Падчерица. Признания полусумасшедшего. Тетрадь 1

ПАДЧЕРИЦА, ИЛИ ПРИЗНАНИЯ ПОЛУСУМАСШЕДШЕГО. ИЗЛОЖЕННЫЕ ИМ САМИМ

Из серии "Антология отчаяния"

Трагическая повесть

 ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

Вводная
Сегодня, 8ого февраля 2005 года, я, Юрий Андреевич Безуглов, полных пятидесяти восьми лет, подполковник запаса, без какого бы то ни было принуждения, будучи в полном сознании и крепкой памяти, приступаю к чистосердечному изложению обстоятельств, сопутствующих совершенным мною в прошлом и остающихся  на моей совести двух  тяжких до сих пор никем не раскрытых преступлений. Я подчеркиваю: «обстоятельств», но не «мотивов», потому что мотивы для меня самого  остаются неясны. Одна же из целей, которые я поставил перед собой, подвергая себя этому испытанию, «испытанию» от того, что буду писать, можно сказать, «на зубах», через «не хочу», как раз   и состоит в том, чтобы хотя бы  таким вот образом прояснить, какие побуждения могли мною руководить. 
При этом, да, мне идет пятьдесят девятый, но я еще физически силен и здоров, мне по силам, я сужу об этом по своему самоощущению,  прожить еще порядочное количество лет, но конец, рано или поздно, все равно придет, и я хочу его встретить, если не с чистой совестью, так хотя бы, как это раньше, если речь шла  о воинах,  называлось:  «с открытым забралом». Не уверен,  найду ли  в себе сил, достаточных, чтобы довести эти мои страшные признания   до конца, но я буду стараться, чего бы мне  это не стоило.
И последнее. Я посчитал уместным отрекомендовать  себя в заголовке нелицеприятным словом «полусумасшедший». У меня есть на это основания. Думается, и вы, наверное, когда прочтете, со мною согласитесь, что  абсолютно здоровый, психически нормальный человек никогда не  решится  на подобное. Как-то или увернется или сдержится. Как бы сильно, может, его  не провоцировали, найдет управу на свои чувства: гнев, ярость, возмущение и т.д.   Я же, как вы скоро в этом убедитесь,  не смог. И не от того, что сил на то, чтобы удержаться,  не хватило. Не люблю, когда меня к чему-то принуждают. В таких случаях, наоборот, становлюсь агрессивнее.  Но для этого надо соблюсти одно непременное условие: чтобы я того, к чему меня принуждают, не хотел, чтобы это было направлено, как говорится, «против моей шерсти». В случаях же, которые мне еще предстоит описать, этого-то нехотения, внутреннего отторжения  во мне, видимо, оказалось недостаточно. Другими словами, я с готовностью уступил, поддался. Вот откуда   и  поставленный самому себе диагноз.
Хотя при этом, следует также уточнить, и  полностью сумасшедшим себя не считаю. Словом, я, скорее всего,  где-то, примерно,  посередине.
 
Откуда я
Еще чуть-чуть о себе. Моя, что ли, подноготная. Это  важно. Всегда, когда, например, ко мне поступает пополнение, я, как командир подразделения,  первым делом, внимательно читаю их формуляры. Их, другими словами, исходные данные. Почти всегда нахожу ключик, который помогает мне подобраться к чему-то главному в человеке. Вот и вам я дарю такого же рода ключик Читайте и делайте выводы.
Я родился в городе  Верхняя Пышма Свердловской области. Это малая родина моей матери. Хотя я ее совсем не помню. Я имею в виду не мать, а ее малую родину. Да, ничего в моей детской головенке не сохранилось.  А воспоминания начинаются,   когда наша семья уже переберется в Вологду,  и мы будем жить в деревянном трехэтажном семейном общежитии, закрепленном за  воинской частью № 83333. Номер части  взял не из памяти, а из хранящегося до сих пор военного билета  моего покойного отца. Да, мой отец тоже был кадровым военным, то есть я пошел по его стопам.  Сама воинская часть располагалась на берегу реки Вологда, а наше общежитие  - в пригороде под названием Прилуки. Почти под стенами   старинного  Спасо-Прилуцкого монастыря, правда, на тот момент не действующего. Не знаю, что с ним сейчас. Я очень давно в тех краях не бывал. Скорее всего, судя по тому, как круто изменилось отношение к церкви, как из воинствующих атеистов вдруг опять превратились в ура-верующих, он опять заработал. Ну, и славно. Хотя и остался неверующим, но, живи я сейчас там, наверное, попросился бы в этот монастырь. Правда, далеко не факт, что приняли бы, но это уже другой вопрос. 
Отец  «сельский», родом  из деревеньки  под Рязанью. Ему еще не исполнилось полных  семнадцати, когда, в сорок втором, его призвали на войну.  В авральном порядке  обучили обращению с оружием и отправили в самое пекло, на фронт. Такие, как он, недообученные, почти как правило, долго на передовой не выживали. Он стал исключением: выжил, а когда войне пришел конец,  в свою деревню возвращаться не захотел, остался на бессрочную. К моменту, когда я  начинаю себя помнить,  он уже будет в звании майора на должности начальника строевой  части  отдельного гвардейского ордена Кутузова 2ой степени танкового краснознаменного батальона. Привожу все название целиком от того, что оно с детства запало мне в память. Прежде всего, по щитам у КПП, в «ленкомнате»,  где мне разрешали бывать в сопровождении дневального   по большим праздникам. А еще меня пускали в штаб батальона – еще более памятное событие. Там, в штабе, на невысоком постаменте, стояло, опаленное, как мне тогда рассказывали, огнем сражений боевое знамя батальона, оно было под охраной часового. Романтика. Помню, с каким сердечным трепетом я, пацаненок, всегда проходил, невольно стараясь идти приблизительно строевым шагом, мимо этого знамени и этого часового.  Да, один из кажущихся мне сейчас забавных штришков моего тогда еще непорочного, ничем не оскверненного детства.
Родословная моей матери, пожалуй, будет побогаче. Ее прадедом был сосланный на Урал еще во времена прошлого самодержца «политический». Он  будто бы, если верить матери, принадлежал к партии эсеров.  Причем к ее руководящей головке. Сама же мать была совсем  не воинственной. По образованию преподавательница младших классов, работала и.о. заведующей детсада от воинской части. У нее был отличный голос. Она любила исполнять старинные  романсы. Но только не на публике. Любая публичность ее смущала. А еще она  писала вроде бы неплохие акварели. «Вроде бы» от того, что сам в живописи ничего не смыслю. Также, впрочем, как, например, и в музыке. Я человек сугубо практический. Лишенным любых талантов.
В Вологде  мы жили скудновато, но тогда, примерно, все так жили. У нас даже было чуточку получше, чем у многих других.  Многое изменилось, когда всю нашу воинскую часть, и наш «отдельный краснознаменный» батальон в том числе, попал под «плановое», как это называлось, сокращение. Отец тогда получил новое назначение. Нашим новым местопребыванием  стал на этот раз пригород Ленинграда – селение Песочное, меньше чем в часе езды от города. Нам, как семейным,  предоставили одну половину довольно вместительного дома сельского типа.  С крылечком, с огородными грядками. На другой половине - отцов сослуживец с примерно такой же численности семейством. Тесновато, но, как говорится, не в обиде. Мать перестала быть «и.о», нашла работу по специальности в  местной школе. 
Меня же больше всего потрясло от всего увиденного в Ленинграде. Мне тогда пошел тринадцатый, но дальше Вологодской области я, в уже сознательном возрасте, если не считать поездок в отцову деревеньку под Рязанью,  еще не бывал нигде. Первые недели были, в основном, посвящены знакомству с  городом. Знакомился, конечно, не один, а  за  компанию со своей старшей сестрой. За экскурсовода же  у нас была  настоящая  коренная ленинградка,  почти моя сверстница, она была  дочерью  одной из  хороших маминых подруг. Потом у нас с нею будет довольно продолжительный, тянущийся годами,  полуподростковый-полувзрослый  роман. Специально упоминаю ее, потому что уже много лет спустя, по чистой случайности,  она тоже сыграет свою маленькую, скажем так, «техническую» рольку в том страшном, что будет мною  совершено.
Хуже всех с переездом на новое место пришлось моему отцу. Ему не нашлось достойной должности, не хватало специального образования, он ведь, можно сказать, почти от сохи.  Самое лучшее, на что он мог рассчитывать, это стать  командиром роты. Ему было уже далеко за сорок, ближе к пятидесяти. Он был унижен, опущен пусть и с небольшого, но все равно пьедестала, и,  как человек самолюбивый, очень сильно переживал, а чтобы побороть все это,  стал выпивать. Хотя он выпивал уже и раньше, но, можно сказать, умеренно, а теперь как будто сорвался с тормозов.  Это не могло не сказаться и на качестве  исполняемых им должностных обязанностей. На него посыпались  выговоры. Сначала устные, потом с записью в личное дело. Замаячила опасность, что  лишится и того, что у него уже было,  или отправят  на другое место службы, в какую-нибудь Тмутаракань, то есть в настоящую ссылку. 
Зачем я, собственно, пишу обо всем этом? Можно б, наверное, и опустить. Но я человек основательный. Или есть еще другое слово: «щепетильный». Я хочу дать представление, откуда у моих еще неоглашенных мною преступлений  ноги растут. В том числе, да – и отсюда. Видя, что происходит с отцом, например,  я  никогда потом, став уже взрослым, не злоупотреблял алкоголем. То есть разрядки себе не давал. Ничего из себя с алкоголем не выплескивал. А это важно. Это одно. А другое: в меня запало  желание как бы на собственном примере компенсировать неудачи и несправедливости, когда-то выпавшие на долю отца. То, в чем я вначале, вроде бы, преуспел, зато под конец все – все растерял. Но до этого еще далеко.

