Про бабочку, муравья и музыку ноосферы
«И хватит тому одного лишь движения руки…»
Рэй Брэдбери, «И грянул гром»
Посреди одного из зелёных полей где-то между городками Уинтерсетом и Перу в графстве Мэдисон, что в штате Айова, удобно уместившегося в междуречьи Миссисипи и Миссури – в самом сердце Североамериканского континента планеты Земля, третьей, если считать от Солнца – одной небольшой жёлтой звезды из Рукава Ориона галактики, к сожалению, не имеющей собственного имени (1) и как предполагают, затерявшейся где-то в скоплении Девы, находящемся, что уже доподлинно известно, в сверхскоплении Ланиакея… (2), вокруг ничем не приметного цветка порхала бабочка.
Хотя…, нет. Порхала – слово здесь неправильное, легкомысленное и обидное даже, – уж слишком самозабвенно и даже отчаянно взбивала она воздух своими жёлтыми крылышками. Танец…? Ну…, возможно. Но даже если и танец, то, казалось, такой, как будто от него зависели все судьбы мира.
И хоть были её крылышки не такими уж и большими, но завихрения от их взмахов почувствовал на своём раскалившемся на солнце хитине даже чёрный муравей, как раз волокший на себе мимо того самого цветка тяжёлую ветку.
— Уф. — Остановился муравей, почувствовав ветерок, — Пора охладиться. И он задрал голову навстречу току свежего воздуха.
— Ох ты ж, Господи! Бабочка…!
Нет, не то чтобы бабочки в Айове были какой-то невидалью, напротив – их там очень даже много и разных, – но дело в том, что всё нынешнее лето муравью приходилось усердно трудиться, строя себе новый дом – и потому в поисках подходящего стройматериала смотрел он больше на землю, чем в небо, а бабочек видел в последнее время в основном лишь в кино или на картинках.
Зато бабочка не видела вокруг себя ничего: для неё сейчас в мире существовал только цветок, и жёлтые крылья, танцующие над его лепестками, в сумасшедшей радуге вспыхивали на солнце то зеленью, то алым, то ультрамариновым…
А муравью вдруг почему-то резко расхотелось работать, он попытался присесть на ветку, которую только что с облегчением скинул, промазал, шлёпнулся задом на землю, одной из лапок наощупь всё же нашёл искомую опору, подтянулся, сел и во все глаза уставился на танцующую бабочку. Она была прекрасна.
Бяк-бяк-бяк-бяк! Бяк-бяк-бяк-бяк! У-у…, век бы сидел и смотрел, — наблюдая за взмахами крылышек замечтался муравей. И задумался философски:
— Вот кроме крылышек да этого их сладкого «бяк-бяк» и нет вроде в них ничего больше, а оно вроде как больше-то для счастья и не нужно, а?
Следует заметить, что как и все стандартно ориентированные муравьи, к бабочкам он дышал неровно – особенно к их таким волнующим крылышкам. Тем более к жёлтым.
Да, что рассказывают нам учёные про семейную жизнь муравьёв, ничего общего с правдой жизни не имеет. Энтомологи…
Бабочка – и только она может составить пару для муравья. Так и бывает обычно – иначе откуда тогда у муравьиного потомства крылышки?
И, наверное, это жизнь властно потребовала своё, – потому что муравью вдруг остро захотелось познакомиться с жёлтой танцовщицей. Вот только… – как? Обычно вполне себе общительный, а в кругу друзей, пожалуй, даже и заводной на какой-нибудь интересный разговор, сейчас он просто-таки потерялся. К тому же момент вроде как вовсе, так сказать, и не комильфо: чёрный, пыльный, уставший?
Проблема…
Оставалась лишь надежда на случай. Вдруг?
Тем более что и вправду какой-то обнадёживающий вариант для него стал просвечиваться: радуга крыльев начала потихоньку замедляться, танец как-то засбоил – видно, и бабочка тоже подустала. И – наконец-то, вот: она спланировала на цветок и вцепилась в него всеми своими лапками.
Ага. Муравей понял: пора!
Собрался с духом и подал голос. (Да вот только что тут скажешь? Муравей – он и есть муравей):
— Эй! — Крикнул он снизу. — Стрекоза! Всё пляшешь?!
— Что…? Как…? — Только сейчас бабочка заметила, что здесь ещё и зритель имеется. Но какой! – у неё, и так запыхавшейся, от услышанной несправедливости голос чуть не пропал вообще.
— Я… я не стрекоза! Это во-первых!
— А во-вторых…, а во-вторых, я вовсе и не пляшу, а работаю!
Муравей понял, что вступление провалено им напрочь, но деваться из выбранного дискурса было уже нельзя:
— Тю-ю…, работаю…, — он иронично заулыбался:
— И кем это ты работаешь?
Бабочка обиженно глянула на него сверху вниз:
— Да, думаю, ты и слова такого не знаешь. Я работаю – аттрактором!
— Ат-т… трактором?! — Муравей рассмеялся:
— Ну да – мы пахали. Слыхал я и эту басню.
— Да не трактором, а аттрактором!
— О! И как это, позвольте спросить?
