Медленно, в клубах сизого дыма, отваливаем от Щукинского берега. Дизель ревет так, словно действительно поставили перед ним непреодолимую задачу. Катер трясется. Езды между берегами 5 минут. И практически все это время уходит на развороты и маневрирование. Стукаемся о покрышки причала Пляж. Это перед самым моим носом. Опять вылезает на бортик матрос в тельняшке, крепит канат. Тащит его, натягивает. Разгрузка идет долгая. Высаживается весь трамвайчик. Мы были первыми, а сейчас оказались последними. Эх, какая досада. Так хочется уже закинуть и, затаив дыхание, смотреть неотрывно на поплавок, а приходится сидеть и ждать в душном трюме. Вот, наконец, мы вышли. Кто-то, закинул донки, и утвердился на самом причале. Ловить с причала, конечно, запрещено, на этот счет есть даже табличка с восклицательным знаком. Но это какой-то старичок, сгонять его считают делом зазорным. После нас Трамвайчик совершенно пустой. Остается только три женщины с узлами и детьми моего возраста. Они едут дальше, в деревню Строгино. Эта деревня держалась дольше Щукинской.
Оглядываюсь по сторонам, где же рыбаки? Куда пошли? И никого не вижу. Пока мы выходили, вся это прорва народа уже разошлась, рассеялась и скрылась из вида.
Мы идем на озера. Строгинские озера – вот истинное чудо тех времен. Теперь их нет. На их месте так называемая, Строгинская пойма, или Залив.
После реки нас встречает поле. Идем по тропинке, а справа и слева начинается большое поле ржи. Рожь совсем мелкая, куда ей до пшеницы. Низкорослая и остистая. И если растереть колоски между ладонями, то зернышки совсем маленькие. Наполовину поле уже убрано. Из земли торчат жесткие остья стерни. Вдруг, из поля ржи взлетает жаворонок, он взлетает невысоко и, словно приветствуя нас, начинает заливисто петь, мелко балансируя в воздухе своими круглыми крыльями. Я вижу жаворонка впервые. Но никакого сомнения нет, что это жаворонок. Ни на кого он больше не похож.
Проходим поле, несколько совсем маленьких озерков, скорее похожих на лужи, в которых полно дафний, плавунцов, водомерок, лягушек и огромных жирных пиявок. Жизнь просто кишела тут. Говорят, что водятся даже тритоны, но мне не довелось их видеть.
Углубляемся в холмы. Холмы рукотворные, но насыпаны так давно, что все покрылись густой травой. Между холмами идет тропинка, здесь начинаются настоящие озера. Вот откуда и холмы. Землю вырыли и образовались озера. Никакой экскаватор такие холмы, конечно, не мог насыпать. Скорее всего, это были землечерпалки. Озера похожи на воронки. Такой крутой спуск к ним. Вокруг них протоптаны тропинки, но очень ненадежные, надо держаться одной рукой за склон холма, чтобы не соскользнуть вниз, в воду. Берега озер заросли камышом. И подойти ближе к воде, закинуть удочку, невозможно. Озера разные по размерам. От 5 и два больших озера до 25 метров. Я занимаюсь плаваньем и что такое дистанция в 25 метров хорошо знаю. Озера глубокие, но меньше моего бассейна. Те, что поменьше, все заросли камышом. Только посередине осталось круглое блюдечко воды. В больших я регулярно купаюсь и сразу от берега уходишь на глубину с ручкам. Я так сейчас оцениваю, что на середине до 3 метров глубина. Такую же мы устанавливаем и пору на удочках.
Вот мы и дошли до «нашего» озерка. Кажется, это пятое по счету от начала. Тарасовы идут дальше. Двум рыбакам на одном озере не развернуться. Ведь закинуть сюда можно только с маленького, свободного от камышей и водорослей пятачка. Разворачиваем удочки. Надо спешить, закинуть поскорее. Со свистом вынимаю удилища из чехла.
- Тише! – делает мне большие глаза отец. Я застываю, сдерживаю дыхание. Смотрю на воду. Услышали там, подводные обитатели, этот свистящий звук вынимаемого из брезентового чехла удилища?