Еще чуть-чуть до роковой  встречи
 Да, до того, как все растерял, еще далеко, а до нашей роковой встречи близко. Засомневался ,  стоит ли употреблять здесь, в этом подзаголовке,  слово «роковая». Не люблю не столько само слово, как понятие, которое  за этим словом скрывается. Я по своему умственному складу человек все-таки, скорее, не суеверный,  не верю ни в какие колдовские чары, оговоры и всякую прочую дребедень. Словом, реально смотрю на вещи. Отсюда, и мое предубеждение насчет «роковая». Хотя, чем больше я задумываюсь,  хочу осмыслить, что со мною произошло, тем сильнее во мне укрепляется убеждение, что что-то все-таки не поддающееся простому «дважды два четыре»  в этом мире присутствует, и что это  как-то воздействует на нас. На кого-то больше, на кого-то, понятно, меньше. Поэтому и принял окончательное решение в пользу того, чтобы это слово «роковая» в  подзаголовке оставить. 
Год 1976.   Ленинград. Зима. Поздний вечер. Трескучий мороз. Я возвращаюсь  до дому после длившихся двое суток выматывающих командно-штабных учений. Безмерно уставший, иззябший, изголодавшийся: все эти двое суток исключительно на сухом пайке.
Мне на этот момент полных двадцать девять. Я   в инженерно-саперных войсках. Без уточнений: срабатывает укоренившаяся во мне привычка не выбалтывать лишнего.  Хотя той части, в которой я служил, уже давно не существует, а укоренившееся в сознании «болтун – находка для шпиона» осталось. Поэтому и без уточнений. Я всего лишь старший лейтенант, но уже представлен к получению очередного воинского звания «капитан». Старательно готовлюсь к поступлению на заочное отделение   общевойсковой академии имени Фрунзе.
Все, в общем-то, у меня складывается совсем неплохо. Я на хорошем счету у начальства, пользуюсь авторитетом у своих подчиненных. Я лишен того, что называется «вредными привычками». Я честолюбив и у меня  определенно что-то получается. Правда, я пока лишен одного: не могу наладить нормальную, как у всех людей,  семейную жизнь.
У меня уже была семья. Я  был официально женат. Это случилось уже давно, когда я только начинал свою службу под Павлодаром и взял в жены местную. Ее предками были оренбургские  казаки. От этого брака родился сын. Но длился  этот наш союз около пяти лет, расстались без нервотрепок и скандалов, по обоюдному согласию. И не от того, что появилось какое-то более притягательное увлечение на стороне (у нее или у меня), просто  отчего-то  нам стало невыносимо трудно друг с другом. Потом было еще подобие семьи, но уже без штампа в паспорте. То, что называется «гражданским браком». Совместное проживание длилось на этот раз немногим более полутора лет. Никто у нас не родился, оба были уже опытными и умели, как должно, предохраняться. Расставание было, примерно, таким же: без взаимных претензий друг к другу. И причина была примерно та же: как будто со временем между нами, вопреки всякой жизненной логике, укреплялось не понимание, не взаимопроникновение, а полная тому противоположность. То есть, чем длительнее наше совместное проживание, тем сильнее, так называемые, «центробежные силы». Другими словами, тем настоятельнее хотелось разбежаться.  Алена, так звали мою вторую, просто вернулась к своему мужу, и, как потом, откровенно призналась мне в телефонном разговоре «Я как будто живой водицей после тебя окропилась. И знаешь, отчего? По-моему, ты совсем не способен отдаваться другому». Как будто диагноз мне тем самым поставила.  А  она была умненькая, образованная, психолог, ее диагноз что-то для меня значил. Пока мы жили вместе, трудилась над кандидатской диссертацией. Отчего – то застряло в памяти даже название этой ее диссертации:  «Рутинное мышление и способы выхода за его пределы». Мне иногда кажется, вся моя жизнь была иллюстрацией того, как человек пытается найти этот способ, но не может. 
Словом, таким вот я был в тот поздний час,  зимним вечером, когда возвращался с учений на свою съемную на тот момент квартиру.

Встреча. Лучше, наверное, чтоб ее никогда не было! 
Справедливости ради, все-таки надо уточнить, что съемной была не квартира,  на квартиру мои финансы тогда были жидковаты, а комнатка. Я тогда жил в Веселом Поселке.  Квартира  в «точечном»   четырнадцатиэтажном   доме.  Двухкомнатная, с лоджией. Хозяева, им обоим слегка за сорок,  в  какой-то длительной командировке, что меня, конечно, очень даже устраивало.
Мне часто приходит в голову: «До чего ж мы зависимы от каких-то случайностей!». Встреча, до которой я так долго, так мучительно, с такими обширными отступлениями подбираюсь, - ярчайший тому пример.  «Что если бы я тогда, когда стоял у гостиницы «Московская», и дожидался транспорта, сел  не на троллейбус, а, как и хотел этого вначале,  дождался трамвая?».  Я бы не встретил тогда эту женщину , и я бы никогда-никогда не сделал потом того, от чего у меня даже сейчас, когда прошло столько лет, когда начинаю просто вспоминать, волосы как будто  начинают шевелиться на  голове. Ждал трамвая, а первым подкатил троллейбус и я решил: «Поеду на нем». Хотя трамвайная остановка сразу напротив моего  дома, а с кольца троллейбуса мне еще идти и идти. Почти целый квартал. Солидное неудобство, но я им в тот момент пренебрег. Что это? Случайность, стечение обстоятельств? Или все-таки, скорее, предопределенность? Судите сами, я вам ничего навязывать не стану.
Было около одиннадцати вечера, когда троллейбус добрался до кольца. Пассажиров в троллейбусе, кроме меня, раз, два и обчелся.  Так здесь бывает всегда: большинство пользующихся этим троллейбусом, особенно в такое позднее время, обычно  выходят раньше, у станции метро «Дыбенко». Да, был такой революционный деятель.  Уже не выходе, боковым зрением,  заметил задремавшую на заднем сидении женщину. Она явно не расслышала оповещение водителя: «Дальше не поедем. Конечная остановка». Я подошел к задремавшей, коснулся ее плеча. На женщине была тощенькая,  скорее демисезонная, чем зимняя курточка на цигейковой подкладке. На такой же подкладке шапка-ушанка с розовым помпоном на макушке. Под боком у нее, на соседнем сидении довольно крупных размеров, самая, что ни есть, дешевая, в клеточку вещевая сумка. Женщина встрепенулась, открыла глаза, испуганно посмотрела на меня. «Кольцо», - сказал я. Предупредил и вышел. Повторяю, я с этого начал: мороз. Сейчас уже, может быть, где-то за тридцать. Кольцо чуть в стороне от закругляющейся в этом месте и плавно переходящей в проспект Солидарности улицы Дыбенко, до улицы  ведет  вытоптанная в снегу тропинка.  Я иду и слышу, как поскрипывает снег под ногами идущей вслед за мной женщины с сумкой. Я только добрался до тротуара и собрался перейти на другую сторону, когда женщина окликнула меня:  «Скажите, это Веселый Поселок?». «Да, - я остановился, обернулся, - это Веселый Поселок». «А речка?». «Что «речка»?».  «Где-то тут должна течь речка. Забыла, как называется». «Должно быть, Оккервиль?». «Да! Кервиль».
Она стояла сейчас близко от меня. А мы оба у фонарного столба. Это позволило мне оценить ее внешние данные. Я, еще в троллейбусе, воспринял ее, как женщину, а теперь мне показалось, она, скорее, выглядит, как подросток. Небольшого роста, хилого телосложения. Дрожащие от холода губы, я это заметил.  Дрожали не только губы – она вся. И неудивительно. С ее-то одежонкой. Мороз, кажется,  доставал ее до косточек. И мне стало ее жалко. И еще. Определенно,  эта женщина-подросток нуждается в моей помощи. Мысль об этом и  подтолкнула меня  задать ей вопрос: «Вы знаете, куда вам идти?». «Нет. Я знаю только про Веселый Поселок и про речку. Меня всю как есть обчистили. Почти ничего не оставили».  «Как обчистили?». «Я приехала поездом из Кирова и села у вокзала в метро. Я только-только зашла в вагон, - кто-то выдернул у меня из рук мою сумочку. Я  и пискнуть не успела, а  двери уже закрылись, мы поехали, а тот,  кто вырвал у меня сумочку,  остался на перроне. Вместе с моей сумочкой».
Мне показалось,  если мой допрос еще продлится, она  расплачется.  Несмотря  на  мороз. «У меня  там было все, - продолжила она. – Деньги, документы. И записная книжка тоже. Там был адрес. И телефон. Я сейчас ничего не помню». «И  что же вы собираетесь делать?». «Я не знаю.  Он сказал мне, что его дом в Веселом Поселке, рядом с речкой».  ««Он» это кто?». «Леонид Иванович. Он в театре  Владимирова работает. Театр Ленсовета.  Вы, наверное знаете». «И что? Этот Леонид Иванович.  Вы к нему приехали?» «Да! Он сказал: «Приезжай в любое время». Я как приехала, сразу с вокзала позвонила. Он мне оставил свой телефон. Какая-то женщина подошла, мне сказала, что у них таких отродясь  не проживает.  Тогда я решила, больше никуда звонить не буду, - села в метро и поехала».  Довольно несуразное, посудите, решение. Ей сказали, что по этому телефону этот тип  не живет, тем не менее она садится и, на ночь глядя, неизвестно к кому и куда, через весь город,  едет. Но даже в этом, можно сказать, рядовом  поступке уже видно, до какой степени бестолкова эта женщина.
Мы уже стояли с ней минут пять,  и я почувствовал, как я замерзаю. Я вот пожалел эту, обчищенную, что одежонка на ней, можно сказать, не соответствует показаниям градусника, но и со мной, если положение и  получше,  лишь  ненамного. Никаких утепляющих излишеств – наказ вышестоящего начальства.  По-суворовски: «Тяжело в учении, легко в бою». За дополнительные, скажем,  кальсоны или пару шерстяных носков, если обнаружат,   можно было от окружного проверяющего  схлопотать выговор.
 «Надо бы расставаться с этой бедолагой, - подумал я. -  Понятно, что она попала, как говорится, что «кура в ощип», но это ее проблемы. Как бы она там не выглядела, все-таки она уже не ребенок. Здоровущая. И не в лесу она дремучем, - в большом городе. Словом, если очень постарается, найдет какой-то выход из положения».
Я уже готов с ней расстаться, но в этот же момент, видимо, как-то почувствовав, что я собираюсь ее отцепить, она ко мне, очень жалостливым голосом: «Помогите мне, пожалуйста, его найти».
Она, видимо, имела в виду этого Леонида Ивановича, давшего ей телефон, по которому он не проживает  и никогда, если верить женщине, с которой она говорила,  не проживал. «Что вы мне предлагаете? Обойти вместе с вами  все дома, что у речки? Но вы сможете сделать это и без меня. Хотя предупреждаю. Их, этих домов,  много. А речка  довольно длинная». «А можно мне у вас эту ночку  как-то переночевать?»
Задала вопрос и молчит. Она молчит, а у меня напряженно работает голова. Мне искренне жаль этого человека. Да, именно человека, а не женщину. Я сейчас вообще не воспринимаю ее, как женщину. Хочется ли мне приглашать ее к себе? Ничуть. Да, я сейчас один, - а эта женщина как будто как-то догадалась об этом, может, какой-то инстинкт ей подсказал, -  но я жутко устал. Не женщины мне сейчас хочется, а  поскорее добраться до своего жилища. Под теплый душ, и сразу – в кровать. Посторонний человек для меня сейчас – хуже незваного татарина. Но женщина молчит, понурив голову, ждет, и я, наконец, неохотно выдавливаю из себя: «Хорошо. Пойдемте».
 