— А это когда я здесь ветер создаю, а через какое-то время от моего ветра в Индокитае тайфун случается! (3)
— Тай-фун?! — Муравей снова рассмеялся.
— Смеёшься?! Ах, так! Да и иди ты себе своей дорогой! Рождённый ползать! — Бабочка вконец обиделась и отвернулась.
Всё. Муравей понял, что продолжать дальше не стоит. Он больше ничего не сказал – опустил голову, снова взвалил ветку себе на загривок и потащился прочь. И уже не смеялся, точнее, ему было вообще не до смеха – и если бы его хитин не был чёрным, то сейчас стал бы красным. Вот только, к сожалению, идти ему далеко не пришлось – цветок, так приглянувшийся бабочке, рос буквально в нескольких шагах от муравьиной новостройки.
У порога он обречённо обернулся: да – так и есть. Вон она – снова танцует. И так близко – даже здесь от её танца некая порывистость в воздухе чувствуется. Или не танца всё-таки?
Дело в том, что муравей прекрасно знал, что такое аттрактор. Проходили когда-то. Лоренц, теория хаоса…, да и Брэдбери (4) в детстве всего перечитал…
Надо же. Ну просто символизм какой-то, — мрачно улыбнулся он.
— Аттрактор…
И откуда, интересно, это слово знает бабочка?
От людей, что ли, нахваталась – в Де-Мойне (5) или ещё где… — подумал Кампонотус (так звали муравья).
И вздохнул:
— Э-эх…, что ж я такой валенок…? Даже имени не спросил…
Бабочка-Буря, — проворчал Муравей. И сыронизировал, — может, её, часом, ещё и Марго-Терезией зовут? (6)
А вот тут он ошибся, потому что звали её Франческой – довольно популярное с некоторых пор имя в том графстве (7), – и она в это время, хоть с виду танец её вроде бы и не изменился, думала уже не о цветке, а исключительно о своём внезапном собеседнике. Выбил из аттракторной колеи, да. К тому же она-то как раз знала его неплохо – ведь сверху видно всё, а уж не разглядеть такого приметного муравья – на которого чуть ли не с первого дня его появления в этих сельских краях все окружные бабочки внимание обратили…
Нет, конечно, она не такая (независимость – девиз крылатых!), но…
Говорят, он издалека откуда-то, из Муравии вроде (или Моравии?), — вспомнила бабочка. — А ещё кто-то где-то слышал, что вроде как даже и не простой фермер, а чуть ли не с университетским образованием…
Нет, решила она, — Вряд ли. И про аттрактор не знает, и сам грубиян…
Какой там иностранец – типичный хиллбилли. У нас в Гриннелле таких не училось.
Да-да, — ещё немного поразмышляв, вычислила итог бабочка, — Насчёт университета врут. Определённо.
Ну…, если только по спортивной стипендии…? Футболист какой-нибудь…? Комплекцией в самый раз, — её крылышки как-то смущённо колыхнулись. (8)
А дом у него…, со стороны поглядеть, дворец! Архитектор…
Интересно, как там внутри…?
Был бы ещё покультурней… — и крылышки запорхали ещё ожесточённей.
Да, может быть, даже и ожесточённей чем нужно (бедный цветок), но и бабочку понять можно –натура её от природы была вольной – можно даже сказать, анархической, и потому насмешливая, а иногда и издевательская стохастичность нашего такого с виду причинно-следственного мира воспринималась вовсе не враждебной, а наоборот – родной и естественной: не верила она ни в какую судьбу, а верила лишь во всемогущую свободу случая и в то, что любой из случаев – вещий. «Хаос всегда побеждает порядок, поскольку лучше организован» (9), «Вселенная не в своём уме, нормальный человек понять её не способен» (10), часто повторяла она себе цитаты из любимых авторов.
И вот как раз потому её так нелогично очень задевало и смущало, что сегодняшнюю весть она понять так и не смогла.
Помните строчку про о сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…?
Так вот да, дух готовит, но, увы, частенько обратная сторона хорошего образования разворачивается к нам так, что бритва Оккама начинает работать уже не как инструмент учёного, а как топор дровосека…
А потом, ещё раз вспомнив сегодняшнюю встречу и уже окончательно огорчившись, она воскликнула:
— Чёртовы архетипы! (и причём здесь архетипы?)
**** ****
А муравей же меж тем всё смотрел и смотрел на неё с лоджии самого верхнего яруса своего строящегося дома…
Только толку-то…? Смотри, не смотри….
Хватит мечтать – и он занялся более привычным для себя делом – вытачивать из доставленной наконец-то к месту назначения ветки новую деталь. Достал чертёж, сверился со спецификацией, отмерил что нужно на заготовке (и, естественно, семь раз – опыт, сын ошибок трудных), расчертил, – в общем, жизнь на время вернулась в привычное и надёжное русло.
В отличие от разговора с бабочкой, такая по-настоящему инженерная работа у него спорилась: в роду Кампонотусов все были знатными плотниками да столярами, а его американская родня даже носила говорящую в англоязычных краях фамилию Carpenter.
Да и образование обязывало: аж целых два.