Начинаю все делать медленнее и тише. У нас две удочки. Моя двухколенка и отцовская огромная трехколенная. Тогда в магазинах только что появились бамбуковые складные удочки. Отец выбрал себе самую длинную. Но за длину пришлось расплатиться толщиной бамбука и весом. Я вообще не могу держать его удочку на весу. Самое толстое, третье колено (или первое, смотря откуда считать) толще моей руки. Я вынимаю свою, маленькую. И отдаю весь чехол ему. Пусть сам разбирается. Повязываю леску на кончик. Мода повязывать леску на колки пришла потом. Сначала просто привязывали к кончику и все. От этого леска делалась с каждой рыбалкой короче. Разматываю леску. И вечная головная боль, что насадить? Если насадишь червя, будут, возможно, клевать пескари, огольцы, а хочется поймать подлещика или плотву. Скатываю хлебный шарик и быстро кидаю под берег. Дальше никак. Берег крутой и подойти к воде ближе невозможно. Все равно пора около метра. Нормальная глубина для пруда.
Я утвердился на берегу, присесть невозможно. И сразу первая поклевка. Подсекаю, и у меня в руках маленькая, красноглазая плотвичка. Некуда ее бросить. И некогда с ней возиться, надо скорее опять закидывать. Пока я вожусь с хлебом, плотвичка прыгает на тропинке, а потом скатывается к воде. Я скатываюсь за ней. И попадаю в воду. Дно очень мягкое. Черпаю сапогом, но плотвичка у меня в руках. В другой удочка. И я медленно, но неуклонно погружаюсь в воду дальше. Отец грозно смотрит на меня. Он на значительном отдалении, помочь мне не может. Да и двинуться он особенно не может, потому что земля сыпется у него из-под ног. Того и гляди, сам свалится. Я отвечаю ему сердитым взглядом. И потом еще более сердито показываю хвостом плотвички на его поплавок-перо, которое уходит под воду. Он с опозданием тащит… И вытаскивает окуня.
«Червя насадил!» - первое, что мелькает у меня в голове.
Наконец, я соображаю что делать, не дожидаясь, пока отец начнет читать мне мораль. Кладу удочку повыше на склон и опираясь одной рукой о траву, вылезаю из озера с плотвичкой в руке. Она меньше моей ладони.
Потом кладу ее, скользкую, в карман, вытираю слизь с руки о траву и снимаю сапоги. Выливаю воду. За всем этим следит отец, что меня крайне раздражает. Я показываю ему, что надо давно закинуть. Но он и не думает закидывать, а все смотрит на меня, а потом не выдерживает и говорит, совсем уже не по-рыбацки нарушая режим тишины.
Что он говорит, я сейчас не помню, но что-то очень неприятное и совсем неуместное. Наверное так: ты сейчас простудишься, получишь воспаление легких, придется навещать тебя в больнице. Пропустишь уроки, отстанешь в учебе. Получишь осложнение, останешься на второй год. А, может быть, и попадешь в колонию для несовершеннолетних. Тогда всех пугали колонией. Как раньше, может быть, Бабой–ягой.
Наконец, инцидент исчерпан, я сушу носки и сапоги, босые ноги завернуты в свитер. И без свитера тепло, солнце уже высоко и мы разделись до рубашек. Солнце высоко, это я вижу по вершинам холмов, но до нас солнце не доберется еще долго. Мы в воронке, глубоко внизу. В тени. Мы смотрим на поплавки, но совершенно напрасно. Они стоят тихо и не шевелятся.
Клевало здесь всегда очень плохо. И ловить было неудобно. Но зато вода всегда была спокойная, без ряби. Ветер сюда, в глубь воронки, не добирался. И главным моим занятием в эти часы безрыбья, было общение с миром насекомых и земноводных. Всяких тврей тут было видимо-невидимо. Если приедешь сюда весной, то тебя низким гудением окружат майские жуки. А потом носороги, с не менее виолончельным полетом. А здесь, у воды, было полно стрекоз. У меня дома была детская энциклопедия, и я постепенно всех стрекоз аттрибутировал. Очень много было голубеньких маленьких Коромысел. И всегда стремительно с шумом своих прозрачных крыл, пиратствовали тут Большие Коромысла разных расцветок. Мой взгляд давно уперся в не колеблемую ветром камышинку, на нее давно вылезло из воды темное чудище и из него постепенно вылезает стрекоза. Это зрелище захватывает меня. Это стрекоза средних размеров. Солнце, наконец, заглядывает к нам и крылья стрекозы начинают радужно переливаться. И вот, она уже вспархивает и исчезает из поля моего наблюдения. Тогда я смотрю на воду. Совсем у берега вижу стайки мальков. От каждого моего движения они уходят на глубину, а потом опять подплывают к самому берегу и собираются в следах которые оставили мои сапоги. Здесь солнце просветило воду до дна. На мальков охотится настоящее чудовище с огромными клешнями. Это личинка стрекозы Большое Коромысло.
