Только 220 минут…
Впервые открываю книгу Марка Штейнберга «Евреи в войнах тысячелетий». Книгу о народе, испытавшем в своей истории необозримый океан страданий, бесконечных унижений смертями, около девятнадцати столетий не знавшей своей государственности и языка. О народе, к уничтожению которого даже в 20 веке причастны едва ли не все нации просвещенной Европы, где нашлись и такие, что убивали своих сограждан под пение национального гимна. Писать о народе, давшем миру высочайших творцов во всех областях культуры и науки, торговли и ремесел, как о народе- воине – уже смелость.
Я открывал книгу как, очевидно, в сказках удачливые кладоискатели поднимают крышки заветного сундука. И под первой «крышкой» нашел такое, что резануло болью « памяти сердца»…
Марк Штейнберг- полковник Советской Армии, ныне живет в США. В свои лейтенантские годы командовал взводом саперов. Взвод, как и вся Советская Армия, был многонациональный. И в этом конгломерате наций нашлось место солдату- минеру Семену, единственному еврейскому пареньку.
Разминирование, нет работы опаснее, велось методично, в чем-то рутинно, но пока встречались свежие заряды. Но как только попадался старый проржавевший и страшно опасный заряд - вызывались добровольцы. И первым в эту работу бросался минер Семен Минкин. Однажды командир не выдержал и спросил, почему он бросается первым. Малейшая ошибка и даже просто отвернувшаяся удача- смерть или увечье, когда смерть краше жизни. И тут Марк Штейнберг услышал неожиданное – «Я не хочу, товарищ лейтенант, что бы кто-то посмел сказать: смотрите - этот Минкин, этот еврей- трус. Нет, я не трус. И вообще, мы, евреи не трусы, мы смелые, хорошие солдаты. Пусть меня лучше разорвет на куски, чем кто-нибудь посмеет сказать или подумать, что я, еврей, трус».
Его, автора, и меня, читателя, поразило признание Семена.… И на меня накатилось своё, личное…
Я тоже был единственным в 258 дивизионе торпедных катеров Тихоокеанского флота. И в 165, а потом и в 166 бригадах, где я служил, тоже. Сказать за всю 25 Краснознаменную дивизию ТОФ не могу, не объять взглядом. С детства в эвакуации вбитое кулаками чувство чужака во мне сидело прочно и чадило, как долго дымит подожженный пень, когда верх сгорел, а снизу все еще упрямо потягивает дымок, горит невидимая миру суть. И думано-передумано об этом, и жито-пережито…Еще в свои 15-17 лет, работая учеником, потом помощником машиниста и машинистом электростанции я понял: хочешь быть как все - будь лучше других, но без следов высокомерия и чванства. Вот триада, взятая мной, как способ выжить: все знать, все уметь и ничего не боятся. И если первые два ингредиента, были моей сутью и давались мне легко, то третий…
Однако вначале о первых, двух…
Я полюбил свою работу дизелистом и мои старшие товарищи на электростанции научили меня всему тому, что сами практически умели. Однако технические знания их были весьма ограниченными…. Пока я с ними работал и учился я, об этом не догадывался и не думал. А когда попал во флотскую школу мотористов, о потом в школу командиров отделений мотористов флота на острове Русский, когда по службе общался с дивизионным и бригадным инженерами, выпускниками лучшего вуза страны Ленинградского высшего военно-морского инженерного имени Дзержинского- понял. И понял какая удача выпала мне, ликвидировать свою техническую (и не только!) неграмотность. Я учился с упоением, с яростью практически непрерывно. Хорошая память и не формальное отношение - вот все, что надо, чтобы стать мастером.
После окончания школы нас распределили по частям и кораблям. Я попал на торпедные катера. Дивизион наш воссоздавался заново. В войну был такой, именной, «Сахалинский», однако по износу техники его не стало и в 1951 году его возродили. Новые торпедные катера доставили из Ленинграда и когда я в декабре явился на службу девятка новеньких катеров стояла на киль-блоках на берегу у причала. Я угодил на головной катер третьего звена –ТК-1207.