Ну, да, конечно. Она остается у меня на ночь. Но не только
Я выполнил свою программу, как и хотел:  вначале душ, быстренько перекусить, потом кровать. Для незваной гостьи достал с антресолей принадлежащую  хозяевам квартиры раскладушку, развернул, установил на кухне. Вручил одеяло и подушку. Хотел принести постельное белье, но она отказалась: «Спасибо, у меня свое». 
Перекусили вместе. Тем, что хранилось в холодильнике. Она же извлекла из своей сумки какие-то домашние заготовки типа ежевичного варенья и маринованных грибов. Кроме чая больше ничего не пили. Да, у меня была в заначке бутылка коньяка, и я был бы не прочь пропустить стопочку, но в таком случае мне пришлось бы поделиться своей заначкой  с гостьей. А там, смотришь, как говорится, «лиха беда начало». Мне же, повторяю,  этого-то , что обычно следует за началом,  как раз меньше всего сейчас и  хотелось.  Эта женщина, кстати, я узнал, что ее зовут Жанной,  ни чуточку не возбуждала меня. И не только от того, насколько физически истощенным я себя сейчас чувствовал. Тут еще и другое. Она стопроцентно не соответствовала моим критериям привлекательности. А я только сейчас, в нормальном свете, сумел разглядеть, что она собой представляет, какая, словом,  у нее внешность.
Уже далеко не подросток, конечно: первоначальное  впечатление оказалось ошибочным. Я бы дал ей сейчас лет двадцать пять. То есть молодая женщина. Не совсем, как это называется, корректной была моя первоначальная данная ей характеристика. Если вы помните, конечно, я о ней подумал: «Здоровущая». Да нет, пожалуй. Скорее, ближе к «еле-еле душа в теле». Невысоконькая, тощая, плоскогрудая.  Редкие светлые волосенки мелкими кудряшками, с хилой челочкой на прыщавом  лбу.  Да, прыщавом, прыщички – лоб не припудрен -  я разглядел. Белые ресницы. Темные круги под глазами. Землистый нездоровый цвет лица. На ней украшения. Дешевенькие, разумеется. Бирюзовые сережки. Должно быть, охотнее всего раскупающаяся в те годы чешская бижутерия.  Тоненькая, но как будто бы  золотая, или кажущаяся золотой,  цепочка на шее. Простенькие дамские часики на кожаном ремешке вокруг худенького запястья.  Колечко, однако, едва ли обручальное, потому что не на среднем, как положено, пальце.
Посидели совсем недолго и почти не разговаривали. Я мог бы, конечно, задать массу вопросов, но мне хотелось поскорее на боковую. Примерно, такой же усталой, отрешенной,   выглядела и она. Когда наши посиделки подошли к концу, коротко объявил ей, что подъем у меня в семь и:  «Сразу же  на службу».  До моей части добираться отсюда почти часа полтора. Это означало, что ей тоже  придется последовать моему примеру:  подняться и… на выход. Она все поняла,  вступать со мной в какие-то разговоры не стала,  согласно покивала головой. Я пожелал ей напоследок спокойной ночи, прошел в свою комнату, разделся, лег и почти мгновенно отрубился.
Проснулся ровно в семь. Тютелька в тютельку. Без будильника. Во мне всегда срабатывают мои собственные внутренние часы.  Оделся и заглянул на кухню. Женщина  лежала на раскладушке, укрывшись с головой одеялом. Оно, то есть лежащее на ней одеяло, ровно вздымалось и опускалось. Словом, то, что называется, «человек спал без задних ног».  Ничего, конечно, неестественного, в этом не было (не у всех же внутренние часы), но передо мной теперь стояла задача: ее разбудить. И тут во мне как будто поднялся ропот. За окном темень и тот же мороз: оконные стекла покрыты местами  слоем инея. Смотрю на нее и понимаю, что не могу ее сейчас потревожить.   Да и «Куда она прямо сейчас, в такую рань?»  Словом, я ее опять пожалел. В результате, оставил на кухонном столе записку: «Вернусь, не знаю, когда. Будете уходить, заприте дверь этим ключом, а ключ забросьте в мой почтовый ящик». Еще, после некоторых размышлений, оставил рядом с запиской и запасным ключом от квартиры немного денег. Какая-то мелочь на транспорт.   И ушел.
Ушел не с легким, конечно, сердцем. Понимал, что определенно рискую. Да, побаивался, что она может, скажем, меня оставить с носом.  Подчистить?  Унести с собой что-то ценное? Но ценного при мне всегда  немного, я не из барахольщиков, предпочитаю вести спартанский образ жизни,  обходиться самым необходимым.  Кое-какие сбережения, правда, были, но они на сберкнижке. Допустим, сберкнижку она разыщет, а дальше что?  Это одно и второе. Что-то, ровно то же, что уже и накануне подсказывало, как мне следует себя вести с этой женщиной, как будто успокаивало меня и сейчас. «Не гони волну. Эта женщина явно не из тех, кто ворует, а, скорее, у кого воруют».
День у меня опять выдался очень тяжелым:  с утра до обеда «разбор полетов», потом рутинная, строго по расписанию, работа.  К  дому подошел с трамвайной остановки  только в начале восьмого вечера. Уже на подходе, задрав голову,  поискал глазами свое окно на тринадцатом этаже. Свет. И в комнате, и на кухне.  «Одно из двух. Или забыла перед тем, как уйти, выключить свет, что маловероятно, или никуда не уходила!» Еще только поднимаясь на лифте, почувствовал, что я начинаю сердиться. «Больше жалеть не буду. Выгоню ее сейчас же! К чертовой матери».
Как-то, когда со мной еще была моя вторая, то есть «гражданская» жена, она позвонила мне в часть и предупредила, что привела с улицы бесхозную собаку. Беременную сучку. Тогда тоже была зима, и довольно сильные морозы. «Ты представляешь, как она будет щениться  на морозе? А что будет со щенками?», - так мне объяснила, мне же это очень не понравилось. Мы тогда тоже снимали, но другую,   однокомнатную квартиру на Больших Пороховых. «Поселить в однокомнатной квартире собаку, у которой скоро появится  помет щенят? Не говоря про собственные  неудобства, а как обрадуются  хозяева квартиры, когда они об этом узнают!»  Я тогда подходил к двери квартиры, настраиваясь на: «Или я, или собака».  Я еще только разувался в прихожей, Алены в этот момент в квартире не было, когда собака, ею оказался довольно крупный метис женского рода, вначале осторожно выглянула из комнаты в прихожую. Оценив меня,  присела, почти подползла ко мне, подметая пол  свисающим  брюхом. Доползя,  привстала, лизнула мне руку и, наконец, положила голову мне на колени.  И я тогда понял, что выгнать ее не смогу. Так оно и случилось.
Я часто удивляюсь тому,  как женщины умеют развести нас, мужиков. Я говорю сейчас даже  не о том, как им ничего не стоит наплести нам чего угодно с три короба, - а мы, лохи,  их, открыв рот,  развесив уши,  слушаем, и верим каждому их слову. Так вот: не о том, а я говорю сейчас о том, что они делают непосредственно сами с собой. Нарядами, украшениями, и, самое главное, конечно, косметикой.  Чего только у них под руками нет! Нет под руками, - сотворят сами. В ход пойдут и свекла,  и яичный желток. Я это только как пример, на самом деле, этих средств, вероятно,  сотни, если не тысячи. И все это ради того, чтобы понадежней укрыть свои недостатки, зато выпятить достоинства. И вот, допустим, ты ложишься в постель с одной, а утром просыпаешься и видишь лежащего рядом с собой совсем другого человека. Сначала глазам своим не веришь, начинаешь думать, что тебе, пока ты спал,  какую-то свинью  подложили. Но потом постепенно привыкаешь. Осваиваешься, что называется, с новой реальностью.
Примерно, то же случилось и сейчас. Но ровно наоборот. Если я оставлял в квартире, допустим, серенького воробья, невыразительную уточку, то сейчас меня встречала в прихожей пригожая горлица, яркий селезень. Да, именно так. Выражаясь образно. Именно такое создалось впечатление. То ли постаралась сама, то ли в парикмахерской ее, если можно так выразиться, окультурили. В любом случае, перемены в том, как она выглядит, разительные. Я еще только стою, разинув рот, а она, как будто сочувствуя: «Вы всегда так поздно приходите? Я вас заждалась. Мойте руки и садитесь за стол».  Смотрю: на кухонном столе бутылка шампанского. Ваза с фруктами. Я: «Сумочка нашлась?». Она: «Какое там!» И только сейчас замечаю, что цепочка с ее шеи пропала.  Догадался, откуда и  эта щедрая скатерть-самобранка. Ну, и как после этого я мог эту женщину выставить за дверь? Она меня этим обезоружила. Но на этом чудеса в решете еще не закончились. Я выхожу из ванной комнаты, а моя преображенная гостья достает  из духовки парочку цыплят табака.  Из укутанной одеялом, чтоб не остывало,  кастрюли печеную картошку. Вся из себя деловая, уверенная в себе. В своем праве вести себя в чужом доме настоящей хозяйкой. 
Уже после того, как уселись за стол, я все же поинтересовался, отыскала ли она своего? «Леонида Иваныча? Нет. Я спрашивала в театре. Мне сказали, они никогда о таком не слышали». Какой-то, действительно, получается человек-призрак. Ни там, ни здесь о нем не слышали.  При этом, однако,  какой-то уж очень убитой исчезновением своего призрачного «летучего голландца» она мне не показалась. «Кто он вам… вообще?». «Знакомый». И тут же глазки опустила. «Мы с ним в автобусе познакомились». Ей явно не хотелось вводить меня поподробнее в курс своих дел,  я же не испытывал на этот счет никакого любопытства. Так этот Леонид Иванович и растворился в вечности, больше не всплыл в наших разговорах ни разу. Может, на самом деле, его и вовсе не было. Может, то была ее хитроумная придумка. Крючочек, на который она меня поддела. Да, уже многое у ней и про нее узнав, я сейчас вполне могу допустить и  такое.
Эта встреча и посиделки с женщиной по имени Жанна  будут у нас первыми, но далеко не последними. Будут и дальше между нами какие-то разговоры. Мою нынешнюю собеседницу будет швырять по жизни, как утлую лодчонку по волнам взбаламученного моря. Она будет в моей жизни несколько раз появляться и несколько раз исчезать, пока не найдет свой вечный покой  на Северном кладбище. Оставив, правда, после себя подлинное сокровище, которое, в конечном-то итоге, меня и погубит. У нее, у Жанны,  будет множество приключений,  непосредственным «героем» которых, слава Богу, я не стану, и о которых  я  буду знать ровным счетом  ничего. И не столько потому, что она  была такая скрытная. Наверняка, пооткровенничала бы, ну, скорее всего, что-то бы и приврала при этом, - начни я приставать к ней с вопросами.  Но у меня никогда не было желания ее, что называется, «расколоть». Добраться до ее дна. Может, отчасти из-за страха, что если я это сделаю, я  обнаружу там такое, отчего мне небо в овчинку покажется.  На этот же момент, я у нее только спросил: «Ну, и как же ты? Дальше-то?». «Я дозвонилась до своих. Завтра мне надо будет подойти на вокзал. Они обещают переслать мне деньги на обратную дорогу. Через проводника. Я могу у вас еще одну эту ночку переночевать?».   