Альма-матер всех толковых формика и кампонотусов в далёком, но всё равно родном городе Муравьев (11), и местный айовский колледж, к знаниям о строительных фермах пригрузивший его ещё и премудростями устройства ферм сельскохозяйственных: муравей вспомнил славный городок Эймс и свои студенческие безбашенные годы, проведённые в стенах университета штата Айова (12), где он не так уж и давно грыз гранит (и не только) (13) инженерной науки в компании таких же раздолбаев – американских двоюродных братцев Пеннсильваникусов и сумасшедших муравьёв Рэсберри. (14)
Вослед воспоминаний ладилась и работа, и вот уже новый элемент встал в задуманное для него проектом место, – муравей отошёл в сторону и с удовлетворением оценил результаты: то, что надо – как родной. Творчески переработанная им конструкция фермы Гау – Журавского (15) просилась картинкой в учебник Гибшмана. (16)
Но вовсе не тонкость исполнения служила ему определяющей целью, имелась у вполне себе прагматичного Кампонотуса и одна тайная идея фикс: и потому, строя себе жилище, стремился он не к одной только утилитарности, пластался не за ради удобства лишь да комфорта, – нет, ему мечталось о много большем – чтобы дом его ещё и звучал на ветру. Музыкально – как инструмент.
Да, при всей рациональности была в нём и некая склонность к никак с позиций практики не обязательному творчеству, – в принципе, как и у большинства разумных: нелогичность – по ней ведь только сапиенсов от эректусов и отличают. (17)
У него быть нелогичным получалось вполне: первый этаж вышел прочным и комфортным, прохладным летом и обещавшим тепло в зиму, а вот верхние этажи… – какая уж тут польза: в парадоксальных, но выверенных изгибах их лабиринтов любое, нежнейшее самое даже дуновение ветерка набирало силу, продувало насквозь и заставляло резонировать конструкции стен, арок, колонн, ригелей, балок…
Аэродинамика – великая наука. Нет, не для всех, только для тех, кто не летать не может.
Правда, эректусы говорят, у кого ветер в голове. Да и фиг с этими эректусами.
Аптеросы – что с них возьмёшь? (18)
Последняя деталь – восходящий раскос в несущей ферме крыши стал завершающим элементом конструкции, муравей вышиб из-под неё временную опору и ферма, обретя окончательную отныне цельность, вздохнула глубоко и как будто живая.
А потом ещё…
Только, пожалуй, это был уже не вздох, а выдох. И звук – чистый и вроде как даже музыкальный.
А за ней задышало всё.
— О-о…, — муравей замер в восторге: в прежний разгульный хаос нестройных нот свищущих в закоулках дома сквозняков вплёлся волевой ритм, который, собрав всю эту дикую эолову вольницу вместе, повёл за собой все прочие звуки, соединив отдельные ноты в единую теперь мелодию.
И муравей уже даже начал улавливать её лейтмотив, приготовился вслушаться, но тут вдруг… что-то заподозрив, обернулся.
Да. Точно: бабочка – она. Её работа. Те самые невесомые токи воздуха, порождаемые танцем – именно они и резонировали.
— Ох-х…,— вздохнул он и нараспев, в такт ветреной музыке и как будто цитируя кого-то, продолжил, — приобретает форму сам воздух вдруг…, судьбой ты создана на счастье ветру…, милый друг. (19)
Остаток дня муравей больше ничего не делал: он лишь слушал как звучит воздух. И ему представлялось, что вроде как даже и не сам воздух поёт, а те самые суперструны (20), которые есть в каждой частице материи, которые натянуты сквозь и через всё и вся единой от этого Вселенной, как некие синапсы связывающие всех нейронами в общее целое – они это. Они звучат.
Музыка сфер, – так он её для себя назвал.
Не знаю, может быть, конечно, и в случае с муравьём излишек образования тоже чересчур уж множил сущности (действительно, зачем, к примеру, муравью знания о пространствах Калаби — Яу (21)?), а может и вправду. Муравьи ведь габаритами много меньше людей, значит и слух их должен быть куда как тоньше и музыкальней. К тому же и размерность квантового мира от них всего лишь в паре муравьиных шагов внутрь по лестнице – так что кто его знает? А вдруг они и вправду что-то слышат? А вдруг суперструны и в самом деле звучат?
Хотя..., может это просто пел гений места (22)? Говорят, есть такие странные мифические сущности, живущие в любом краю.
Помните же, да? И гений, парадоксов друг – так когда-то про них другой гений сказал.
И как бы оно на самом деле ни было, но прежде хаотично сталкивавшиеся друг с другом молекулы азота, кислорода, углекислого газа и прочих всяких инертных воздухосоставляющих, ведомые организованной волей пространства хитроумного инженерного лабиринта незаметно сплетались муравьиным домом в единые потоки, объединяясь в общую меж собой упорядоченность – и воздух волновался всё большей и большей целостностью себя, плутал тонкими касаниями по этажам, охлаждался и стекал к самому полу, нагревался и поднимался к потолку, протекал наружу сквозь арки и порталы, плыл по полю, слегка приглаживая кончики травы…, а потом тонкая струйка его, потихоньку вовлекаясь вначале вроде как в пока случайное и произвольное направление, наощупь начинала обретать ещё и непонятную самой себе цель, цельность, исполняясь постепенно всё более и более метеорологического, а значит, и теперь и овеществлённого смысла и утекая всё дальше, дальше… – куда-то за самый горизонт, совершенно почему-то не замечая границ штата Айова.
