, и дети обязательно будут, мальчик и девочка. Сын – такой же красивый, как его дедушка. Люция назовёт его СтанИславом, с ударением на «и» - по-польски. Так звали папиного отца, Люсиного дедушку. СтанИслав Николаевич Мельник – это звучит. Будет звучать.
А девочка будет похожа на Люсину бабушку – мамину маму, которая умерла за два года до рождения Люси, у мамы был её портрет. А будет внучка, похожая на портрет как две капли воды, – мечтала Люся. У неё будут красивые дети, не такие, как она…
Всё это было – до развода. А после – в любовь и счастье Люция больше не верила, как отрезало. Но в сердце ещё жила надежда, что Коля к ней вернётся. Поймёт, как она его любит, то есть любила. То есть, этот он её любил. У попа была собака, он её любил…
Надежда жила в ней ещё долго, светилась ярким живым огоньком, помогая сердцу жить, не давая замёрзнуть, окоченеть, превратиться в лёд. А потом тихо умерла. Вместе с сердцем.
Люся так до конца и не поверила отцу, который тщетно пытался втолковать похудевшей от горя дочери, что муж оставил не её, Люсю, -он оставил ставшую бесполезной идею. – «Ты меня понимаешь, дочка?» - толковал Анджей дочери. Люся механически кивала головой, всхлипывая и сморкаясь, слёзы прочертили на её щеках две блестящие дорожки, которые – вытирай, не вытирай, блестели всё равно.
- Астав ты её, астав, – останавливала Анджея Люсина мама, у которой, когда она волновалась, появлялся заметный абхазский акцент. Обняв дочь за плечи, Хариклея совала ей стакан с водой, Люся послушно глотала воду и плакала, не в силах остановиться.
- Скани чири мэ, скани квнэса мэ (отдай мне твоё горе, отдай твой стон) – бормотала по-абхазски мама, гладя Люсю по голове, как маленькую. А отец упрямо гнул своё.
- Понимаешь, дочка, зачем он женился-то? Ему ж не ты была нужна, ему квартира приглянулась. Шутка ли, пять комнат в старинном доме на Арбате и тесть – член Союза художников. Устроился твой Коля как у Христа за пазухой! Пся крев! (пёсья кровь, польск. ругательство)- не сдержался Анджей. – Всех обвёл вокруг пальца! «Хеннесси» подарил, со стипендии его не купишь… Но я так и не дал согласия.
- Какого согласия? – не поняла Люся.
- На прописку согласия не дал!
- А зачем она ему, у него уже есть, он в Зеленограде прописан, а это Москва, - заторопилась Люся, зачем-то защищая мужа, впрочем, теперь уже бывшего.
- Вот именно, в Зеленограде. А ему бы хотелось – на Арбате! А ещё через пять лет он бы разменял нашу квартиру. Пять лет счастья – тебя бы устроили? Я его сразу раскусил, больно тихий он… А в тихом омуте, как известно… Так что Коля твой на квартире женился, а ты ему вовсе не нужна была. Потому и детей не хотел.
- Как это не нужна? Он говорил, что любит…
- Говорил. А что ему было делать, как он мог не говорить? А ты поверила. Матка боска… (польск.: матерь божья). Если бы любил – не ушёл бы! А он ушёл. И именно после того, как я сказал ему, что не пропишу его в своей квартире никогда. Если бы любил – увёз бы тебя в Зеленоград. Ты бы поехала. Конечно, поехала бы. Но ведь – не увез?
- Не увёз…
- Брось ты свой нарзан, Аля. Тащи сюда братьев Асканели, они скорей помогут. (прим. : «Братья Асканели/Askaneli Brothers» – фирма-производитель коньяков Асканели).
Люся снова стала незамужней. Ни с кем не встречалась. Ни на кого не смотрела. Никому не верила. Коля из института ушёл – перевёлся куда-то, Люся не спрашивала, куда именно. Теперь она общалась только с подругами, старательно избегая вечеринок, танцулек и сабантуев. Подруг было немного, но они были настоящими, с подругами ей определённо везло.
Взять хотя бы Риту. Ритин отец – директор какого-то крупного объединения – не жалел денег для дочери, и Рита была, что называется, в полной упаковке: дача, машина, яхт-клуб… Собственно, это был не совсем яхт-клуб, сказать точнее, совсем не клуб. Просто арендовали обширный участок земли на Пироговском водохранилище, у самой воды, и поставили с десяток финских домиков – две комнаты и общая терраса, на две семьи.
Ну и в придачу – яхту (одну на всех, права только у Ритиного отца), четыре водных велосипеда (два сломались, третий украли, четвертый берегли пуще глаза) и выводок разноцветных серфов с полосатыми парусами (Рита говорила – сёрфы). И ещё старый катер, который ломался каждый год и его чинили добрую половину лета.
И всё это купил для сотрудников объединения Ритин папа. И аренду за первый год оплатил – из сэкономленных средств. Сотрудники гордились своим директором – не каждому под силу такое провернуть, катер-то почти даром взяли, да и яхту в кредит. Собственный яхт-клуб – это вам не фунт изюма.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2016/08/16/1620