«Да, можете». И после
Конечно, она у меня переночевала. На этот раз мы делили с ней одну постель. Что, наверное, вполне себе закономерно. И вот настало новое утро. Мне опять приходилось вставать и ехать на службу. Она же, как и днем раньше, спала так крепко, что мне не захотелось ее будить. Когда уходил, большой уверенности, что застану ее при возвращении дома,  у меня по-прежнему не было, а  ключ от квартиры, разумеется, как и днем раньше, оставался при ней.  Мыслей о том, что эта особа в мое отсутствие  меня может обчистить, на этот раз не было вовсе, я работал спокойно.  Вернувшись где-то, как обычно,  в восьмом часу, в  квартире ее не застал, но сумка никуда не исчезала, а где-то в начале десятого  вернулась и хозяйка сумки. Усталая, голодная, но довольная: «А мне мои документы вернули!»  Деньги, на которые она рассчитывала, правда, в этот раз до нее не дошли, но она своим звонила, те объяснили, что проводники оказались несговорчивыми, и пообещали, что  со следующим поездом они  до нее  обязательно дойдут. 
С этого, собственно говоря, и началось наше… даже не житье, а, скорее, то, что называется противным словом «сожительство».  Одно из тех, в длительность и прочность которых не веришь заранее. Поэтому и планов каких-то не строишь, далеко вперед не заглядываешь, живешь днем, минутой, а там, дальше  «На кого бог пошлет». Пройдет немного времени,  и я соображу, с кем меня свела та случайность, относительно  которой я уже имел повод  поплакаться. Эта женщина по своей природе была хищницей, но мелкой,  совсем не зубастой, могла рассчитывать только на еще более мелкую добычу, но и сама была довольно беззащитной, если встречала на своем пути более крупных экземпляров. Поэтому частенько попадала в ситуации, из которых обычно выходила потрепанной, пораненной, но все равно готовой продолжать  битву за свое местечко под скупым солнцем. И так до последнего, пока не сломается окончательно. И так, пока я ее не похороню.  Но до того еще не скоро…Зачем-то спешу. 
Главной же добычей, целью, которую эта женщина перед собою поставила:  во что бы то ни стало, чем угодно, любой частью тела зацепиться в таком большом красивом городе как Ленинград. В нем навсегда остаться, чтобы не возвращаться в,  видимо,  опостылевший ей  Киров. (Позднее, я, правда, узнаю, что Киров, откуда она приехала, был для нее всего лишь чем-то вроде полустанка, а свое перемещение начала из другой, еще более неприметной отправной точки). Ничего плохого в этом желании, конечно же, нет, по пословице «Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше», но занятие это весьма рисковое. Эта женщина, какой бы хрупкой, беззащитной она не выглядела, по своей сути была рисковой, но, как я уже потом в этом убедился, рискуя, она почти никогда не задумывалась о последствиях. Что называется, сорви-голова. Вот ей  эту голову потом и снесет. Возвращаясь же к нашему, если можно так сказать, «тандему». Я, в ее глазах, был одним из  средств.  С определенным набором плюсов. Я выглядел очень даже приличным, ничем особенно плохим не угрожающим ей травоядным,  которым можно спокойно поживиться. У меня была слабость, которую она, как женщина, очень быстро и легко раскусила, и тут же решила ею на все сто процентов воспользоваться. Слабость же моя заключалась в том, что я  всегда испытывал  что-то вроде ощущенья вины  ко всем тем женщинам, с которыми мне случалось в своей жизни переспать. А все, скорее всего,  от того, что редкая из них  отчего-то  испытывала благодаря мне настоящий оргазм. Причины тому я не знаю, но то, что так оно в действительности и было, и если даже если они сами мне в этом не признавались, я это все равно замечал, или, точнее, чувствовал,  - это факт. Извините великодушно, что вообще затронул эту низкую тему. Но когда речь идет о мужчинах и женщинах, без этого «низкого» вряд ли разберешься в чем-то высоком.
 Так вот. Совсем-совсем не могу себе представить, чтобы  Жанна могла в  меня, что называется, «влюбиться» (ровно так же, как и я в нее). Но она, наверное, подумала,  что я могу оказаться для нее хорошим плавсредством, которое вынесет ее на большую воду, чего она больше всего, конечно, и добивалась.   «Без жены. Без пяти минут с капитанскими звездочками. С приличной квартирой. Чем не супер-пупер?!». Я ведь тоже не дурак, себе на уме, скупой на откровения, ничем вначале не выдал, что эта квартира вовсе не моя. Но, понятно, это обстоятельство  бесконечно  утаивать было невозможно. Рано или поздно это должно было выплыть наружу. Так оно и случилось.
Прошло дня три нашего совместного проживания, и уже когда улеглись в постель, она ко  мне с вопросцем: «А почему ты одну комнату постоянно держишь закрытой? Чего-то там прячешь?»  Тут-то я и подумал: «Какой мне смысл ее обманывать? Скажу все, как есть». Выложил перед ней всю неприглядную правду.  О том же, что я к этому времени сумел пристроиться в  ЖСК, выплатил вступительный взнос,  и через пару лет планировал перебраться в свое собственное жилье, ей предпочел не говорить.  Она же никак не прокомментировала услышанное, однако, уже по тому, как вела себя в эту ночь в постели, я почувствовал, как она была этим моим признанием разочарована.  Как в ее бедной головке уже закрутилось-завертелось: «Промазала. Попала не на того».
Да, я оказался не той добычей, за счет которой она сможет осуществить свою мечту. Теперь стоило дожидаться, когда она сосредоточит свои усилия на ком-то другом. Мои ожидания длились недолго. Она оставила меня через пару недель. «Мне предложили работу на «Ленфильме». «Кем это?». «Я там буду убираться. И жить там же». Так ли  было, на самом деле? Ей так остро захотелось именно на «Ленфильм» или вырисовался какой-то новый вариант, на этот раз не такой обездоленный, с  крышей над головой?  Я  об этом у ней, естественно, не выпытывал. Более того,  ее нисколечко рядом с собой не удерживал. Я подумал: «Ленфильм дело хорошее. Перспективное. Там она еще не одного Леонида Ивановича повстречает. Там их, должно быть, что в Бразилии диких обезьян».   
   
«Колокольчики мои…»
Прошло с полгода,  я об этой женщине почти не вспоминал, она меня ничем не зацепила,  и вдруг ее звонок по  межгороду. Я догадался,  что межгород  потому,  что ее голос был как из бочки.  Но хоть и из бочки, но чувствовалось, что звонившая была взволнована. «Слушай,  я тебе из Касимова звоню, у  меня беда. Точнее, у моих. У них дом полностью сгорел. Мне дочку где-то пока пристроить надо. Можно, я с ней у тебя какое-то время поживу? Совсем немного». Я немного поколебался, но, в конце концов, согласился.  Я в это время еще продолжал находиться на чисто холостяцком положении и… Все то же проклятое чувство вины, о котором я уже написал.  О том, что у нее есть малолетняя дочка, она мне как-то уже проговорилась, сюрпризом это для меня не стало. Но ни слова про отца ее дочки. Как будто его вообще в природе не существовало. А Касимов это и есть  ее настоящая малая родина, ее отправная точка, как у меня это Верхняя Пышма.  Из того же телефонного разговора я узнал и о дне, когда их поджидать, стал готовиться к встрече, но за пару дней до встречи совершенно для меня неожиданно  нагрянули настоящие хозяева. Слава Богу, не навсегда - на пару, видимо, отпускных недель. 
Я уже коротко информировал о своих хозяевах. Чуточку дополню. Прежде меня с ними ничего не связывало, я вышел на них, когда занялся поисками нового жилища. По той скудной информации, которая у меня была: они оба чем-то занимались в тогда еще существовавшей ГДР. Именно «чем-то», я в их дела носа не совал, действуя по принципу: «Меньше знаешь – лучше спишь».  Он – добродушный, приветливый,  постоянно улыбающийся лысоватый толстячок, она – тощая, вечно хмурая выдра, редко, когда слово от нее услышишь. Рекомендацию, что я «не пьющий, не гулящий, любящий порядок, аккуратный» получили  от кого-то из  моих сослуживцев.  В компенсацию за все эти плюсы  – довольно хорошая скидка. Не хотелось бы, чтобы появление Жанны с ребенком испортило эту благостную картинку. Я уже был готов отказать Жанне. Единственное, что меня останавливало, - я не знал номера ее телефона в Касимове.  То есть  у меня не оставалось ничего другого, как признаться во всем хозяевам.
Дождавшись, когда выдра выйдет  за чем-то из квартиры, доложил обо всем толстячку. Он выслушал меня довольно спокойно. Не обошлось, конечно, без каких-то вопросов, - его больше всего интересовало, что собой представляет Жанна. О девочке только спросил, сколько ей лет. Я ответил: «Четыре». Возраст - единственное, как-то характеризующее ее дочь, о нем мне сообщила Жанна. Да, толстячок, вроде бы, даже глазом не моргнул, иное дело  - его жена. Уже поздно вечером, незадолго перед отбоем, когда вышел на кухню,  - моя обычная практика, когда живу один, рядом со мною нет женщины: готовлю себе накануне, можно сказать, завтрак-полуфабрикат, чтобы утром осталось только подогреть, - услышал, как она сердито отчитывает толстячка. «Какой ребенок? Четыре года! Ты что?  Ни в коем случае. Он  же все здесь разнесет. В клочья. Ничего в живых не оставит». Толстячок ее успокаивал, но она  еще долго на него шипела.
Наш еще прежний, до того, как нагрянут хозяева,  уговор с Жанной: поезд прибывает на вокзал в шестнадцать с чем-то, я едва ли смогу их встретить, в таком случае, они едут прямо до  Солидарности,  дожидаются меня у соседей справа, там пожилая пара. Я  с ними подружился еще раньше, а о Жанне  договорился только сейчас. Все получилось ровно так, как я и предполагал: приехать вовремя на вокзал я не смог, сразу со службы отправился на Солидарность. Едва только поднялся лифтом на свой этаж, вышел из лифта  - квартира в нескольких шагах от него, - до моего слуха донеслось:  как будто бубенчики какие-то… динь-динь-динь.  Да, именно о бубенчиках- колокольчиках  я в этот момент подумал. Еще удивился: «Откуда они здесь?» О том, что так может заливаться человеческий, точнее, детский голосок, мне в голову в эти первые мгновенья совсем  не пришло. Догадался чуть позднее.  У меня до сих пор в ушах эти колокольчики. Иногда для этого бывает достаточно  только закрыть глаза. Да, когда без глаз, когда вначале ничего не вижу, а потом  - из ничего – постепенно появляется она. Смеющаяся. Заливающаяся этими колокольчиками. Она колокольчиками, а мне хочется выть. Диким жутким зверем. Чтобы мой жуткий вой  наслоился, накрыл собой ее колокольчики. Их приглушил. Потому что очень долго их слушать я не могу. Это невыносимо… Извините.