Туда, где река Уилламет разрывала границу между сушей и океаном, где её уже ждал буревестник (23). Он знал: Тихому океану недолго оставалось быть тихим.
А потом пришёл вечер, и бабочка улетела – но всё же муравей успел увидеть прощальный всполох золота и кармина на её крыльях.
До свидания, — зачем-то сказал он ей вослед и как будто процитировал, — У ветра в животе пружины утихают… (24). И замолчал. И почесал голову:
— Вот только где, интересно, она ночует? Неужели под листиком?
Он окинул взглядом фибоначчиевую чистоту арочных сплетений и декартовую ясность вертикалей колонн, окружающих его, а потом вспомнил, какие же здоровские и просторные получились у него хоромы на первом этаже…, и пустые…
Эх, — сказал он.
А что тут ещё скажешь, да?
Да, есть такое – Кампонотус не очень жаловал того знаменитого жлобского муравья из басни Крылова.
И он вздохнул ещё раз:
— Эх…, чёртова семантика! (и этот туда же, – ну при чём здесь она?)
Да…, что-то как-то имплицитно всё вышло…, неконгруэнтно как-то…, — оценил он всё сегодня случившееся с позиций базовой муравьиной логики, с тоской поглядел на шахматный столик, где со вчерашнего вечера ждала его готовая к продолжению разыгранная вчера защита Лужина (25)…, взгрустнул и с тоски полез в шкафчик за бутылочкой специально припасённого для таких случаев аризонского бренди Red harvester ant brand . (26)
Нет, не осуждайте, слабость эта его лишь минутная, да и понять её можно – ведь муравей очень не любил всяких недоговорённостей и во всём ценил порядок. Конгруэнтность, если по-муравьиному.
Да и опять же? (27) Все же мы люди, да?
В том числе и Муравей. И как часто это случается с муравьями, он думал о Бабочке. И о той буре, которая занесла его в эти края. О Бабочке и о буре… О Бабочке-Буре, да. (28)
**** ****
И пришла ночь, тьма сменила свет. А потом свет сменил тьму и наступил день второй.
И утром – о, счастье! – бабочка вновь прилетела к своему цветку.
Ну, точно – аттрактор, — обрадованно улыбнулся муравей. — Так ещё и меня с домом куда-нибудь сдует – как в Канзасе. (29)
Прямо поэма экстаза…, хотя, нет – мистерия. Точно – мистерия (30). — Бормотал себе под нос (будем считать, что под нос, да?) Муравей, не в силах оторваться от завораживающей цветомузыки бабочкиных крыльев.
Правда, и на этот день улыбаться ему не очень-то хотелось – чувство вины не оставляло даже ночью.
Нет, да как же, да в самом деле: муравей я или бабочка? — заводил себя он. — Что трястись-то? Подойду – и извинюсь.
Всё. Решено.
То же самое было и на следующий день. И на следующий…
И если бы не музыка сфер, было бы ему совсем тяжко.
А бабочка, между прочим, сразу заметила, что с муравьём что-то не то творится. Со-овсем не то…
Уж совсем какой-то он неприкаянный стал.
Раньше-то одно сплошное фуникули-фуникуля: то по округе – туда-сюда, то мастерит что-нибудь, то своё стадо божьих коровок выпасывает, а теперь…
Спросить бы…, может, беда какая…?
Но разве можно бабочке первой к муравью обращаться?
Нет-нет, Франческа была очень даже эмансипированной особой и все эти древние политесы (вы же помните про архетипы, да?) не ставила ни во что, но. Но ведь такое оскорбление!
Зато танец её вокруг цветка непроизвольно обрёл ещё больше чувств – она ведь видела (не забыли ещё, что сверху всё видно?), в какую сторону смотрит муравей.
Да, признаться, ей это было приятно.
И, хоть обида её никуда не делась, взгляд этот как-то очень даже грел душу, особенно вечерами, в комнате, которую ей сдавал один местный богомол (позор тому, кто подумает дурно!) – стоик и анахорет, но, как ни странно, по отечески благоволивший к столь либертариански настроенной особе, как желтокрылая бабочка.
**** ****
И лишь когда пришло утро шестого дня, муравей наконец-то обрёл мужество:
— Да что ж, блин, такое! Бог на шестой день уже всю Вселенную сотворил, а я всего лишь к бабочке подойти не могу!
По образу я и подобию или тварь дрожащая?! (31) — воззвал он к стенам собственного дома.
Стены в ответ сочувственно ухнули.
Но всё-таки потребовалось миновать ещё целому дню, прежде чем воля муравья окончательно взяла верх над робеющей душой – и только в самом преддверии вечера Кампонотус собрался с силами, чтобы выйти из дома. Ну да – опять же, нужен правильный момент, а он за шесть вечеров уже знал почти наверняка (семь раз отмерь, не забыли?), что бабочка, прежде чем улететь, обязательно отдыхает после трудов на одном из соседних листьев. Так случилось и сегодня.