Мы жили в казарме на берегу. Койки были расставлены покатерно, создавая иллюзию команды. Всем заправлял старшина, командир катера и звена был еще в отпуске. Вскоре он появился и начал с дисциплины, хотя мы и так были ею замордованы, и начал он с меня. Все пустяки, что другим матросикам-первогодкам сходили с рук он, в отношении меня, возводил в абсолют (криво пришитая бирка на мешке противогаза!), и расценивал как подрыв мощи Советского флота. Я был внутренне зажат, растерян, не понимая причины. Однако причина вскоре открылась. Не помню кто, но мне дали доставить в штаб бригады открытую бумагу и когда я по пути заглянул в неё - открылась причина. Моего командира звали не Аркадий, как к нему обращались коллеги-офицеры, а Арон, Арон Вульфович. Примитивная боязнь упрека в потакании соплеменнику обернулась другой крайностью. Что же нас, единственных, его, среди офицерского, меня среди личного составов, свело на маленькой флотской единичке – торпедном катере, где вся команда одиннадцать человек. Это могло, в равной степени, быть злорадством штабников - «На, Арон, помайся со своим…» или, наоборот, заботой обо мне. Однако ни то, ни другое не оправдалось. Получилось что-то третье, возможно и невероятная случайность. Знание- сила, я успокоился, стойко перенося напраслины, ожидая своего часа. У меня убавился или, возможно, совсем исчез синдром « поджатого хвоста побитой собаки». И он это, как мне показалось, с удовлетворением заметил.
На флотах Советских дважды в год учиняли экзамены на допуск к плаванью. Экзаменовали обычно свои флагманские специалисты, а тут у дивизиона первая компания и экзаменовать прибыл десант московских офицеров. К этому времени катера уже на плаву, а моторы и мотористы опробованы. К этому времени я уже ЗНАЛ все, а УМЕТЬ меня выучили еще до службы. И экзамены московской комиссии я сдал лучше всех мотористов дивизиона. И…и сразу же стал любимчиком командира, но это оказалось еще хуже, чем быть изгоем. Мудро сказано Александрам Сергеевичем – «Избавь нас пуще всех печалей \ И барский гнев и барская любовь».
А теперь о третьем ингредиенте…
Служба военная вообще, а на военно-морском флоте в особенности- это непрерывное преодоление себя, возможно точнее себя в обстоятельствах…
Вот вполне благополучные поход и возвращение на базу. Вполне…. Любая волна треплет наш маленький кораблик как хочет. Качка изнуряет до предела и даже за все пределы наших физических возможностей. По медицинским показаниям- два часа в волнующемся море и человек теряет в весе 2 килограмма. По этим же показаниям после двух часов похода, наше не очень щедрое государство, установило нам спецпаек, весьма привлекательного содержания. Такого нет на других кораблях. «Морская болезнь»- это реальная угроза и испытание всех сил физических и духовных. Необходимо оставаться на посту и в трудоспособном состоянии до возвращения, замены никому нет. В случае возникшей неисправности, вне зависимости от состояния, бороться за «живучесть корабля». На больших кораблях качка едва заметна, а уж вкуса морской воды там не знают. Торпедный катер захлестывает и, прежде всего, по верхней команде, по фигуре, лицу и не отвернутся, не укрыться в любую погоду. Над головой ни крыши, ни крохотного тентика. В предзимье: удаление льда, а то и примерзшие на мостике сапоги и наблюдение, наблюдение…. И масса других испытаний. Конечно, об этом почти не говорят, но каждый носит в себе готовность к любой опасности. И я тоже носил, как кортик в ножнах, готовый всегда его выхватить.
Завершалась компания 1954 года, обещавшей быть знаменательной. Руководители государства, Н. Хрущев и Н. Булганин (первый секретарь ЦК КПСС и пред Совмина) возвращались из Пекина, с празднования 5-летия КНР и, конечно же, завернули в Приморье, и, конечно же, на итоговое учение флота. Наш дивизион, имея самые свежие корабли - только третья компания, задействован на полную в планах, отводимых дивизии. Да вот беда - в самом начале наш катер в проливе Босфор Восточный, рядом с Золотым Рогом, напоролся на топляк и погнул винт. Бухты, на берегах которых города- клоаки. И топляк еще самое безобидное, что можно прихватить в припортовой воде. Катер пробила сильная вибрация, снизили обороты двигателей, потеряли скорость, выход один - менять винт. Приказали вернуться на базу в Большой Улисс, благо не далеко ушли, заменить винт и вернуться в расположение дивизиона в море. Под двумя двигателями потащились домой. Когда швартовались, новый винт уже был на пирсе. Однако обнаружилась новая беда: водолазы на своем ботике давно ушли в море в район учения и вернуть их быстро нельзя, ботик у них тихоходный. Вызвать подъемный кран из Владивостока дело долгое, да и вряд ли возможное, они могут работать далеко от своей базы.