Продолжаю,  но только на следующий день, раньше не мог. Расчувствовался.
Да, продолжаю, хотя и день спустя,  от того, что как только она опять возникла у меня перед глазами,- мурашки побежали у меня по коже. Испугался: «А если не осилю? «Не осилю» в том смысле, что меня, когда настанет черед самого ужасного, может не хватить. И тогда есть опасность, что я могу свихнуться уже не наполовину, как сейчас, а на все сто. Провалялся почти без сна всю ночь, а под самое утро разыгралась лихая метель. Лежу под одеялом, слышу, как завывает ветер, - дача у  сестры  уже старенькая, кругом щели. Я их, как мог, еще когда заселялся,  подзатыкал, но кое-какие, видимо, все же  пропустил. Вот и гуляет ветер, надрывается. Будто по покойнику воет. Метель  прекратилась, тогда  я   поднялся и в кладовку, вооружился деревянной лопатой. С  трудом, потому что снегу намело, отворил дверь на крылечко, а потом махал этой лопатой больше часа. Устал, пропотел, однако хорошо. Физические силы иссякают, зато внутри что-то укрепляется. Вернулось постепенно то, что и толкнуло меня вначале на эту мучительную летопись: решимость довести задуманное до  самого ужасного финала. Как бы тяжко при этом мне не было.
Уже наработавшись, согрел на плите ведро воды, умылся по пояс, надел чистое исподнее, только после этого вернулся за стол. Перечитал все, что написал прежде. Попечалился, что я, скажем,  не Достоевский, у него-то наверняка все б доходчивей, заманчивей  было, потом успокоил себя: «При чем здесь Достоевский? Если честно, и если даже я обращаюсь, по ходу к кому-то, заранее, допустим, в чем-то перед ними оправдываюсь, или кому-то себя или свои поступки объясняю, я почти не надеюсь, что кто-то, кроме меня, еще эту мою писанину прочтет. Ну и что?  Не для чужих глаз, повторюсь, прежде всего, пишу, а   для своих, пока они что-то видят. И не сочиняю я вовсе, как, скажем, тот же Достоевский, на то он и гениальный писатель,  а лишь пишу горькую правду о себе. Ничего не придумываю. А правда, она  всегда не только горькая, но еще и  жестокая.  Но люди, как правило, не хотят правды. Они ее боятся. Она им не нужна. А если заметят в других, начинают охаивать.  И саму правду и того, кто ее оглашает.  Не зная, закрывая на многое глаза, приукрашивая, кто как может, - так ведь жить куда как спокойнее. Я этих, тех, кто шарахается правды, прекрасно   понимаю. Сам был долго когда-то таким. А сейчас вот, если и захочу шарахнуться, то уже едва ли  смогу. Пообвык.   
А теперь, после того, как истекли почти сутки,  я возвращаюсь  к тому, как я подошел к двери, из-за которой доносился перезвон колокольчиков. Когда уже вошел, в прихожей меня встретил хозяин, тут же смекнул, что колокольчики  звенели в  большой хозяйской комнате, той самой, которая  обычно, пока не было хозяев, запиралась  на ключ.   «Поздравляю, Юрий Андреевич»  - первое, что услышал от довольного, улыбающегося хозяина. «С чем?» - опешил я. «Как это с чем? Не «с чем», а «с кем».  У вас очень славная дочка. Просто чудо какое-то».
«Гм… “У вас!”  “Дочка!” Про что это он?»  Поправлять, однако, не стал, потому что  скоро сообразил: Жаннины проделки.   Она ведь тоже далеко не глупая. Тоже сообразила, что ее присутствие, да еще с маленьким ребенком, фактор в глазах хозяев отрицательный. Но если ребенок будет от меня, а не от кого-то чужого,  -  они могут посмотреть на это более, что ли, снисходительными глазами.  Разуваясь в прихожей, успел  краешком глаза разглядеть   сценку, удивившую меня не меньше, чем только что услышанное «дочка»:  стоящую на  четвереньках мою прежде мрачноватую хозяйку. В этот момент она, видимо, чтобы позабавить мою «дочку», изображала из себя какое-то кроткое животное. Прояснилось и  откуда этот смех колокольчиками.  «Дочка» где-то рядом, смотрит на хозяйку  и заливается.  Я саму девочку пока не вижу, зато меня увидела хозяйка. Смутилась, что я вижу ее в таком необычном виде.  Быстренько поднялась с четверенек и сию же секунду шмыг на лоджию, туда  она обычно выходила, когда испытывала нужду покурить, а хозяин спешит закрыть  комнатную дверь, чтобы я больше, даже случайно,  за ними не подглядывал. «Э-э, - все же успел я тогда сообразить, - а жена-то у моего толстячка не такая уж и выдра». И у меня сразу после этой сценки стало на душе спокойнее. «Теперь-то уж навряд ли выставят».
Да, так и случилось:  не выставили. А все благодаря заливистому смеху  девочки. Веди она себя иначе – допустим, насторожись, запрись, покажись хмурой, неприветливой, - и, как знать, вызвала бы она к себе такое радушное отношение хозяев? А так… Мои хозяева были в браке уже лет пятнадцать, но детей отчего-то не получалось. Отсюда, во многом и то, как им по душе пришелся этот живой, подвижный, как ртуть, непосредственный ребенок. Но Маша, так звали девочку, пришлась по душе   не только им, - всем соседям по площадке, старым и молодым, пола как мужеского, так и женского.  Никто не мог остаться к ней равнодушным. А поскольку сама мамочка уделяла ей очень мало внимания, то ничего удивительного в  том, что Машенька скоро обрела статус эдакой своеобразной «дочери полка». Если под понятие  «полк» подвести вначале всех жителей квартир на тринадцатом этаже, а потом еще и добавить к ним многих жителей всего четырнадцатиэтажного дома.
Не стану описывать ее внешность. Ограничусь тем, что скажу: «Ребенок как ребенок». Главным в ней была не внешность, а удивительно отзывчивый, податливый, непосредственный, кажется, удовлетворяющий все самые строгие запросы характер. Она была в то время идеальным маленьким человечком: некапризная, стойкая к трудностям жизни, приветливая и еще многое другое. И то, насколько она была в то время ее недолгого пребывания в доме на проспекте Солидарности идеальной, я оценил уже только потом. После того, как она повзрослеет и растеряет многое из того, чем владела в совершенстве в четырехлетнем возрасте. Зато, справедливости ради замечу, приобретет другое. Я уже сказал, что из Жанны мама получилась, как  из меня мог бы получиться какой-нибудь китайский император. Она была, видимо,  рождена не для того, чтобы рожать и ставить на ноги своих детей. Она могла оставить дочь почти на целый день, вернуться поздно вечером, когда Маше уже пора укладываться на ночь в постель. Со мной, якобы отцом, - мне приходилось им продолжать  притворяться, иначе мог получиться конфуз, а  девочка со своей стороны также легко и охотно поверила в легенду о моем отцовстве, - дела обстояли не намного лучше. Мне только что поручили руководство новым более крупным подразделением. «Новый конь – новые подковы».  При моей  вкрадчивости, въедливости, желании поскорее освоить новое место, мне приходилось намного больше, чем обычно, задерживаться на службе. На девочку у меня не оставалось уже почти никакого времени. И что еще мне мешало: я был как-то неловок в обращении с нею. Может, то была отрыжка еще того, как я когда-то неловко воспитывал уже своего настоящего сына. Между нами, то есть между мною и сыном,  никогда не было настоящей близости. Во многом из-за того, что у меня были основания подозревать, что он был сделан без моей на то помощи. Подозрения никогда не подтвержденные, потому что я хранил их в себе. Что же   касается этой девочки, - в том, что я не являюсь ее отцом,  как будто сомневаться не приходилось, но…  «Обжегшийся на воде дует на молоко». Отсюда, наверное, и моя сдержанность и прохладность. Словом, мы как-то все это время, якобы отец и дочь, на практике оставались такими, какими нам и суждено было быть, то есть чужими. Я говорю о сыне. Вы меня, я надеюсь, поняли.
Тот формат  отношений, который сложился  с возвращением Жанны и появлением ее дочери, очень долго продолжаться, конечно, не мог:  уж очень он был ненадежен, скроен, можно сказать, на живую нитку.  Мои хозяева, в должное время,  дружно собрались и уехали, то есть вернулись к исполнению своих таинственных обязанностей в братской нам тогда  ГДР. То есть внимательных, чутких  к любым ее пожеланиям нянечек Маша, таким образом, лишилась. Но Жанна по-прежнему где-то пропадала, от меня помощи в том, что касалось слежения за девочкой, что с козла молока. На какое-то время бремя опеки легко на соседей по площадке, больше всего на пожилую пару, о которой я уже упоминал. Все это выглядело очень уродливым, девочку все жалели («сиротинушка при живых родителях»), ласкали, одаривали, чем могли, нас с Жанной, естественно, ругали во всю, мы с ней  стали уже какой-то притчей во языцех.  Не знаю, как обстояло тогда с совестью у Жанны, мне лично уже стало стыдно появляться в доме, но однажды я вернулся и нашел квартиру пустой. И только записка от Жанны: «Я сняла комнату на Петроградской и ко мне приехала мама. Я буду там. Ключи от квартиры у бабушки Лены. Буду звонить. Спасибо тебе за все!!!».   Нет, я не пожалел, что я лишился таких… Даже затрудняюсь, как мне их лучше сейчас назвать. Может, «временных попутчиков по жизни». А если все же чуточку и пожалел, что с ними расстаюсь, эта жалость касалась совсем не Жанны, с нею-то я даже и рад был расстаться - меня уже потянуло вновь к холостяцкому образу жизни, - а ее  смеющейся заливистым колокольчиком  дочери. 