Муравей подобрался вплотную и поглядел вверх: бабочка (естественно) вроде как его не заметила.
Э-кх-м… м…, — сказал муравей. — М-мадам!
— Не мадам, а мадемуазель, — донеслось сверху.
— О-о, простите! — Муравей начал ещё раз:
— Мадемуазель! Здравствуйте! Вы не позволите мне подняться к вам наверх? Мне очень нужно сказать вам нечто важное!
— О. Прямо такое важное? Здравствуйте. Что ж, тогда позволяю. — Бабочка ответила тоном весьма независимым, но внутри себя ощущала как-то не очень. Только бы на этот раз без шуточек обошлось, — нервничала она.
Нервничал ли в это время муравей, сказать трудно – наверх он, можно сказать, взлетел, – хотя на лист ступил аккуратно. Но вот начать разговор…
— Э-э…, разрешите?
— Пожалуйста.
— Э-э…, спасибо.
Он сел рядом с бабочкой – нет, не совсем чтобы уж совсем, но всё же.
Сел.
И повисла тишина. И пару секунд повисев, повисла окончательно.
Бабочка…
Бабочка поняла, что эмансипация в отличие от неё не очень хорошо сказалась на муравье и решила взять нить разговора в свои… (будем считать, что руки, да?):
— Так что же такое важное вы мне хотели сказать?
И тут наконец-то! Хоть мысли Муравья всё ещё позорно паниковали и заикались от волнения, речь его как прорвало: это был даже не монолог, а бурный поток, где смешались и извинения за собственную грубость, и комплименты мастерству танцовщицы, и рассказ про музыку сфер, – и даже неким совершенно непостижимым для рассказчика образом попытка объяснить послужившую виной всему произошедшему конструкцию какого-то загадочного пространства Яу – Журавского. (32)
А когда и с Журавским, и даже с Яу было покончено, Кампонотус, попытавшись заглянуть бабочке в глаза, задал главный вопрос:
— Вы…, вы простите меня?
— Да…, ладно. С кем ни бывает? Всё в порядке, — улыбнувшись, повернулась к нему бабочка.
— Может, забудем, что было до этого, и начнём ещё раз? — добавила она.
После этих слов муравья отпустило уже окончательно.
— Знаете, и ещё я очень переживал, что так и не спросил в прошлый раз ваше имя.
— Имя? Франческа.
— А-а… Итальянка?
— Итальянка…? Ну…, если американка, то, получается, и итальянка тоже (33). А ещё индианка, испанка, француженка (34). — Улыбнулась Франческа и спросила в ответ:
— А как зовут вас?
— Меня? — муравей замялся, — Э-э… Кампонотус Геркулеанус Сахалинензис (35), — выдавил из себя он.
— Ого-го, — озадаченно протянула бабочка. — Ну, что Геркулеанус…, точно.
И она, уважительно окинув взглядом фигуру муравья, спросила:
— Вот только эти ваши муравские имена все такие сложные…, а… а можно я буду звать вас Кампи?
Франческа наклонила голову и с надеждой заглянула ему в глаза.
— Кампи…? Э-э…, — вообще-то муравей и сам хотел предложить ей вариант покороче – Кэмп (36). Солидно и мужественно (именно так его и звали, когда он квотербеком Iowa State Cyclones (37) рвал в клочья миссурийских тигров и диких канзасских кошек). Но…
— Можно. — Кивнул он.
А потом они как-то незаметно перешли на ты. А потом муравей и вовсе расхрабрился и даже предложил бабочке угоститься бутылочкой молока (надо же, законопослушный какой – в пакетик спрятал (38)), – что, оказывается, пришлось в данной ситуации как нельзя кстати:
— Франческа. Я тут, признаться, по поводу знакомства на всякий случай с собой бутылочку молока прихватил – домашнего, от своего стада (39). Ты как?
— Ого! А я даже и не знала, что у тебя есть стадо. Круто! Да, конечно. Ой! У меня же с утра ещё и маковой росинки во рту не было.
(Ой-ой-ой…, не знала, значит?)
Есть! — торжествующе воскликнул про себя муравей.
Да. В отличие от большинства он знал как раз правильный вариант народной мудрости – к сердцам какого именно пола лежит путь через желудок. (40)
А потом наступило время слов – многих и разных. Вот только здесь, правда, непонятно, что тому было виной. То ли чудесного вкуса молоко, то ли дивный закат, сделавший золотыми крылья бабочки, а муравья нарядившего будто в чёрный бархат.
И оказалось, что Кампи (ладно, пусть в данном контексте будет Кампи, да?) и в самом деле очень издалека – с дальнего-дальнего запада, аж с другого берега Великого океана: он для большей иллюстративности своей истории отважно и безголосо попытался напеть песню «Я помню тот Ванинский порт», причём Франческе его пение страшно понравилось и она даже пыталась подпевать, хоть и не понимала ни слова по-муравски.