Нельзя сказать, что рыбы в озерах нет. Просто мы не умеем ее ловить. Много раз я проделывал такой опыт. Бросал в воду кусочки хлеба и они плавали на поверхности. Вскоре их начинали тыкать из глубины рыбы. Мелкие вообще не отплывали от хлеба далеко и целиком показывались мне. Но внизу виднелись, мелькали тени побольше. Когда хлеб отплывал, гонимый тычками, подальше от берега, всегда происходило одно и тоже. Какая-то огромная рыбина разгоняла все стайки, от ее нападения раздавался всплеск и на воде расходились огромные круги. Но поймать щуку мы никак не могли. Хотя часто забрасывали живца. Приходили к нам и спиннингисты, с катушками Нева, но у них тоже ничего не попадалось. Забрасывать блесну сюда было крайне неудобно. Немало лески и блесен они оставляли в здешних камышах.
Оценить количество щук в здешних озерах нам пришлось следующей весной. Зима стояла суровая и в озерах случился замор рыбы. Не думаю, что вода промерзла до дна. Но дышать все равно под водой было нечем. И огромные щуки все сдохли. Все берега озер были завалены огромными разложившимися щуками. Я уверен, что замор случился только среди щук. Маленькие огольцы и карасики выжили.
Иногда мне очень жаль, выловленную рыбку. А иногда жаль, что ее не поймал. Вот тогда мне было жаль, что я не поймал щук, и они все погибли напрасно. Зимой на озерах никто не догадался провертеть прорубь. А наверное, наловил бы и руками этих рыбищ. Не знаю, почему они не брали на плотвичек… Может быть, в обычае у них было питаться лягушками и головастиками, которых обитало здесь немыслимое количество. Когда вечером, мы покидали эти места, то неизменно слышали стройные хоры и оркестры этих лягушек. Провожали они нас с почестями. Причем у каждого пруда была своя, отличная капелла. Я прекрасно помню эту музыку. Она волновала меня, захлестывала воображение. Создавалось полное впечатление разумности этих существ. Казалось, что их пение обращено ко мне. И они хотят мне что-то сказать. Потому что их партии строились в удивительной гармонии. Сначала издавала звук одна лягушка. Потом ей отвечала другая и у них шел диалог, потом неожиданно разом вступал весь оркестр. Я и до сих пор не понимаю, каким образом лягушки знают, когда им вступить. Нет, это не хаотичное квакание. Вступают все разом и у каждой я различаю свою партию. А ведь дирижера нет. И некому взмахнуть палочкой, обозначив вступление. Пропев музыкальную фразу, они так же неожиданно, как и начали, разом смолкают. Это и создает впечатление разумности.
Я мгновенно выучился петь и квакать по-лягушачьи. Иногда подпевал им, пел вместе со всеми. Но никогда мне не удавалось ни вступить и окончить пение вместе со всеми. Никогда не понимал где надо окончить партию, а в каком месте начать. А лягушки знали.
Я и сегодня умею по-лягушачьи. Когда карьер сгрыз все озера, то вместе с озерами исчезла вся живность. И рыба тоже. Теперь не послушаешь лягушек. И когда я теперь бываю в этих местах, мне приходится квакать по-лягушачьи одному.
Солнце стоит высоко и давно не клюёт. Тогда я раздеваюсь и залезаю в воду. Два взмаха и я доплываю до кувшинок. Листья похожи на большие зеленые сердца. На них живут целые деревни насекомых. И жучки, и паучки, и мушки с радужными крылышками. Я переворачиваю лист, опрокидывая население в воду. Но они не тонут, не тут то было, и даже не ругаются на меня, а плывут и перебираются на другой лист. Обратная сторона листа вся покрыта неприятной на ощупь, лягушачьей икрой. На обеих сторонах - жизнь. Я глажу икряные кладки, они плотно склеены, не оторвешь.
Иногда я завидую чужому таланту. Если бы ловил рыбу на этих озерах Пришвин, или Бианки, или Казаков, как они здорово описали бы все, что тут происходило. А иногда я завидую чужому успеху, есть такие особенные писатели, какую бы чушь они не написали, все это тут же издано в толстых журналах и отрецензировано и даже премии розданы. А иногда я завидую себе, что все это чувствую, хотя и выразить не могу. И тем больше ощущаю связь с рыбами, а не с людьми, которые тоже, как я, молчат, не дано им право голоса. Рыбы, конечно, не молчат. Они тоже разевают рот. А если бы они и не молчали, а кричали, как лягушки, или как жаворонки, их все равно бы не поняли и жарили на сковородках живьем, как и прежде.