Прошло, примерно, четыре года
«Буду звонить». Так было в  ее записке. Да, она действительно звонила мне пару-другую раз. Больше не ради того, чтобы о себе рассказать, как что-то у меня выклянчить. Встречались, но мимолетно, на улице, по деловому, к себе, на новое местожительство,  не звала, да если бы и позвала, не уверен, что я бы принял ее приглашение. Как-то позвонила, между нами начался какой-то пустяковый разговор, слышу близкий мужской голос: «Слушай, хватит трепаться. Давай за стол». Я подумал: «Возможно, приехала не только ее мать, кто-то еще. Или  про мать она мне вообще соврала. С нее очень даже станет». Но от этого ни капельки не расстроился. А после  о ней или от нее в течение   нескольких лет вообще ни слуху, ни духу. Я с нею мысленно уже распростился. А заодно  и с девочкой.
А между тем в моей жизни произошло важное событие, я стал собственником квартиры в доме на проспекте Энгельса. Вообще-то, вступая в кооператив, я рассчитывал на однокомнатную,  но произошло так, что незадолго до окончания строительства один из членов нашего ЖСК по каким-то причинам отказался от своей двушки и меня уговорили присвоить  ее себе, отказавшись, понятное дело,  от однокомнатной.  Пришлось, естественно, в пожарном порядке  раздобывать  по родным и знакомым довольно приличную по тем временам сумму денег на компенсацию возникшей при этом разницы. Справился, деньги уплатил, получил долгожданный ордер. Справил скромное новоселье.
 На дворе 1980ый,  мне идет тридцать четвертый год. Гнездо. Свое. Ключи от собственной, а не от казенной или съемной квартиры. Я шел к этому все предыдущие годы. Я исполнил свою мечту, добился того, чего не смог за всю жизнь добиться мой отец. Конечным пунктом «моих» стала та половинка жалкого домика в поселке Песочное, что находилась на балансе войсковой части, где служил последние годы своей активной жизни мой отец. Итак, я обрел форму, но теперь передо мной  стояла задача наполнить эту форму достойным содержанием. Как никогда остро стала проблема построить, наконец, свою полноценную семью. Чтобы квартира приобрела достойную хозяйку. Чтобы пока пустое и молчаливое помещение, хозяином которого я стал, огласилось ребячьим визгом, топотом. Причем, мне надо было спешить. Я понимал: еще года два-три, когда мои годы будут подбираться к сорока, шансов найти себе отвечающую всем моим запросам подругу будут равняться  почти нулю целых нулю десятых. 
Мне приглянулась Катя. Я познакомился с ней вначале на дне рожденья своей сестры. Вероятнее всего, она, то есть сестра, и пригласила ее, Катю, чтобы мы с нею познакомилась. Уже после первой встречи она побывала и на моем новоселье. На этот раз приглашенье исходило от меня. Она также была уже далеко не юной:  где-то к тридцати, но это меня вполне устраивало. Еще меня устраивали  в ней ее начитанность (что и не удивительно, раз она работала в известной библиотеке иностранной литературы на Московском проспекте), ровно такое же, как у меня, отсутствие «вредных привычек», и то, что в отличие от меня она еще ни разу ни с кем не сходилась и не разводилась. Допускаю вероятность, что она даже еще ни разу ни  с кем не спала. Во всяком случае, я бы этому не удивился. Словом, плюсов было хоть отбавляй. Да и я, судя по всему, пришелся ей и по сердцу и по уму.
Как-то в ноябре мы пошли с Катей в театр. Чехов. «Три сестры». Театр Комиссаржевской. Когда сдавал в гардеробе свою шинель и Катино пальто, услышал от принявшей наши одежды гардеробщицы: «Юра, здравствуй!»  Всматриваюсь внимательнее в улыбающееся лицо гардеробщицы, до этого мгновения как будто его не замечал. Ну, конечно, это она! Скиталица Жанна. Да, я бы именно так ее назвал, это «скиталица» ей больше всего подходит. Я был застигнут врасплох и нашелся только бросить: «У тебя, вроде, все в порядке?» А она мне: «Спасибо. Все». Вот и весь  разговор  из-за того, что стояла очередь,  и ее ожидали другие пальто.
Я  никогда не любил театр. Не знаю, отчего.  Или, точнее сказать в прошедшем времени: «не знал». А теперь догадываюсь. Поэтому и по театрам ходил только, если заставляли какие-то обстоятельства. В школе, например, родителей агитировали сводить их детей  на какой-нибудь воспитательный спектакль-утренник. Несколько раз брала меня и сестру  с собой в театр моя мать.  Она-то  была большая театралка. Ее любимым автором был как раз Чехов, а у меня же  - опять эта моя ненормальность! – всегда было к нему неоднозначное отношение.  Пьесы его, начиная с «Вишневого сада»,  мы ее тогда еще изучали в школе, не знаю, изучают ли сейчас, ничего кроме скуки  не вызывали, иное дело – его короткие рассказы. Особенно один, сейчас его названия не вспомню, а специально искать не хочется. В нем рассказывается о пожилом извозчике.  Только что похоронившем сына. Пытается рассказать, но  его никто не слушает, и тогда он делится своим горем с лошадью. Читая, уже по пятому-десятому разу, никогда не мог в финале удержаться от слез. Не могу, даже не читая, а  вспоминая, удержаться от слез и  сейчас.
Катя же, видимо, была такой же театралкой, как и  моя мать (это было ее предложение пойти в театр, и репертуар выбирала она, я же, старательно скрывая неудовольствие, с нею согласился), и теперь жадно наблюдала за тем, что происходило на сцене. Она не отрывается глазами и ушами от сцены, хотя знает ее, наверное, наизусть, я же больше думаю о только что выплывшей из небытия Жанне.
За прошедшие со дня нашей последней уличной встречи (она меня тогда в очередной раз о чем-то просила) четыре года, я о ней  почти забыл. Не оставила она во мне ничего хорошего, чтобы я испытывал желание хранить о ней благодарное воспоминание, или, тем более, по ней как-то скучать. Но… то самое, кем-то навязанное мне: ощущение одновременно признательности и вины, о чем я писал раньше.
Я, примерно, догадался, когда спектакль стал приближаться к финалу, прошептал на ухо сидящей рядом со мной Кате: «Встретимся  в фойе», - поднялся со своего кресла и вышел из еще погруженной во тьму залы. А дальше - спустился в гардероб. Жанна болтала, сидя у себя на стульчике, со своей пожилой напарницей, обрадовалась, когда увидела подходящим меня. «Я чуяла, что ты выйдешь!» Времени у нас было в обрез, вот-вот и в гардероб хлынут люди, поэтому сразу задал вопрос по существу:  «Все-таки. Как ты живешь? Нашла своего Леонида Ивановича?» Я не забывал тот, обращенный к Жанне,  мужской голос: «Хватит трепаться. Ужинать пора». «Да я его и не искала. А  ты, кажется, нашел». Она, вероятно, имела в виду замеченную ею Катю, но посвящать ее в свою частную жизнь не стал, оставил вопрос без ответа. «А как твои? Дочка. Мама». «Мама недолго с нами пожила, ей тут не понравилось. Вернулась в Касимов. А Маша со мной. Уже во второй класс пошла. Одни пятерки пока из школы приносит». «А где ты живешь?» «Да буквально через улицу. У моей знакомой еще по Кирову родственница домоуправом. Она нас с Машей у себя в доме и приютила. Может, заглянешь как-нибудь? Маша такая усидчивая стала! Не то, что прежде. Выше всяких похвал. Никогда бы не подумала. Вот и посмотришь на нее». «Хорошо. Твердо не обещаю, но может быть».  «Приходи в этот вторник. Театр выходной. Я чего-нибудь на стол соображу. Придешь? Тем более, у тебя, вроде бы, где-то скоро день рожденья». Ишь ты! Помнит! День рожденья у меня действительно в ноябре. «Постараюсь». Мне действительно вдруг остро захотелось поглазеть  именно на новую «усидчивую» Машу, сравнить  ее с прежней заливающейся незабываемыми колокольчиками непоседой. Жанна едва успела  написать на оторванном от газеты клочке бумаги свой адрес, когда из выведенного в фойе, ведущего трансляцию спектакля вживую репродуктора  донеслись шумные заключительные аплодисменты. А еще через несколько минут в гардероб потекли ручейки спешащих за своими одеждами зрителей.
Вот хоть и дал обещание, что зайду, какие-то даже закупки сделал, чтобы не заявиться  с пустыми руками, но стопроцентной уверенности, что выполню обещание, не было. Голос разума предостерегал меня, что эти,  невинные  на первый взгляд посиделки могут пустить под откос все мои  аккуратно выверенные, юстированные, выражаясь инженерным языком, жизненные проекты. Голос голосом, но что-то, что именно определенно сказать не могу,  глубокой занозой сидевшее во мне, не успокоилось, пока в следующий вторник, как и было между нами обговорено,  в седьмом часу вечера не отправился по адресу  «Ракова,  10 литера А. Как в дверь  спустишся по лесенке, постучать в дверь с права. Стучать громче  там слышимость так себе». Именно так… или, примерно, так, по памяти…  было рукой Жанны карандашом  выведено  на клочке бумаги. Ее орфографию и грамматику сохраняю.  Для убедительности. 
Это сейчас, что ни парадная, то домофон. Во времена, о которых я пишу, о таких чудесах как домофон, естественно, никто слыхом не слыхивал. Я вошел без проблем в дверь парадной, нашел ведущую в подвальное помещение лесенку, сошел по этой лесенке ступенек на пять. Здесь уже темь – глаз выколи, но я, предчувствуя, что меня может ждать, запасся электрическим фонариком. Разглядел дверь, в которую мне следует, как можно громче, стучать. Постучал и тут же в ответ услышал доносящийся как будто издалека собачий лай. Еще через какое-то время голос моей непутевой экс-подруги: «Юра, это ты? Погоди секундочку, сейчас открою. Полкан, это свои! Молчать!»  Долго возилась с запором;  наконец, отворила дверь, и я вошел.
Мои худшие предположения сбылись процентов на восемьдесят. На восемьдесят, а не на сто от того, что все оказалось даже более неприглядным, чем я уже себе вообразил.  Низкий потолок, свисающая на голом шнуре тусклая лампочка,  стены с осыпающейся штукатуркой, расхлябанные половицы и, что показалось мне наиболее отвратительным, это царящий здесь запах: пахло, видимо, уже пропитавшей все это жилище неистребимой сыростью,  и еще как будто что-то где-то разлагалось.
У   меня вообще очень тонкое обоняние, я особенно чувствителен к запахам. Мелочь, вроде бы, но это иногда доставляет мне определенные жизненные неудобства. Наиболее показательный случай. Мне едва за двадцать, я, естественно, влюбляюсь в какую-то девушку, мы с ней обнимаемся, целуемся,  и я чую запах, издаваемый ее, видимо, нездоровым зубом. И все. Больше я с этой девушкой никогда не обнимался и не целовался. Как отрезало.
«Как ты здесь живешь?» - первое, о чем я ее спросил, когда, уже пройдя вслед за Жанной, в какое-то помещение,  расставался со своей шинелью. «А что? Тебе не нравится? Здесь тепло». Да, это верно. Кажется, единственное  положительное качество этой каменной берлоги: здесь было даже не тепло, а, скорее, жарко. И поэтому душно. Видимо, от проходящих по всему узкому коридору труб центрального отопления. На улице плюс один, а здесь настоящие тропики. «Нам здесь до весны как-то перекантоваться. Весной освободится место дворника, мне это место уже обещали. Тогда мы все переедем на квартиру получше».
Она сказала «мы», и я впервые подумал о девочке. «А где твоя?»  «Маша? Сейчас придет. Она на репетиции». «Какой репетиции?»  «В театре. Ее на роль пригласили. Она там полечку на сцене с медведем танцует и шпагат делает». «Драмкружок какой-то?» «Нет, настоящий театр». 
Жаль. Я-то больше всего хотел повидать именно ее, а не Жанну и уже спокойно улегшуюся на пол у моих ног и умильно поглядывающую на меня  здоровущую дворнягу. «Но она действительно скоро придет?» «Обещала. Она тебя помнит».   И как сказала: «Она тебя помнит», - мне как-то приятно стало на душе. «И ты ее одну отпускаешь?»  «А что? Только что через улицу и перейти. Она уже девочка взрослая. Самостоятельная».
Обещанного, как известно, три года  ждут. Я ждал Машу поменьше: примерно, с час. О чем мы все это время, сидя за столом (Жанна, как и грозилась, приготовила что-то свое, плюс то, что я принес с собой) болтали – неважно, ничего стоящего. Она, в основном, рассказывала о себе, о своих приключениях, делилась своими надеждами. Место дворничихи с приличной квартирой, кажется, было сейчас пределом ее мечтаний. Я, также как обычно, был скуп в отношении себя. На Жаннин вопрос, по-прежнему ли я живу на Солидарности, ответил: «Нет, больше там не живу», но  о том, что переехал в собственную квартиру, предпочел умолчать. «Прознает, загорится, трудно будет отвязаться».
В какой-то момент дворняга стремительно вскочила и, громко лая, бросилась к двери. «Пришла! – также вставая из-за стола, сказала мне Жанна. – Это она».
Всего-то четыре года прошло с тех пор, как я видел Машу последний раз, но до чего ж она успела за это короткое время измениться! Нет, «взрослой», конечно, она еще далеко не стала, Жанна тут пересолила, но вытянулась, похудела и уже не выглядела такой шумной, заливающейся заразительным смехом по всякому поводу и даже без повода, вела себя намного сдержаннее и в этом отношении, действительно, выглядела более взрослой. Обрадовалась ли, испытала ли что-то вообще, когда вошла в комнату и увидела меня? Если и «да», то я этого по ее поведению не заметил. Что, в общем-то, меня особенно и не удивило, и не расстроило. Повторюсь, в те, первые несколько месяцев нашего знакомства, мы были совсем не близки, у меня не хватало на нее времени. Сейчас же ее, кажется, больше всего  распирало, что она только что испытала на репетиции, с какими трудностями она столкнулась и, что самое, конечно, важное, как ее похвалил в конце репетиции какой-то Вадим Яковлевич. «Он сказал “Вот, смотрите на нее,- это значит «на меня”- и берите с нее пример, как надо относиться к своему ремеслу». «Вадим Яковлевич это кто?» - спросил я. «Это мой учитель». Именно «мой», а не «наш», - я это сразу отметил и отчего-то также сразу почувствовал какую-то неприязнь к этому «ее учителю». Да, я не преувеличиваю, ничего не искажаю, это не моя фантазия. Еще так много лет пройдет до того, как этот Вадим Яковлевич опять возникнет на моем пути, но какое-то особенное отношение к нему сформируется именно при первом его упоминании за столом в темном глухом вонючем подземелье.
Как бы ни была сейчас оживлена Маша, как бы не гордилась тем, как ее только что, в глазах других, возвысил «ее учитель», я не мог не заметить, как худа она была и с какой жадностью набросилась на расставленную на столе еду. Так хватают пищу, и с такой скоростью ее прожевывают и проглатывают, скорее, изголодавшиеся собаки. Как та же терпеливо дожидающаяся своего кусочка дворняга. Я уже пожалел, что не принес с собой еды побольше. И необязательно каких-то деликатесов, типа икры, а самой обыкновенной. Мог бы, допустим, купить шматок  мяса, или курицу, а я, в основном, ограничился самыми разными фруктами. Теперь мысленно ругал себя.
В какой-то момент мне захотелось в туалет. «Ой! – почему-то испугалась Жанна. – Пошли, я тебя провожу». «Это что, где-то на другой планете?» - пошутил я. «Почти». Мы с ней действительно прошли вдоль темного коридора довольно далеко, когда раздался полный ужаса Машин крик: «Мама! Мама!»  «Погоди», - предупредила меня Жанна, побежала назад, я, ничего не понимающий, вслед за ней, в туалет мне уже расхотелось. И вот что я увидел, когда мы, я и Жанна, почти одновременно, даже несколько мешая друг другу, ворвались в комнату. Стоящую на диване, с прижатыми к груди руками Машу. Так же оцепенело  стоящую, но уже на полу, со вздыбленным загривком, угрожающе рычащую дворнягу и огромную крысу, спокойно разгуливающую по покинутому нами столу, принюхивающуюся, еще не решившую, за какое лакомство  ей в первую очередь приняться. «Мама, мама, - между тем умоляет девочка, - пожалуйста. Мне так страшно». Я  направился к столу, крыса спокойно посмотрела на меня, но покидать стол не спешила, я был растерян, не знал, как мне лучше подступиться к этой обнаглевшей твари, когда стоящая за моей спиной Жанна швырнула что-то в сторону стола. Потом оказалось - то  была ее тапочка. И все равно крыса еще не спешила убираться, как будто даже в насмешку над всеми нами, понюхала упавший неподалеку от нее снаряд. И только когда в нее полетела вторая тапочка, изволила не спеша, сохраняя достоинство, спрыгнуть со стола. Что с нею произошло дальше, куда она после этого исчезла, этого я не видел. Меня больше волновало состояние девочки. Ее всю как будто било током. Жанна еще продолжала заниматься крысой,  я же подошел к дивану, обнял, прижал к себе девочкино худенькое дрожащее тело, она мне легко позволила это сделать. Меня самого, честное слово, стала одолевать такая же, как у нее, трясучка. «Успокойся, - я попробовал уговорить  ее придти в себя. – Все. Ее уже нет. Ее уже больше не будет». Успокаиваю, а про себя думаю: «Врешь ведь. Обманываешь ребенка. Эта обнаглевшая тварь ничего и никого не боится. Она еще придет. И не раз».
А потом я стоял под нудным мелким дождичком на Садовой в ожидании автобуса. Тогда ходил автобус, его номера я сейчас не вспомню: по Кировскому мосту (сейчас это Троицкий), по улице Куйбышева, потом Сампсониевский мост, по Арсенальной набережной, далее по Кондратьевскому проспекту и так до Полюстровского рынка. Там можно было сделать пересадку на другой автобус, который доставит меня ровнехонько к моему дому на проспекте Энгельса. Автобуса долго не было, и я уже пожалел, что выбрал этот маршрут. Не лучше ли было бы дойти до ближайшей станции метро и проделать часть пути под землей? Но было уже жаль потраченного на ожидание автобуса времени, я продолжал упрямо стоять, а в голове в это же время: «Я не могу ее оставить здесь. В этом прогнившем подвале. С неоштукатуренными, выглядящими по-казематному стенами, под тяжело нависающим потолком и, самое главное, с вольготно разгуливающими, чувствующими себя настоящими хозяевами жизни крысами». Я говорю, конечно, о девочке, судьба Жанны меня абсолютно не волновала. Девочка была не моя, она была от кого-то другого и мне, вроде бы, совершенно чужая. Но я чувствовал, что на мне лежит обязанность оберечь ее, создать ей условия для нормальной жизни, чтобы ее больше не било током. Чтобы она могла спокойно заняться своим ремеслом. Да, я запомнил, как она процитировала:  «Учитесь, как надо заниматься своим ремеслом». Для этого я должен был сейчас же, не мешкая ни одного дня, потому что промедление смерти подобно, вернуться и предложить им, Жанне, Маше – пусть временно, пока Жанна не получит статус дворника и не переберется в нормальное жилье, переехать в мою новенькую, пока еще малонаселенную квартиру. Это чревато для меня кучей осложнений. Я вызову у всех знающих меня кучу вопросов. Скорее всего, меня посчитают круглым идиотом, но я должен это сделать. Это мой долг. А кто навязал мне этот долг, этого я не знал.
Не знаю до сих пор.
Думаю, это стояние под дождем на Садовой, со спиной повернутой в сторону мрачноватого Инженерного замка, было решающим в моей жизни. До этого стояния и до того, как я принял решение и вернулся на улицу Ракова, еще все-все можно было переиграть. Не будь этого стояния и решения, эффект от нашей первой встречи с Жанной еще можно было бы снивелировать. И всего, что произошло потом, - ничего бы этого не было, и я бы не мучился так, как мучаюсь сейчас. Моя совесть была бы чиста и… 
Но я стоял,  и я принял это судьбоносное решение. Повинуясь голосу того, кого я никогда не видел и о ком я ничего не знал. И не знаю до сих пор.