Муравия…, Ванинский порт…, как далеко…, — расстроилась Бабочка. И всё про Муравья поняла. — Да. Парня надо спасать. Он очень одинок и тоскует.
И чтобы ещё больше упрочить тот мостик взаимопонимания, который стал потихоньку строиться между ними, чтобы хоть как-то одомашнить для Муравья чужой берег, на который его выбросила злая судьба, поделилась:
— А у нас здесь и раньше много из Муравии гостей было. В нашем колледже один Иванов даже как-то лекции по цветомузыке читал. И… сейчас-сейчас… вспомню-вспомню! Ага! Пе-ле-вин. Это такой у вас муравский писатель есть – он как раз здесь неподалёку в Айова-сити в университете учился. Вместе с моей мамой – она мне рассказывала. Такой милый мальчик в очёчках.
М-да…, Пе-Ле-Вин. И вьетнамский лётчик Ли-Си-Цын, помню-помню. Нет, ну, ладно…, мало ли на свете Ивановых, пусть и с цветомузыкой…, но…, милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, — скептически подумал (не вслух, разумеется) Муравей. — Пелевин. Ага. В Айове. И Жизнь насекомых здесь написал. Какой же он всё-таки мистификатор – даже на Среднем Западе про него байки рассказывают. (41)
И чтобы не смущать Бабочку горькой правдой про Пелевина, вильнул разговором в совсем перпендикулярную сторону. Он рассказал ей о том вольном ветре в своей голове, что когда-то позвал его в дорогу – в дорогу на самый-самый крайний восток, но в результате принёс на самый что ни на есть Средний Запад.
Он рассказывал ей про заповедную тайгу его родины, где много-много диких гималайских медведей и ещё более страшных чудовищ: там водятся тигры, Франческа, да, – и глаза бабочки наполнялись ужасом и восторгом.
Он рассказывал ей про стометровые (трёхсотфутовые, Франческа, если по-вашему) ситхинские ели и столь же огромные пихты Дугласа, что растут на побережье некой неведомой страны Каскадия (42) – и бабочка, хлопая ресницами, задирала голову вверх, пытаясь объять подобную монументальность.
Он рассказывал ей про прерии Монтаны, травы Блюграсса и горячие ключи Озарка – и взгляд бабочки туманился, пытаясь прозреть невиданные ей досель пейзажи.
А под конец он поведал ей своё самое заветное – про одинокий и пустой дом, что открылся ему когда-то в самом сердце долины Вапити в штате Вайоминг, примерно в пятнадцати милях к востоку от Йеллоустонского национального парка неподалёку от дороги, которая называется Buffalo Bill Cody Scenic Byway (43). Дом, в котором поют ветра, дом, где его вдруг посетил судьбоносный инсайт, с мига которого и началась та заветная мечта о доме, что может подарить голос ветру.
И на этом возвышенном и трогательном моменте глаза бабочки стали такими же золотыми и тёплыми, как её крылья.
А потом настал черёд Франчески – и Каллиопа подвинулась, уступив место Клио.
Она рассказала ему про самых первых бабочек на этом изначальном индейском континенте (44),
созданных когда-то Великим Духом Гитчи Маниту Уикомэ, про великие народы семинолов и криков, шауни и ленапе, навахо и оджибвеев, про мудреца Гайавату и пророка Тенскватаву, про великих вождей Оцеолу и Текумсе, – и муравей вслушивался в завораживающее звучание имён неведомого ему языка: Покахонтас, Гиниуигванэяшикве, Ожавашкобинэси, Апони… (45)
На последнем имени, которое носили когда-то женщины народа черноногих, голос Франчески почему-то слегка запнулся, но Кампи ничего не заметил.
(А гений места заметил, но, естественно, промолчал)
А потом была история уже про её родной род Фоэбис Филея Филея (46) – про испанскую Флориду, откуда он когда-то вышел (47), и французскую Луизиану – во времена которой её предки поселились уже в этих благодатных краях. (48)
А напоследок она раскрылась вообще аж до самого сердца и поведала ему трогательную историю любви, услышанную ею от своих троюродных латиноамериканских родственниц, что до сих пор живут в далёком таинственном городке Макондо (49). Историю, которая уже для неё стала когда-то моментом истины.
И на этой истории прежде лежавшие без дела руки муравья (вы не забыли, да – насчёт рук мы уже договорились?), наконец-то поняли, что и им пора уже браться за тело…, (ой!) дело, и его ладоням срочно захотелось кого-то в себя взять.
Нет, конечно, такую вольность он позволить себе пока не мог, но зато как-то абсолютно случайно его усик коснулся усика бабочки. И в самом деле – случайно, но зато получилось – как абсолютно закономерно. А ещё в точку и вовремя.
Почему? Да потому что крылья бабочки, если бы не были жёлтыми, стали бы сейчас розовыми. Верный признак.
А потом они немного помолчали, осмысливая услышанное и наконец-то наполняя прежде пустые и придуманные образы друг друга их истинным и уже живым содержанием.