В акватории бухты появился другой катер нашего дивизиона и с него сошел командир дивизиона капитан второго ранга И.Б. Антонов. Ему тут же доложили ситуацию, и командиры наши стояли «в растерянных чувствах», что для нас, да для них, было внове. Комдив прошел войну на Северном флоте и не было для него безвыходных ситуаций… И тут пришел мой черед…Одной рукой я взялся за ножны, другой за рукоять…
Я подошел к командирам - «Товарищ капитан второго ранга, разрешите обратиться». Он повернулся ко мне и одними глазами разрешил. «Разрешите мне сменить винт. Я выполнил все учебные задания и имею допуск на подводные работы».
Я давно это подозревал, а тут убедился, что это так…По боевому расписанию на каждом катере по два водолаза-совместителя, как правило- это мотористы. Кстати, все на катере имели другие совмещения. Нас непрерывно учили водолазному делу в классах и учебных спусках у причала. На грунте, на глубине до 10 метров, мы выполняли разные не сложные работы. Однако в дивизии, по моим наблюдениям, относилось к этому как к досадной игре, почти как к сумке с противогазом в условиях абсолютного отсутствия химической угрозы. Однако мы, матросы, реально пребывали под водой, хорошо понимая эти опасности. Однако для начальства мы, конечно же, водолазами не были.
Командиры переговорили между собой, подозвали меня и дали «добро». Да и не было у них иного выбора. Я только попросил разрешить мне работать не в скафандре, а в брезентовой робе. К сожалению, наше легководолазное снаряжение (скафандр и отдельно аппарат) предназначались как средство спасения при выходе из аварийной подводной лодки. Работать в нем не удобно: на груди дыхательный мешок из мягкого материала и приборы управления дыханием, а в скафандре - еще и громадный узел рукава, через который забираются в него. Все это сковывает, мешает работать.
Замена винта работа технически не сложная, но когда катер стоит на киль-блоках на берегу. Когда работает профессиональный водолаз, он использует, так называемый, трехболтовый скафандр, где все эти помехи отсутствуют, кроме того, он имеет телефонную связь со страхующими, а у нас рот законопачен загубникам.
Я, конечно, понимал всю меру ответственности взятой добровольно работы и невольно проецировал опыт работы на берегу, на подводную. В дивизии не было опыта делового использования легких водолазов. В поздней сентябрьской воде нельзя долго пребывать в брезентовой робе, опасно переохлаждение. Работа в водной среде – это не прямой аналог работы на берегу, движение рук и тела словно приторможены, удар молотком теряет силу. Четкость зрения, даже в чистой воде, больше пригодна для поэтического воспевания, а уж в прибрежной полосе состояние полумрака и теряется точность рабочих движений. На грунте возле пирса всегда обилие легких частиц и при малейшем движении стопы они рвутся к верху. И, конечно, засоренность на дне. Десятилетиями наши предшественники , да и мы, отправляли любой мусор за борт. От ощущения грязноватой и холодной воды по всей поверхности тела усилием воли можно отключиться, но нельзя от его физиологического воздействия. Я был захвачен азартом преодоления всех препятствий и в этом было что-то такое, что не подается никаким объективным оценкам. Я не знаю его название, но по ощущению – это место на острие общего внимания, интереса и даже зависимости. Нормального мужика это греет с такой мощью, что одолевает все личные неудобства. «Мартен» такого интереса пылал во мне, а с ним любое «море по колено», даже если оно накрыло тебя с головой.