Время недолгое, но которое я бы без колебаний  занес в  графу «позитив» 
Я-то думал, мое щедрое предложение какое-то время, пока Жанна не станет дворником и не переедет в  обещанную ей, якобы, квартиру, пожить у меня,  будет встречено ею на «Ура». Ничего подобного! Тем самым подтвердилось  еще прежде сложившееся  мое о ней мнение: она, как воробей, видела только то, что лежало у нее под носом, или, если уж это воробей, значит, под клювом. Все, что за, - было ее убогому умишку  недоступно. В данном конкретном случае, когда я, вернувшийся, выпалил, что хотел, то есть, чтобы они как-то собрались  и перебрались ко мне,  она вначале даже как будто  испугалась. «Ой! Спасибо, конечно, а как же театр?.. Школа. Ты же не представляешь, чего мне стоило пристроить Машу в школу! И из театра уходить не хочется».  Дался же ей этот театр! Я начал ее уговаривать, что все это пустяки,  что все как-то постепенно устаканится. И театр, или, если честнее, гардероб  от нее никуда не уйдет. Самое главное сейчас срочно сменить обстановку, пережить хотя бы надвигающуюся зиму.  Если же и дальше жить заодно с крысами, можно вообще свихнуться, не говоря уже про те  тропики, которые установились в их подземелье. Может сказаться на здоровье. Но она продолжала упираться и в какой-то момент я плюнул на это. Уже  собрался  уходить, но Жанна вдруг переменилась. Видимо, что-то в ее слабеньком умишке все-таки щелкнуло.  «Ладно. Хорошо. Если ты так считаешь.  Но Полкана нам тоже придется с собой забрать. Маша без него не сможет».   Не очень люблю собак. Кроме того, считаю преступлением держать их в городской квартире. Однако пришлось согласиться и на Полкана.
Немного попозже, когда это переселение уже совершится, и когда моя новенькая с иголочки, еще с не выветрившимися запахами красок квартира наполнится не только голосами, о чем я втихомолку мечтал, но и собачьим лаем, о чем я ни в коем разе  не мечтал, моя сестра выскажется  мне прямо в лицо: «Все-таки, Юрка, ты действительно какой-то ненормальный. Раньше я еще в этом как-то, ты знаешь, сомневалась, а теперь, пожалуй, нет». Я с ней не стал спорить, и обижаться на нее не стал. По сути, она была права. Я и сам постепенно приходил к тому же выводу: что-то с моей башкой  не все в порядке. Но самого важного, того, что главной причиной, подтолкнувшей меня на всю эту авантюру, была не Жанна, женщина, судьба которой меня по-прежнему ни чуточки не волновала, а ее  дочь, - нет, об этом я  поносившей меня  почем зря сестре, не обмолвился  ни словом. Да я и сам еще этого со стопудовой уверенностью тогда не осознавал. Осознание придет намного позже. 
Надо ли отдельно говорить, что и мой только что завязывавшийся роман с «приличной» женщиной по имени Катя, с появлением в моих апартаментах этой шумной своевольной троицы, мгновенно улетучился? «Пустяки», из-за которых  вначале  Жанна запаниковала (театр, то есть ее театральная раздевалка, новая школа, тот же  театр для Маши, да она не бросала своих репетиций,  и  прочее), как я и предполагал, постепенно были как-то улажены. Словом, жизнь потихоньку вошла в новое русло и потекла, в общем и целом, вполне сносно. Даже, как намекает на это мой подзаголовок,  «позитивно». Как у вполне нормальных людей.  Моя не прерывающаяся ни на один день служба,  Жаннин, уже привычный для меня образ жизни: она, как и прежде, вечно где-то и в компании с кем-то пропадала, я так же, как бывало и прежде, позволял ей жить своей жизнью, потому что она оставалась мне, по сути, чужим человеком. Тяжелее всех пришлось Маше: новая школа.  Теперь уже не пробежки через улицу, как бывало прежде, а довольно длительные поездки общественным транспортом в «ее»  театр. Да, ее репетиции не прерывались. Как не прерывалось и Машино  «А Вадим Яковлевич мне сегодня сказал… А Вадим Яковлевич меня сегодня похвалил».  Да, она также, как и прежде, носилась с этим своим Вадимом Яковлевичем, как с писаной торбой. Словом, наибольшая нагрузка легла на нее. Но она находила силы все это терпеливо сносить. Не помню ни одного случая, когда бы она  хоть на что-то пожаловалась. Или по какой-то причине захотела отвертеться от очередной репетиции. Да, такое вот совсем не детское ко всему отношение.
 А потом у меня появилась моя первая машина, «Москвич-2140», - реализовалась еще одна моя мечта! – и я теперь, когда у меня было время, мог  заезжать  и за Жанной, и, самое главное, за  Машей, когда она задерживалась в театре. Иногда дожидался ее возвращения, сидя в машине. Иногда заходил в театр со служебного входа. Меня уже спокойно  пропускали, зная, что я «Машенькин папа». Но на ее репетициях не побывал ни разу, хотя меня и приглашали.  Но во мне  по-прежнему сидело то же недоверие ко всему, что связано с театром, я так же как и раньше ощущал, что от него исходит какая-то угроза, хотя разобраться с  природой этой угрозы я тогда, еще не пережив всего, что переживу потом, конечно, не мог. Для этого мне нужно было бы родиться провидцем. Но я им, к сожалению,  не родился. Я родился и прожил всю жизнь слепцом.
Однажды, когда я таким вот образом сидел на стульчике, неподалеку от вахтера, и дожидался, когда из репетиционного зала, появится Маша, передо мной вначале пробежал, а потом остановился и вернулся среднего роста и относительно еще молодой,  где-то чуть-чуть за тридцать,  человек  с длиннющими, чуть ли не до плеч,  перепутанными, грязноватыми волосами  и с остреньким взглядом.  «Извините, вы, кажется, Машин папа?»  Я лишь согласно кивнул головой. «Сидите, сидите… - сам остался на ногах. - Очень приятно. Рад с вами познакомиться. У вас очень одаренная дочь. Извините, что ее эксплуатируем, может даже, не по летам, но она играет хоть и крохотную, но очень важную по смысловой нагрузке  рольку в нашем спектакле. Ее назначение -  быть своеобразным камертоном. От нее, как от чистого невинного ребенка  исходит определенное излучение.  Актеры должны его на себе почувствовать. Им зарядиться. Я ей все объяснил, она все отлично поняла, и прекрасно  справляется со своей ролькой. Ей это очень нравится. Повторяю, ваша дочь очень перспективная, из нее может получиться выдающийся мастер сцены. При соответствующих условиях, разумеется». Он говорил очень быстро, чувствуется по всему, что язык у него хорошо подвешен, мне же оставалось только  его слушать, иногда кивать головой.
Мог ли я тогда подумать, что нас с ним впереди еще ждет?! Каким яблоком раздора станет для нас Маша. И чем это для него, в конце концов, закончится.  Да и для меня тоже. С той только разницей, что для него уже все давно закончилось, а для меня еще нет.  Продолжается.
Так мы достаточно благополучно пережили зиму, настала весна. Уже и весне вот-вот конец. С вожделенным, предвкушаемым  возведением в высокий сан дворника, видимо, у Жанны что-то не склеивалось. Судя по ее обрывочным фразам, - дельный, толковый разговор с нею на эту тему между нами  как-то не складывался, - ей кто-то как будто перебежал дорогу. Я не знал, верить ли мне ей,  - я уже давно начал относиться ко всему, что исходило от нее, недоверчиво, - однако сознательно не педалировал эту тему, потому что, вообще-то, говоря по правде, меня раздирали противоречия. С одной стороны, я был бы не прочь расстаться с Жанной и Полканом, ни она, ни он  были мне ни к чему, но при этом очень хотелось бы  сохранить при себе Машу. Поэтому  и не приставал  к своей непутевой подруге. Решил все оставить на самотек.
И  эта моя мудрая тактика вдруг однажды взяла и сработала.  Но как?   