И в мире вокруг установилась такая тишина, как будто и гений этого места тоже наполнялся новым, неведомым ранее для себя…
И они ещё помолчали, и ещё…, а потом, что-то там себе ещё на раз осмыслив, муравей спросил:
— Франческа? Но почему всё-таки так непонятно? Зачем тебе тайфун?
Она опустила голову…, подняла:
— Понимаешь… Вот бабочка, да? Ведь вы, муравьи, только за крылышки ж нас и любите. (50)
Кампи попытался протестовать, но Франческа отстраняюще повела ладошкой:
— Да-да, не спорь, Кампи. Так и есть. — Она секунду помолчала и продолжила:
— Мы же для вас только и есть, что вот эти крылышки разноцветные. А мы…, как там: если звёзды зажигают, значит, они не так просто в пустоте горят? Не впустую светят? (51)
И мы не просто огоньки в ночи, мы, может, на самом деле огромные – может, самые большие во Вселенной!
— Нет, — продолжила она, — Не могу так. Быть так примитивно – бабочкой. Зачем я тогда вообще нужна: ради одного только бяк-бяк-бяк? Что я вам – не сапиенс, что ли? (52)
Голос её окреп:
— А тайфун – это сила! Это значит, что и я – могу! Могу! Значу что-то в этом мире. Понимаешь?!
Понимаешь, Кампи, а?
И Кампи что-то понял. Да нет, всё он понял. Он вспомнил, что в принципе-то…
Да-да… Как ещё мелким шалопаем нашёл когда-то отцовский тайник, где батя прятал от него (а уж от мамы тем более) определитель бабочек известного в их краях эротомана Корнелио (53) и ещё парочку каких-то иностранных…
И как в одном из них он впервые увидел эти волшебные жёлтые крылышки и надпись под ними, с тех пор так заветно запавшую ему в душу: Фоэбис Филея Филея.
Крылышки. Они самые.
И его ладонь виновато накрыла сжатый кулачок Франчески.
Да, теперь я понимаю…, вот только…, — добавил он, — Индокитай всё равно как-то жаль. К тому же у меня ещё и родственники там – кампонотусы местные по фамилии Гигасы (54). Индокитайцы они: малайцы, тайцы, вьетнамцы… Ребята они, конечно, крепкие и здоровые – как на подбор, но, боюсь, достанется им с того тайфуна, ещё как!
Может, другое что-нибудь, а?
Австралия, к примеру. В интернете толкуют, засуха там сейчас великая. Скотоводам плохо – на пастбищах трава не растёт. А фермеры так стонут просто – сахарный тростник на корню сохнет (55). Дождь им край как нужен.
— Фермеры? Как ты? Ах ты ж, Господи! — Бабочка огорчилась и тут же решительно кивнула:
— Да. Решено. Пусть будет Австралия.
— И, да, дарить желанный дождь намного приятнее, чем пугающую бурю, — улыбнулась ему она.
(Вот. Помните? И вправду не такие уж и жестокие эти бабочки, если им под крылышки заглянуть – в душу)
А потом вечер сменила ночь. И в ней остались только бабочка и муравей – а больше как будто и вообще никого в мире. Они вдвоём да тишина – так примерно бывает, когда ты оказываешься в самом оке бури. М-м… Вы ж, там, наверно, не бывали. Тогда как бы это попонятнее…?
Может быть, вам доводилось бывать в сердце Галактики? (56) Ага. Вот. Там как раз точь-в-точь такое ощущение.
Ощущение, что ты в самой первой из всех – самой изначальной точке отсчёта и вся Вселенная вращается только и только вокруг тебя. И даже время…
Время… Оно как чеширский кот с тысячью улыбок свернулось вокруг них уютным мурчащим кольцом, и весь остальной мир затих, стараясь стать неслышным, послушным и незаметным, и даже Луна – бессовестная вуайеристка Луна, никогда не пропускающая всякие такие вот приятные интимности, бросив в них пригоршню лунного света, отвернулась и стала пытаться стараться не улыбаться – как будто она здесь вовсе и ни при чём.
И лишь звёздная пыль – нежная и глупая, радостно сыпалась на них сверху фантастическим невесомым дождём: золотыми капельками на бабочку, серебряными искорками на муравья…
Ах, да! Был там ещё и гений места, но он существо мифическое и потому за человека его можно не считать. (57)
А они всё говорили и говорили, говорили и говорили…, и общая беседа перебирала своими нежными умными пальчиками землю их воспоминаний, воздух надежд, огонь желаний, воду любви… – перебирала, соединяла и смешивала…, и всё у них становилось уже общим и нераздельным… как дитя.
(Вот. Зря муравей с бабочкой на семантику ругались)
А гений места так вообще был доволен – к его коллекции мостов любви округа Мэдисон добавился ещё один – на этот раз уже не деревянный, а воздушный.
Алхимия человеческого общения (58), – она неспособна сотворить золото для одного человека, зато именно её серебро слов соединяет отдельных людей в единое человечество.
И этот процесс никакое не простое сложение, а, скорее, возведение в степень геометрической прогрессии.
Математика. Простая: только тот, кто делится, по большому счёту, размножается.