Катер развернули кормой к берегу, на руках вывели на такое место, что бы стоя на грунте иметь винт на высоте груди. Катерный винт - красивая деталь. Латунный, точнее из сплава «томпак», он как золотой. Три лопасти большие и тонкие как уши слона изящно взаимно изогнуты. Балансировка его строгая. Ни один корабельный винт не вращается с такой частотой- 1700 оборотов в минуту. Вес его - 46 килограмм и в контакте он не удобен, большой диаметр и острые кромки лопастей. Работы с ним не много. Как говаривал Аркадий Райкин- «Две винтки отвернуть, две винтки завернуть». Однако эти «винтки» большего диаметра и затянуты… как для себя. Я оговорил с ребятами сигналы страховки через водолазный конец ( веревку), облачился в робу, нацепил аппарат и шлем-маску с загубником и пошел в воду. А дальше знакомая слесарная работа ( на гражданке у меня 7 разряд), отогнул стопора, отвинтил обтекатель, взялся за гайку. Вибрация облегчила эту работу. Завел вокруг лопасти конец и дал сигнал к подъему. Вскоре мне вернули исправный. По сигналам, чуть помогая мне сверху, я удачно насадил винт на конус вала, дальше все в обратном порядке затянуть и застопорить. Главное с достаточным усилием и точно. Все!
Когда я выбрался на пирс, то был страшнее черта. Дело в том, что поверхность современных корабельных бухт покрыты нефтепродуктами, мазутом. И он прижимается к тому берегу, куда гонит ветер. На этот раз - к нашему. Я нагишом стоял на холодном бетоне под холодной струей пожарного шланга, и ребята оттирали меня ветошью в дизельном топливе. Я дрожал дрожью, должно быть, последних минут жизни. Подошел комдив, посмотрел и вернулся на катер. Когда я уже одетый во все свежее, не попадая зуб-на-зуб и лишенный речи, вернулся на борт, командир катера сказал: «Комдив приказал тебе выпить кружку спирта и в койку. Иди в кубрик, там все приготовлено».
В кубрике вся команда, редкое зрелище - на боевом корабле, где «сухой закон» один из главнейших, не пьющий матросик будет давиться спиртом. Зубоскалят все, кроме командира. Он понял приказ комдива и следит строго. По совету бывалых я на выдохе влил в себя кружку (грамм триста) спирта, зашелся кашлем и слезами и, не успев толком закусить, свалился в ближнюю койку. Меня закидали меховыми бушлатами и разошлись по боевым постам.
Проснулся я не скоро, ночью, тишина, чуть покачивает. При свете ночника огляделся, в кубрике никого. Встал, покачался на ногах - здоров! Ни тени дрожи, блаженное чувство тепла во всем теле. Словно и не был в этой холодной и зловонной клоаке. И самодовольное чувство радости - Я СУМЕЛ! Черт возьми! Это я прошел через такое, что другие никогда не узнают. Я доказал себе и только себе…. Себе? Да нет, не только себе…. А командир дивизиона Иван Борисович Антонов, наш Батя, поступил вопреки всем правилам и спас меня. Батя! Я всю жизнь это помню. И когда я, матрос 258-ого, стал аспирантом, нашел его телефон и доложил. Как командиру на всю оставшуюся…. А на защите мною диссертации был командир корабля Александр Иванович Бутурлакин. И это после 12 лет жизни на гражданке. Таков был Советский флот и мера человечности его служивых.
Поднялся на палубу, а там за мостиком, между торпедными аппаратами, закусывают. Здоровым в море непрерывно есть охота. Лежим в дрейфе, рядом огни других катеров дивизиона. Команда встретила воплем и сразу к трапезе. Подошел командир, осмотрел и даже обнюхал, вроде бы не заметно, спросил о самочувствии. Предупредил, скоро пойдем и мне быть в машинном отсеке…
А где же еще?
PS. Я сидел в возникающих сумерках, не включая света, с книгой на коленях. Я вновь был молод и пригоден к любой службе. Жена позвала к ужину и я под впечатлением только пережитого штрихпунктирно рассказал ей. И пока я говорил, мне, конечно же, показалось, в её лице недоверие. Я оставил ужин, достал из заветного пакетика документ « Личная книжка легководолаза». На первой страничке все обо мне, дальше изученные дисциплины и экзамены по ним. Дальше: на момент выписки книжки за 1952 и 1953 годах проведены спуски общей продолжительностью 11 часов. А за 1954год, в третьем квартале -3 часа 40 минут. Только 220 минут из всей прожитой до и после жизни.
Иосиф Брумин