Жанны больше нет
Где-то накануне  майских праздников, когда я вернулся домой после очередной изнурительной предпарадной маршировки на Дворцовой площади, в прихожую, пока я расставался с шинелью, после выскочившего, как всегда первым, с громким лаем Полкана, вышла еще и чему-то как будто радующаяся Жанна и, ни секунды не мешкая, огорошила меня: «Мой старый приятель по Кирову сколачивает  бригаду старателей на золотые прииски в Магадан. Агитирует меня, чтобы я поработала у них поварихой». Первое, что мною спросилось: «Ты сможешь поварихой?». «Да, никаких проблем, меня же учили,  у меня диплом». И второе, о чем я спросил: «Ты случайно с ума не рехнулась?» «Он в прошлом году в такой же бригаде отработал. Про него тоже говорили, что он рехнулся. Сейчас он ездиет на японской машине». «Во-первых, не «ездиет», а «ездит». Сотый раз тебе говорю. Во-вторых, а Машу ты тоже с собой на прииски заберешь?»  «Про Машу я уже договорилась. Обзвонила всех своих. Ее согласилась пока взять к себе моя двоюродная сестра в Касимове. Она бездетная и уже давно положила глаз на Машу». «Ты уже сказала об этом Маше?»  «Нет. Придет время – скажу».
В момент, когда шел этот разговор, Маша в доме отсутствовала. У них в театре, как сообщила накануне  сама Маша,  в тот день был генеральный прогон,  и мне еще предстояло вернуться  в центр,  чтобы  забрать ее оттуда.   
Только уже после того, как я это сделал, то есть вернул Машу из театра, после того, как мы все вместе, за одним столом, по-семейному, отужинали, после того, как Маша закрылась у себя, а мы с ее матерью улеглись в постель, я поинтересовался у подруги: «Зачем ты это делаешь? Тебе нужна японская машина?» «Нет. Машина мне и на фиг  не нужна. Тем более, что я и водить-то не умею. А свой дом – да. Ты же не собираешься брать меня в жены, рано или поздно попросишь меня на выход, с вещами, я это чую,  а я тоже уже не маленькая девочка. Я скоро буду никому не нужна». «Думаешь, деньги тебе помогут?» «Еще как! Я тогда смогу купить себе мужа. Я одного – такого - себе  уже приглядела». «Кто это, если не секрет?». «А тебе-то это зачем?.. Ну, сторож наш. Инвалид. Но у него большая комната в коммуналке на Римского-Корсакова. Ее, вроде как, расселяют».
Тогда, после этого разговора, мне впервые подумалось: «Может, не так уж и прост, не так уж и недальновиден, как мне раньше казалось, этот порхающий туда-сюда мотылечек с легкомысленным имечком  Жанна? А что в жены ее никогда не возьму, - в этом она права. Лучше уж совсем без, чем с такой сумасбродкой, как она».
Как-то все очень быстро закрутилось с Жанниными золотыми приисками. Видимо, этот ее «старый приятель из Кирова» был из породы реактивных: если уж чем-то загорелся -  кочегарь по полной, чтобы не потухло. Обещанная двоюродная сестра, которая собралась  приютить  Машу на то время, пока ее мама будет кашеварить где-то в далекой Сибири, а  ее друзья-товарищи будут добывать  золотишко,  пока никак не собралась приехать за Машей, а Жанна, вскоре после майских праздников,  уже отправлялась в дальний путь. «Ты не волнуйся, - она мне, когда уже, что называется, «сидела на чемоданах». – Валя, если слово дала, она его обязательно держит. Ты уж, пожалуйста, пока погляди за ней,  - Жанна говорила о дочери. – Ты сумеешь, я знаю.  Ты с нами не умеешь, - она, видимо, имела в виду под «нами» таких женщин, как она, - а с детьми, я это сразу за тобой заметила, настоящий профессионал. Она к тебе совсем как к родному отцу относится.
 Каюсь, мне было приятно такое про себя  услышать: «профессионал» и «как к родному». Короче говоря, выражаясь по-простому, я купился,  и уже не так заметно выражал недовольство по поводу бегства Жанны.
Однако ж далеко не все так гладко  было на деле между мною и Машей. Вот хоть якобы, если поверить Жанне,  я и был в Машиных глазах почти как отец родной по поведению самой Маши этого никак не скажешь. Хоть и в меньшей степени, как это было еще в самом начале,  когда я ее впервые услышал, а потом увидел, очень уверенная, непосредственная, живая с другими, ко мне же она, как мне казалось, относилась по-прежнему с какой-то настороженностью. Как и раньше, как будто меня немного дичилась. Меня это, не скрою, как-то обижало, или, если выразиться по-другому,: «расстраивало», но и поделать с этим ничего не мог. Приходилось мириться. Еще хорошо, что не отталкивала меня. Если я что-то делал для нее,  воспринимала, как должное. Не помню, чтобы хоть разик от моей помощи отказалась. Некоторая невмятица с тем, как меня называть. «Отцом» или тем более «папой» ни-ни, хотя в глазах многих, кто был не в курсе, как она вообще со мной  оказалась, я был по отношению к ней именно им. Не помню случая, чтобы я при этом кого-то поправил. Не скрою, мне даже такая неправда нравилась.  Обращаясь ко мне, если это было не на людях, называла  дядей Юрой. При чужих не называла вовсе. Потом, когда она уже повзрослеет, не знаю, отчего, все переменится. Если вдвоем, то, как пример: «Пап, посмотри сюда!». Если кто-то еще: «Дядя Юра у меня хороший».  Отчего так – я не знаю. Нужно было бы спросить у нее. Или у какого-нибудь психолога, вроде моей бывшей подруги Алены.  Они бы, может, нашли какое-то объяснение.    
К временному же исчезновению матери она отнеслась очень спокойно. Да и не привыкать ей жить без матери. Даже в те периоды жизни, когда Жанна не порхала где-то «над полями, над лесами», виделись друг с другом так редко! И я никогда не наблюдал, чтобы они тихо-мирно о чем-то беседовали друг с другом. Маша уже к своим неполным девяти годкам приучилась жить,   во многом полагаясь только на себя, то есть  обходясь в  жизни без нянечек. Она худо-бедно, уже в эти годы, обихаживала себя. Свойство, помогающее ей выживать в этом трудном мире. И во многом облегчающее задачу, которая с исчезновением Жанны, ложилась  на меня. Могу утверждать,  с полной при этом ответственностью, что Маша не доставляла мне каких-то серьезных хлопот. 
Ведь двоюродная-то Жаннина сестра так за Машей и не явилась. Да, она действительно обещала, собиралась, но, видимо, что-то там у них в Касимово стряслось, если она дозвонилась  до меня по служебному, своего домашнего телефона мне тогда установить еще не удалось, и, заикаясь от волнения, или из-за страха, что я сейчас гневно обрушусь на нее, стала мне рассказывать, что кто-то там у них куда-то провалился, и что ей теперь приходится то ли за ним, то ли за ней, то ли за обоими ухаживать. Я успокоил звонившую, сказав, что претензий к ней не имею. А про себя подумал: «Как хорошо!»
Я уже боялся потерять Машу.         
 Ближе к концу сентября, в начале девятого утра, когда я уже собирался выехать на место службы, позвонившая в мою дверь почтальонша вручила мне под расписку телеграмму. «Встречай  такого-то. Рейс такой-то (сейчас ни того, ни другого, естественно, не помню).     Твоя Жанна».
Я спустился вниз, позвонил из телефонной будки в справочное. Оказалось, что до прибытия указанного в телеграмме рейса в моем распоряжении оставалось всего-то около полутора часов. Позвонил дежурному по части, предупредил, в какой переплет я попал, затем ринулся на всех парах на своем «Москвиче» в аэропорт. Успел только-только. Прилетевшая Жанна первой подошла ко мне. Рядом с нею какой-то мужчина. Но он только опустил на пол, видимо, принадлежавшую Жанне сумку и тут же исчез, оставив нас один на один. В самом-то начале я ее  почти не узнал. Исхудавшая. Ввалившиеся глаза. Почти ни кровинки в лице. Я подумал, не посыпано ли оно мукой или пудрой.
«Что с тобой?»  «Мне очень плохо, Юра».
Пока добирались до города, она успела передать мне главное из того, что с ней стряслось.  Если опустить несущественное, это «главное» сводилось к следующему: «До меня дошло, что должна родить. Решила делать аборт. Нормального акушера поблизости не было, согласилась поповитушничать одна из местных. Должно быть, занесла при этом в меня какую-то заразу. Мочи нет. Все болит. Я скоро помру, Юра». Слушая ее,  я  подумал: «От кого она должна была родить? Неужели от меня? Едва ли». Последнее время перед тем, как ее соблазнил мечтой о намытом золоте ее старый приятель из Кирова, мы с ней редко спали. И еще,  о чем я не мог не подумать: «Это до какой же степени надо быть безалаберной, чтобы пускаться в такие тяжкие, не проверив досконально себя!»  Но это было уже в  духе и стиле этой бестолковой женщины.  Она была в своем, что называется, репертуаре.
Когда уже добрались  до дома, вызвал «неотложку». Приехавшая на вызов врач осмотрела Жанну и пришла к заключению, что ее необходимо срочно госпитализировать. Та же «неотложка» отвезла Жанну в Мечниковскую больницу, из которой она уже не вышла.   
Через пару недель после того, как ее уложили на больничную койку, когда я навестил ее, она тихо, громко она уже не могла в это время говорить, сказала мне: «Я, точно, скоро умру. Раньше еще чуточку верила, что выживу, а сейчас уже нет. И врачи почти прямым текстом  мне об этом говорят. Юра, у меня к тебе большая просьба. Я все понимаю. Между нами никогда не было настоящей любви, но  ты хороший человек, ты очень добрый. Ты меня поймешь. Давай, пока я еще живая, поженимся. Мы сможем, нас зарегистрируют, прямо здесь, в палате,   я уже, с кем надо,  договорилась. Нужно только твое согласие. Если мы так сделаем, тогда дальше тебе будет легче с  Машей. Я ведь вижу, как ты к ней привязался, и она к тебе. Тебе будет проще оставить ее при себе. Она будет твоей дочерью». «Падчерицей». – помню, я тогда ее поправил. «Ну, какая разница! Главное, чтобы она осталась  с тобой».
Короче, не пускаясь в рассужденья, опуская все свои  «да зачем мне это нужно?», нет,  не сразу, не буквально после того, как Жанна огласила передо мной свою петицию, а лишь  после того, как я откровенно поговорил с врачебным персоналом, когда они довели до меня всю бесперспективность Жанниного выживания,  едва ли не гарантию на ее кончину,  как ни отвратительно все это прозвучит,  только после того я и дал согласие  оформить официально наш союз с Жанной. Как проходила вся эта процедура, - на этом тоже останавливаться не буду. Главным был итог: я получил очередную печать в паспорте, а Жанна уверенность в том, что ее дочь, после того, как самой Жанны, не станет, будет под присмотром «хорошего, доброго человека» (ее слова, не мною придуманы), то есть меня.
Вот упрекаю Жанну за то, что, способна видеть только то, что лежит  у нее под носом, а что?  Мы все, кого зовут не Жанной,  мы лучше?  Нам все, что с нами происходит, во что  мы то и дело вляпываемся, а потом разгребаем, ругаясь, - кажется более толковым? Мы мудрее, понятливее?Это особенность всех нас, меня в том числе. Что мы не можем хотя бы на чуть-чуть заглянуть вперед. Если бы или она, или я были хотя бы немножко ясновидцами, как много ошибок нам удалось бы в этой жизни избежать! Как много несчастий, трагедий было б предотвращено!  Жанне что? Можно сказать, она легко отделалась. Врачи, действительно, не смогли ее спасти, она,  выражаясь по-старому, по-книжному, испустила дух. Но я-то, здоровый, еще совсем не старый мужик,  остался.  Вроде бы, мужик не рисковый, из тех, кто семь раз отмерит, осторожный, предусмотрительный. Однако не сумевший заранее предугадать, чем это может для него, в конечном итоге, обернуться.