А люди выдумывают всякие умные слова про синергию да про эмергентность…
Они говорили о многом. О близком, далёком, низком и высоком, и ещё о том, что между всем этим посередине, вне, внутри и снаружи. О том, что же всё-таки сегодня свело их вместе? Что всё-таки в основе всего и правит нашим миром: случай или порядок?
И муравей согласился с бабочкой, что, да, вполне вероятно, и случай.
А бабочка согласилась с муравьём, что, весьма возможно, и порядок тоже не в стороне.
А потом они как-то одновременно поняли, что в основе и случая и порядка, в самой глубинной подложке лежит всё-таки нечто много более важное – то есть любовь.
Как аксиому, без аргументов – просто поняли и всё. Мурашками по коже и бабочками в животах…
Правда, вслух об этом говорить было ещё чуть-чуть рано. Впереди у них было ещё много ночей.
**** ****
Око бури. Так и есть. Не зря стало так тихо вокруг бабочки и муравья, ведь буря и вправду бушевала в это время – только, слава Богу, не в Айове, а над равнинами Великого океана – но вот взяла она своё начало как раз в той самой хаотической турбулентности воздуха, порождённой шесть дней тому назад крыльями бабочки и упорядоченной в общее движение инженерной логикой муравьиной фермы Гау – Журавского, что, наложившись одно на другое, отныне однозначно выбрало для планеты Земля единственное из всех возможных теперь для неё состояние пространства Калаби – Яу – ведь в струнном ландшафте нашей Вселенной всё подчиняется одним лишь человеческим желаниям и мечтам. (59)
Всё просто: когда буря обрела голос, она волей-неволей обрела и слух, а умея слышать, просто не могла не послушаться ту, которая когда-то дала ей жизнь.
Основной закон природы: слово родителей и есть этот закон.
И неправильно говорят, что посеявший ветер обязательно пожнёт бурю. Всё зависит от тех самых родителей. От того, какие сказки они своим детям в детстве рассказывали. А уж если рядом с доброй любящей мамой есть папа, который во всём любит конгруэнтность и порядок, то даже бури ведут себя как очень добропорядочные девочки.
Вот, наша буря послушной дочкой и выросла.
Вдоволь наигравшись, надразнившись ещё одних буревестниковых шуринов (60), буря вдруг почувствовала интерес к совсем уже другим – взрослым шалостям и, махнув на прощание сизой тучей, наконец-таки рассталась с другом детства…
Вырвавшись на вольный морской простор Апони (так её звали (61) – о чём вечером тактично промолчал гений места) набиралась мощи, бушевала вволю над упоительным безбрежьем, от души напитывалась влагой, сытилась, с наслаждением тяжелела (океан – любовник чувственный), но пока всё без толку, чисто так, для души…, и… тут, – вдруг услышав решительный материнский голос (да, мамочка?), тотчас обрела цель, круто развернулась всем фронтом, накатила на австралийские берега, распластала крылья над пышущей жаром сушей и с облегчением разродилась к вечеру седьмого дня долгожданным и благодарным ливнем.
Да, именно – вечера седьмого дня. Надеюсь, все помнят про линию перемены дат?
И это было то, что люди называют счастьем: австралийские фермеры выходили из домов, стояли под струями дождя, мокли до нитки, улыбались как дети и, поднимая лица к небу, говорили одно и то же, одно и то же: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя…
Что на родной язык Кампонотуса переводится как слава Богу.
Вы думаете, это не совсем справедливо по отношению к бабочке и муравью?
Вы ошибаетесь, всё правильно они говорили.
Хотя, наверное, хорошо, что бабочка не слышала тех слов, а то, глядишь, ещё загордилась бы чересчур.
А если бы ещё ужасно к месту вспомнила одну строчку из неплохо знаемой ей русской литературы…
Из вот этого пятистишия:
О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель...
Хотя…, нет…, даже если бы и вспомнила. Вряд ли. Ведь ей уже не нужно было никому ничего доказывать. Ведь самое счастье великое это вовсе не власть и не слава, а тогда, когда тебя понимают. Да?
А если бы услышал муравей, то в том уж точно ничего плохого не случилось – он и так знал, кто всему причиной.
Ему ещё мама в детстве рассказывала, что Бог есть любовь.
Ну и? Всё же правильно – ведь любовь у него уже случилась. (62)
**** ****
Всходило Солнце. Посреди одного из зелёных полей где-то между городками Уинтерсетом и Перу в графстве Мэдисон, что в штате Айова, в междуречье Миссисипи и Миссури, в самом сердце Североамериканского континента планеты Земля ничем не приметный цветок снова любяще раскрывал восходящему Солнцу свои лепестки. (63)
P. S.
Автор выражает свою глубочайшую признательность за неоценимый вклад в данную историю Ёжику в тумане, Маленькому принцу, всей компании мумий-троллей и, конечно же, товарищу Гибшману, по учебнику которого автор имел честь когда-то учиться.
И ещё многим и многим – мир живой во всех своих движениях.
Спасибо за то, что позволили побыть немного гениус лоци той земли.
Ах, да! И всем энтомологам мира – тоже спасибо!
Пусть они и ни фига не понимают во взаимоотношениях муравьёв и бабочек.